А
ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №6 2000год
Журнал Мишпоха
№ 6 (6) 2000 год
В середине девяностых, в не закончившееся до сих пор время великого переселения народов, Михаил Иосифович с детьми и внуками уехал в Америку.
© Журнал "МИШПОХА"
Михаил Шульман
МЫ - ЛЮДИ ШКОЛЬНЫЕ © журнал Мишпоха
Еврей без родственников - нонсенс, это вообще пол-еврея и не более того. Конечно, когда их слишком много, это иногда стесняет, и наоборот, когда их слишком мало или, того хуже, вовсе нет, это еще более неуютно. Некое оптимальное количество, очевидно, существует, но оптимум у каждого свой: кому-то достаточно трех-четырех, иному же и три-четыре десятка в самый раз.
В моем родном Могилеве родни у меня когда-то было много, и мы все поддерживали меж собой то родственные, то просто приятельские отношения. И часто невозможно было определить ни степень родства, ни даже с какой стороны эта родня. Старики, правда, знали, но их уже давно нет, теперь мы и сами в стариках ходим, только знаем гораздо меньше их.
Еще в довоенной юности мне случайно попалась какая-то небольшая книжица о магии имен. Почему-то я, безбожник, сразу поверил в нее, ибо никто не мог мне ответить, можно ли обладать гением Пушкина и при этом носить фамилию Свинтухайлов, Лермонтов ни за что бы не стал Лермонтовым, если бы уродился с фамилией, скажем, Скотинин. И наоборот: талантливый, даже очень, русский поэт Николай Тряпкин, мне кажется, достиг бы гораздо более высоких степеней в искусстве слова, будь у него какая-нибудь иная фамилия. Помню, был в Могилеве учитель-словесник Портянкин. Ему лично фамилия, кажется, не мешала, но я ему тайно сочувствовал: больно уж ароматная фамилия, с ней только Демьяна Бедного читать.
Или взять хотя бы мою - Шульман. В переводе с идиш - Школьный человек. И я тридцать лет работал школьным учителем, хотя ни в детстве, ни в юности у меня и в мыслях не было ничего подобного. Вроде как некая таинственная сила незаметно подталкивала, подталкивала и привела в школу.
Правда, когда я всерьез стал задумываться над именами и начитался разных умных книг по ономастике, топонимике, я сообразил, что Школа в еврейском языке - это синоним синагоги, а никак не светское учебное заведение. И, следовательно, Шульман - человек при синагоге. Какой-нибудь сторож или уборщик. Потому что те, кто рангом повыше, были Равиными, Рабиновичами, Рабкиными, Рабинерами. Или Канторами, Канторовичами, Габерами, Габерманами, Цодиковыми и Цадиковыми. Шульман же, увы, кроме как человеком при школе, никем быть не мог. Но в нашем роду почти все как-то были связаны с книгами, с письменностью, а значит, хоть косвенно, но со школой. Я говорю о мужчинах, носителях родового имени. Женщины выходят замуж и растворяются в Ротенфельдах, Басиных, Эрманах, Мильхикерах, Бибичковых, Млодиках, Золотаревских - через поколение уже и концов не найти.
О прадедах не знаю ничего. Дед мой Нохем был переплетчиком, известным в среде книголюбов, даже золотое и серебряное тиснение делал. Жил он в полуподвале трехэтажного дома - крохотный, не более двух квадратных метров, тамбур и две смежных комнаты. После смерти бабушки жил он только в одной, задней, с окном во двор. Левый угол окна закрывал росший почти впритык лопух, в правом мелькали чьи-то ноги. У одной стены стояла большая железная кровать с никелированными шишечками, у стены напротив - верстак с ручным прессом, а меж ними, прямо посередке комнаты, плита с двумя конфорками и железной трубой, уходившей куда-то в стену.
Плита эта, сколько я помню, горела почти всегда: на одной конфорке вечно варился клейстер, на другой пукала манная каша, основная дедова пища, или легонечко посвистывал большой черный чайник.
Дед жил от нас не близко, и бывал я у него нечасто: ну, захочется прогулять школу - по нужде, конечно: то контрольная по математике, к которой я не готов, то еще какая-нибудь гадость, что придумывают коварные и злобные шкрабы, а болтаться где-то, мозолить глаза добрым знакомым родителей не хочется, тем более если на дворе ненастье. А у деда хорошо, уютно и надежно. Главное же, в углу возле верстака всегда была горка книг - и каких книг! Главным образом, старинных, дореволюционных, тех, которых в государственных библиотеках уже не было, их изымали из обращения по секретному списку. Я-то про тот список знал: мама заведовала большой библиотекой. А к деду все это запрещенное приносили в переплет. Разумеется, из тех громадных проскрипционных списков меня привлекали не какие-то политики-философы, а Луи Буссенар, Эдгар По, Конан Дойл, сериалы о разбойниках Чуркине, Ваньке Каине, Стивенсон. Ну и, конечно, то, что мне еще не положено было читать по возрасту. Мама за этим следила строго, а дед, слава Богу, содержанием книг не интересовался, он уважал любую книгу уже за одно только, что она Книга.
Дед Нохем был человеком религиозным, в его доме еврейский традиционный распорядок соблюдался неукоснительно. Меня это страшно забавляло, потому что в нашем доме никакого порядка не было вообще. Или, лучше сказать, я его просто не замечал, у меня была своя жизнь, свои заботы и печали, мама меня пыталась воспитывать, не очень, правда, успешно, хотя мы жили довольно дружно. Конфликты разрешались довольно просто: скажем, мама хотела меня учить музыке, благо слух у меня, хоть и небольшой, был. Я тоже хотел, но она признавала только традиционную еврейскую скрипку, я же - только баян и гитару. Кончилось это тем, что каждый остался при своих, а музыкальная школа обошлась без меня. Много позже я случайно узнал, что в том давнем “конфликте” была еще одна неравнодушная сторона: оказывается, директор музыкальной школы одноглазый Лейзер Зисман в юности ухаживал за темпераментной голосистой Рахилью, а она взяла да и вышла замуж за вернувшегося с фронта Иосифа Шульмана, будущего моего папу. И когда пришла пора мне учиться музыке, сразу выяснилось, что Рахилька совершила роковую ошибку: социальное происхождение у меня, оказывается, не того, с брачком - сын служащего, а это гораздо хуже, чем сын рабочего, так что, к сожалению...
Две бабушки было у меня: бобэ Эта и бобэ Ита, но поскольку я взялся вести речь только о Шульманах, бобэ Иту пока оставим в покое. Бобэ Эта умерла в один день с Кировым, мне запомнились траурные флаги на домах, и я искренне полагал, что город грустит не только по Кирову, но и по моей бобэ. Мне в том 1934 году было одиннадцать лет, и память сохранила лишь две картинки, связанные с бабушкой Этой: мы с двоюродной сестрой Двоськой носимся по дедовой квартире, а маленькая согбенная бабушка встревоженно бегает за нами и умоляет: “Памелэх, памелэх!” Бабушка сама пекла в большой русской печке мацу на Пейсах, а я любил прокатывать зубчатым колесиком круглые листы теста. В будние дни бабушка вечно делала что-то не совсем стандартное, по моим понятиям, разумеется: раскатывала и нарезала ленты локсн - еврейской лапши, или фарфэл - маленькие шарики из теста, или перед субботой пекла халы. Большие листы с локсн и фарфэл всегда сушились на шкафах под самым потолком, вечером в пятницу на столе две круглые халы, прикрытые чистым полотенцем, дожидались дедовой молитвы.
Вторая картинка: на полу белый, наглухо зашитый мешок, а в нем, говорили, моя бабушка, я не очень в это поверил, но мне почему-то стало обидно за бабушку, и я убежал, так и не ходил на кладбище.
Четверо сыновей было у них. Старший Иосиф, за ним по порядку Залман, Шмуэл и Бейнес. Ни один не пошел по стопам отца: старший, по религиозному обычаю, учился в ешиботе, Залман окончил еврейское ремесленное училище, получил профессию токаря, а вместе с нею и право жить вне черты оседлости - уехал в Питер, работал в пушечной мастерской Путиловского завода; Шмуэл после ремесленного пошел дальше - стал инженером; Бейнес пошел по торговой части, заведовал большим продовольственным магазином.
Дед, повторяю, был религиозным человеком, но жизнь повернулась как-то так, что все сыновья стали безбожниками. Вероятно, дед очень переживал, но каких-либо сетований на этот счет я от него ни разу не слышал.
Иосифа в 1915 году призвали в армию, а с фронта этот ешивебохер пришел на костылях и без веры в могучего и грозного еврейского Бога: Бог и такая всесветная бойня - понятия несовместные. Вместо раввина стал он бухгалтером и до самой пенсии проработал в одном и том же месте - Могилевском педагогическом техникуме.
Довелось повоевать и Залману. Начал он рядовым артиллеристом на германском фронте, а с гражданской вернулся уже командиром батареи, учился в военной академии, стал военным инженером в штабе маршала Тухачевского. В 1937 вместе с маршалом были арестованы и все его сотрудники, в том числе и инженер-подполковник Залман Шульман. Ему повезло: не расстреляли сразу, дали десятку, отправили в Заполярье, в Норильск. К десятке по истечении срока добавили бессрочную ссылку и пробыл он в том Норильске в общей сложности восемнадцать лет. Его жена, бесстрашная красавица Верочка, тоже отсидела пять лет, но как только получила известие, что Залман жив и уже расконвоирован, подхватила двоих детей и рванула к мужу в Заполярье.
Там они и жили до самой реабилитации, потом их поселили в Москве, и он приезжал в гости к нам - седой,
несколько полноватый подполковник, который, так мне казалось, неуютно чувствовал себя в мундире с золотыми погонами. Был он неразговорчив .Но что меня поразило больше всего, так это лагерная привычка самому и только самому мыть свою послеобеденную тарелку и украдкой выпивать эту мутную водичку, чтобы ни миллиграмма пищи не ушло в отходы.
Инженер Шмуэл Шульман работал на бумажной фабрике в городе Добруш под Гомелем. Затем где-то в самом конце двадцатых или первые годы тридцатых он вдруг пропал. В доме говорили, что он после купания в озере заболел воспалением легких и умер, а его жена красавица Хася уехала к себе на родину в Киев и там покончила самоубийством, отравилась. Через много лет, приводя в порядок семейные фотоальбомы, я наткнулся на фотографии дяди Мули и его жены Хаси и припомнил, что на похороны дяди Мули никто из наших не ездил, и впервые усом
нился в истинности бытовавшей версии об их смерти. Мне показалось, что версия эта была придумана для безопасности всей остальной нашей семьи, время было такое, что приходилось опасаться всяких сверхбдительных чекистских доброхотов. Но спросить уже было не у кого, так эта семейная история и осталась загадкой для меня.
Младший из братьев, Бейнес, румяный колобок, служил по торговой части, заведовал большим продуктовым магазином в центре города. Братья дружили, помогали друг другу, но я не могу припомнить ни одного разговора с дядей Бейнесом, да и о чем мы могли говорить? Для меня в ту пору не существовало ничего, кроме авиации, футбола, бокса, французской борьбы, и вдобавок я много читал. В доме дяди Бейнеса таких интересов не было ни у кого, и я , отведав какого-нибудь обязательного угощения, старался побыстрее улизнуть во двор к знакомым мальчишкам или вообще домой. В первые недели войны, когда все, кто мог, эвакуировались на восток, потому что немцы приближались семимильными шагами, наши семьи уезжали вместе. В городе оставались только я, к тому времени уже успевший вступить в народное ополчение, да дядя Бейнес: его мобилизовали в какое-то ПВХО. Вообще это было смешно даже тогда: ПВХО - противохимическая и противовоздушная оборона, а мобилизованные в нее бойцы, в основном, уже немолодые мужики из торгового и мелкочиновного люда, понятия не имели ни о военной химии, ни о противовоздушной обороне, тем более, что у них и вооружения-то не было никакого, даже винтовок. Их куда-то увели, и более их никто не видел. Никогда. И ни в каких документах существование этого клятого ПВХО не отражено...
Вот, пожалуй, и весь беглый очерк истории двух предыдущих поколений нашего рода Шульманов.
Их наследники - я и мой брат Арон, ныне уже покойный.
Я немного повоевал, стал инвалидом , вынужденно поставил крест на всех своих юношеских увлечениях, закончил пединститут и, как уже сказал в самом начале, тридцать лет провел в школе. Брат моложе меня на три года, на войну он не попал, а закончил военно-дорожное инженерное училище. После демобилизации стал строителем, начав с мастера и закончив эту деятельность начальником строительного управления. С двумя инфарктами и инсультом в активе, как результате тесного общения с двойным - городским партийным и республиканским хозяйственным - начальством, двойным прессом противоречивых требований и неизменных угроз. Арон вышел на пенсию тяжелым инвалидом, вскоре эмигрировал в США и почти сразу же прислал вызов и мне.
Могилевский период жизни нашего рода закончился в 1994 году. Но еще задолго до эмиграции, роясь в старинных архивах, я случайно наткнулся на книгу записей о “рождении евреев” Могилевского губернского казенного раввина. Поскольку казенного, то книга была на русском языке. Из чистого любопытства я стал читать ее и вдруг остолбенел: в записи о рождениях евреев за 1895 год: “В корчме местечка Сенно августа третьего дня жена мещанина Нохема Шульмана Этка родила младенца мужеского пола, нареченного Иосифом”. Сенно тогда входило в состав Могилевской губернии.
Так вот почему в рассказах о своем детстве отец часто упоминал местечко Круглое - это же совсем рядом с Сенно! Не оттуда ли наши корни? Может, и оттуда. Но все евреи этих местечек сгинули в Холокосте, поди узнай теперь, кто есть кто.
Почему-то мне прежде казалось, что фамилия наша из числа не очень распространенных: в Могилеве я знавал, кроме нас, еще двух-трех Шульманов, не то что Абрамовичи-Хаймовичи-Рабиновичи. До войны со мной в аэроклубе учился Абраша Шульман, в единственной тогда русской школе была симпатичная смугляночка Люся Шульман - у них, конечно, были родственники Шульманы, но я полагал, не очень много. После войны у меня был ученик Володя Шульман, впоследствии известный в Могилеве вузовский преподаватель математики.
Конечно же, всех Шульманов Могилева я знать не мог, но судить о распространенности фамилии можно и без этого.
Итак, четверо могилевских Шульманов оказались в Нью-Йорке: я и мой брат с сыновьями Владимиром и Александром. Внуки же фамилию не продолжат: у Александра девочки, а мой внук носит другую фамилию.
Сразу оговорюсь, что я очень люблю и дочку, и племянниц, и внучек - просто все это маленькое исследование-воспоминание посвящено ФАМИЛИИ и не более того.
Нью-Йорк, конечно, ошеломляет, и мы не сразу начали выбираться за пределы Брайтона. Но вот выбрались наконец, взобрались на грохочущий трэйн (метро), а он как раз довольно долго шел по верху, по высоченной эстакаде, я прилип к окну. И вдруг на каком-то большом доме саженными буквами надпись-реклама: SHULMAN - вот это да! Решил дома поработать с телефонным справочником. Легко сказать: в Нью-Йорке пять огромных районов, один только наш Бруклин размерами не уступит Санкт-Петербургу, и живет в нем около четырех миллионов человек, соответственно и телефонный справочник Бруклина - это два толстенных тома, килограмма по два каждый, в желтом - учреждения, предприятия, магазины, транспорт, в белом - личные телефоны.
Итак, в желтом с десяток разных Shulman”ов, а в белом - целая страница самым мелким шрифтом. А потом еще без буквы “эйдж” – Sulman - еще страница с гаком. А потом вспомнил, что в моем водительском лайсенсе я вообще записан как SHUL.
Чиновница, выписывавшая лайсенс, сама сотворила мне такое обрезание и ни за что не хотела исправлять, так я и езжу, бородатый Shul, и, представьте, ничего, ни один полицейский не возразил. А может, стоит просмотреть и фамилии Sul? Еще несколько страниц. О боже, но ведь это только Бруклин! Есть ведь еще и Бронкс, и Манхэттен, и Квинс, и Стэйтен-Айланд - там в каждом свои справочники, сколько же Шульманов там? Приходится признать, что фамилия наша вовсе не из редких.
В Нью-Йорке есть знаменитый антрепренер Виктор Шульман, большинство гастролей российских звезд идут через него. У одного из американских президентов, я читал, был советник по науке Сулмэн - тоже, надо полагать, школьный человек.
Американцы вообще не любят длинных имен и произвольно их сокращают - для удобства. Мой внук Станислав превратился в Стэнли, а то и еще короче - в Стэна. Английский язык не приспособлен для таких фамилий, как Щербинский, Бибичков и подобных, равно как и русскому человеку не под силу произнести, скажем, распространенную армянскую фамилию Мкртчян. И поди узнай в мистере Бэрде бывшего Бородицкого или Бородавкина. Так что коли взялся искать Shulman, не пренебрегай и Sul, и Sulman.
Мой кузен Наум нашел организацию, которая специализируется на выращивании генеалогических деревьев - у них уже шумит листвою целый парк! Запросил данные на наш материнский род Тыктиных - ему прислали буклет: десятки имен с адресами, званиями и должностями. Австралия, Канада, США, все страны Западной Европы - где только нет Тыктиных! Я прежде, чем писать туда, заглянул в Интернет: может, кто-то, как и я , ищет своих, авось сговоримся. Есть, оказывается, ищут, растят свои деревца. Но сговориться с ними практически невозможно: я ведь владею только русским языком ,те пишут на самых разных, кроме русского. И даже если бы только на английском - я же не могу всех своих домашних усадить за переводы, у них хватает и своих дел.
Так что удовлетворимся тем, что Школьных Людей, сиречь Шульманов, довольно много на белом свете. Вполне возможно, среди них отыщутся и ветви нашего родового древа. Степень родства, скорее всего, определится еврейской пословицей: ферд фус подковэ гекл чвекл оникл. Смысл, пожалуй, передаст аналогичная белорусская пословица: Кузьма дзядзьку родны Фёдар, Хадора замужам была.
Искать я не буду, но хорошо, что они, Шульманы, где-то есть. И пока есть на свете Школы, будут и Школьные люди.