ЖУРНАЛ "МИШПОХА"

ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №6 2000год

Журнал Мишпоха
№ 6 (6) 2000 год

Семейный альбом

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ
Прежде чем встретиться с Юрием Моисеевичем Пэном, я часто слышала рассказы о нем дома. Мой отец, Герштейн Григорий Моисеевич - племянник Ю.М. Пэна - вспоминал о своих поездках в Новоалександровск (ныне Зарасай) к своей бабушке - матери Ю.М. Пэна. О быте небольшого белоруcско-еврейского местечка. О любви бабушки, сидя у окна, наблюдать прохожих и обсуждать местечковые новости. И, конечно же, о необыкновенной красоте родины Ю.М. Пэна - озерного, широкого белорусского края (тогда Новоалександровск входил в состав Витебской губернии), по глубокому убеждению местных обывателей, чем-то напоминавшего Швейцарию. Отец вспоминал об отдельных, наиболее значительных эпизодах из жизни Ю.М. Пэна, о которых говорилось в семье. По убеждению близких, любовь к рисованию проявилась у Ю.М. Пэна рано. Родным казалось, что он рисовал всегда и везде. Посещая хедер, ухитрялся изобразить своих друзей. И, в особенности, ребе - в минуты покоя, умиротворенности или гнева на своих нерадивых учеников. Изображал с юмором, иногда с изрядной долей сарказма, за что бывал нещадно бит палкой по рукам. Рассказывали о первом его гонораре. Это было уже, когда Юрий Моисеевич стал учеником маляра, кажется, в Двинске. По желанию хозяина нужно было декоративно оживить, украсить холл. Молодой ученик решил к прочим деталям прибавить нарисованные поручни к лестнице; что и было сделано с максимальной жизненной достоверностью. Принимавший работу хозяин, взявшись за поручни, естественно, потерял равновесие. Тем не менее, ученика не наказал, а, уверовав в его бесспорные способности, выдал гонорар в размере 25 рублей. По тем временам, сумму довольно значительную.
Впервые я увидела Ю.М. Пэна в 1931 году. Лет мне было совсем немного. И мои воспоминания - это впечатления детства, ранней юности, то, что отложилось во мне или было навеяно рассказами взрослых.
В сентябре 1931 г. мой отец и мама - актеры Государственного еврейского театра БССР - приехали на гастроли в г. Витебск. Гастроли затянулись почти на полгода (в связи с ремонтом стационара в г. Минске). Не знаю уж по каким причинам, нам пришлось месяц прожить у Ю.М. Пэна. Затем я бывала в Витебске и позже - в 1932, 1934 и 1936 годах (в мае-июле месяцах, в связи с гастролями театра). Каждый раз, на более или менее короткие сроки, меня приглашали “на жительство” к Ю.М. Пэну. Помню, что его квартира, в особенности, в первый приезд, производила на меня ошеломляющее впечатление. Здесь почти не было мебели (софа, дерматиновый диван во второй комнате, тахта, стол, кое-где стулья). Зато стены всех четырех комнат и даже стены передней были увешаны картинами. Они висели в несколько рядов, с пола до потолка. Картины разные - многофигурные, жанровые, портреты мужчин и женщин, старых и молодых, пейзажи. Позднее, когда мы больше привыкли друг к другу, в этот и другие наши приезды в Витебск, хозяин объяснял мне сюжеты своих картин. Здесь были его фавориты. Это, во-первых, “Развод” (“Дер-гет”), где разгневанный муж, приведший свою красавицу-жену к синагогальным и общественным старшинам, требовал развода, а изображенный в глубине, на втором плане, писарь никак не мог себе представить, как можно отказаться от такого сокровища. Это и “Менахем Мендл”, образ, который был навеян рассказами А. Шолом-Алейхема. Герой картины стоял на улице местечка, обдумывая хитроумный план своей очередной комбинации, и сложная работа мысли отражалась на его лице. Очевидно, Юрий Моисеевич придавал очень большое значение точности деталей. Он всегда обращал наше внимание на второй план картины. А там, за спиной героев, - два деревенских дома, два быта - еврейский и белорусский. И непременные атрибуты небогатого быта - тощая коза у еврейского дома и поросенок - надежда на сытое завтра - у белорусского.
Хозяин иногда менял экспозицию, но картина “Часовщик” всегда оставалась на своем, хорошо освещенном месте (во второй комнате). Здесь был изображен (в фас) благостный, светящийся добротой седой старик в черной бархатной ермолке. Он сидел перед столом, покрытым зеленым сукном, заставленным деталями, необходимыми для работы ремесленника-часовщика. Все было выписано тщательно. Работа привлекала глубиной раскрытия психологии героя, мастерской выписанностью деталей.
Фаворитом, бесспорно, была и картина о торговце-разносчике, стремящемся попасть домой вовремя, к началу праздника. Он несется со всех ног, видит, что уже в крайних домах зажглись субботние свечи, а в это время из его заплечного мешка вылетает купленный по случаю, норовистый, пестрый петух. Картина написана с большим юмором. Это очевидно и в характеристике образа незадачливого, несущегося торговца, и в покосившихся, скособоченных, непонятно как разместившихся на пригорке небогатых местечковых домиках.
К любимым относилась и картина, отражающая революционные настроения начала века. Центром ее композиции являлся раненый молодой человек, лежащий на кровати. Вокруг него - несколько родственников или сочувствующих. А об убеждениях, политических пристрастиях героя и возможной причине ранения свидетельствовал портрет Карла Маркса, висевший над кроватью у больного.
Помню еще многофигурную картину, где четверо молодых солдат, приглашенных, по обычаю народа, на субботний праздник, сидели за столом рядом с дочерью хозяина, ожидая начала трапезы.
Я так подробно говорю об этих картинах потому, что, к сожалению, они не все сохранились. Так, по свидетельству А.А. Шукелойца¹ , во время немецкой оккупации ведавшего музеями Минска, картина “Часовщик” висела в его рабочем кабинете, а позднее, по приказу гитлеровцев, была отправлена в Австрию, якобы в музей еврейской культуры. Картины о торговце-коробейнике и о раненом юноше, имеющиеся в Витебском краеведческом музее, - лишь ранние варианты. Полотно с сюжетом о солдатах исчезло вообще.
Я довольно хорошо помню всю экспозицию картин. Здесь было много жанровых зарисовок, где был изображен нехитрый быт еврейской ремесленной бедноты - субботняя трапеза, спор мужа с женой, мастерская портного. И портреты, портреты - девушка в белой блузке, украшенной анютиными глазками, нищий старик, молодой сапожник, читающий газету на идиш, пекарь, отправляющий в печь изготовленную продукцию.
Некоторое место занимали пейзажи - городские (витебские) и сельские, отражающие природу Белоруссии, - вспаханное черное поле, излучину реки, высокий берег.
Как я понимаю сейчас, экспозиция картин, расположенных в доме, конечно же, имела свою идею. Она выражала суть художника, его вкусы и пристрастия. А здесь основное - любовь к своему народу: в будни и праздники, в радости и горе; к земле, на которой он жил.
Были и картины, находящиеся несколько в стороне от основной темы. Портрет Бетховена, очень хорошая, на мой взгляд, мастерски выполненная копия “Старика в красном” Рембрандта. И, конечно же, “ню” (примерно полотен 10-12, расположенных в небольшой комнате), где в некоторых картинах также чувствовался “национальный аккорд”.
К вечеру в дом приходили ученики, вероятнее всего, студенты Витебского художественного училища. Помню несколько уроков. Тогда писали акварелью: голубые шляпы - розовые блузы, розовые шляпы - голубые блузы. Долго. Много раз переправляя, пока не добивались результата, удовлетворяющего мастера.
Юдель Моисеевич Пэн производил впечатление человека сухого, несколько отстраненного от других. Расположить к себе его было непросто. Однако эта сухость, как мне казалось, была лишь защитной маской, внешней формой самовыражения. Она скрывала доброту, сердечность (что я испытывала нередко на себе) и бесспорную внутреннюю ранимость, чуткость. И еще ему было свойственно чувство собственного достоинства, что исключало всякие попытки панибратства. В мое сознание он врезался как человек уравновешенный, никогда не видела его, как говорится, вышедшим из себя. Учитывая характер, думаю, что он не принимал деятельного участия в многолюдных острых (нередко злых) спорах и баталиях, имеющих столь широкое распространение в художественной среде. От этого был всегда немного в стороне.
В доме, где жил Ю.М. Пэн, всегда было тихо. Примерно до 1934 года он жил со своей сестрой, которая вела нехитрое хозяйство. После ее смерти - один. Привычная тишина нарушалась лишь изредка, к вечеру, в связи с приходом старых друзей, в большинстве своем художников или учеников.
В моих воспоминаниях Ю.М. Пэн предстает почему-то всегда работающим. Хотя за профессиональными занятиями я видела его редко. Может быть, так запечатлелось потому, что в каждый наш приезд в г. Витебск в доме стояли новые работы. Помню появившееся примерно в 1934 г. полотно, где девушка (рыжеволосая, обнаженная) с большим узлом вещей пыталась забраться на чердак, спасаясь от погрома. А на заднем плане виднелись покосившиеся маленькие местечковые домики.
Сейчас уже стерлось из памяти, в каком году точно, 1932 или 1934, умерла тетя - сестра Ю.М. Пэна Лисицина. Помню, что это было ранней весной и что к утру, проработав всю ночь, Юрий Моисеевич завершил портрет умершей, который затем долго висел в его экспозиции. Помню несколько аллегорическую картину (примерно 1934 г.), где на лесной дороге стоял В.И. Ленин, а невдалеке сидела, в полусне положив голову на колени, женщина-крестьянка в белорусском национальном костюме, и Ленин как бы призывал ее к новой, счастливой жизни. Этот оптимистический аккорд подтверждался радугой, которая высвечивалась на втором плане. Сюжет этой картины, его истолкование, бесспорно, казались несколько наивными. Картина выглядела какой-то случайной, не сродни творческому почерку художника. Надо сказать, что в коллекции Ю.М. Пэна (во всяком случае, той, что я видела) не было полотен, отражающих революционные события, посвященных массовым шествиям и столкновениям. В 30-е годы он не касался и тем коллективизации деревни или индустриализации. Не было и работ, посвященных личности И. Сталина, - темы, занимавшей большое место в творчестве почти каждого художника в те годы.
Последний раз я видела Ю.М. Пэна в мае 1936 года, в наш очередной приезд в Витебск. Он был тогда уже очень пожилым человеком, казался слабым, уставшим. Однако работать продолжал. В квартире находились две новые картины - женские портреты. Один из них стоял на мольберте. Это был портрет женщины лет 30-40, сидящей в кресле (ню).
Мне трудно говорить о творческой лаборатории Ю.М. Пэна, секретах мастерства. Я помню лишь отрывочные высказывания о его пристрастии к простым людям, ремесленникам, людям труда. И что наиболее полно раскрывают суть человека, его характер и внутренний мир - лицо и руки. И что это надо особенно тщательно выписывать. И еще считал, что мастеру надо обязательно быть педагогом, передавать свой опыт и умение молодежи. Действительно, педагогом он был всегда. И в молодые годы, когда создавал в Витебске первую в Белоруссии художественную школу, и позднее, когда преподавал в художественном училище, и в старости, когда проводил уроки у себя дома. Не будет преувеличением сказать, что большинство белорусских художников старшего поколения в большей или меньшей мере учились у Ю.М. Пэна и что среди его учеников немало мастеров первоклассных.
Особой гордостью Ю.М. Пэна был, конечно, Марк Шагал. Как гласило семейное предание, Юдель Моисеевич нашел Шагала на окраинной витебской улице, рисующего на камне. После чего пригласил к себе, в свою школу. Верно ли это предание, сейчас судить трудно. Однако бесспорно то, что, обходя витебские окраинные кварталы, Ю.М. Пэн настойчиво искал, искал способных людей, надеясь совершить новое открытие.
Мне кажется, что Ю.М. Пэна и М. Шагала связывали не только взаимоотношения, бытующие между учителем и учеником. Здесь было большее - духовная близость, привязанность, сердечность, что ли. Они долго переписывались. Я помню письма, которые читались дома. И фотографии - Марка Шагала и девочки с короткой стрижкой. А затем, в тяжелые для нас, голодные 30-е годы, М. Шагал каким-то ему одному известным путем присылал в Витебск продуктовые посылки, чем, по правде говоря, старика основательно поддерживал. Продолжалось все это до тех пор, пока “железный занавес” не был закрыт окончательно.
Наверное, мое впечатление о личности Ю.М. Пэна высказано было бы не полностью, если бы я не остановилась еще на одном качестве, может быть, самом главном. Это - свойственная ему непритязательность, скромность, своеобразный аскетизм. В доме не было никаких лишних вещей, только самое необходимое. Хозяин и его сестра в одежде, да и, откровенно говоря, в питании были более чем непритязательны. Так происходило, вероятно, потому, что единственным средством к существованию была педагогическая деятельность. Однако неустроенность быта мало беспокоила хозяина. Он был весь в своей работе. Его искусство было для него смыслом его жизни, его радостью, вдохновением, его счастьем. Любопытно, что своих творческих работ Ю.М. Пэн никогда не продавал, сохраняя их в своей коллекции. И когда моя мама спросила у него, почему он не предлагает к продаже свои картины, что могло бы улучшить материальное положение, старик, подумав немного, ответил: “Деточка, я не торгую своим вдохновением”.
¹ Газета “Лiтаратура i мастацтва” от 6.07.1991 г.