А
ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №6 2000год
Журнал Мишпоха
№ 6 (6) 2000 год
© Журнал "МИШПОХА"
Из блокнота писателя © журнал Мишпоха
Владимир Шуля-Табиб
Рассказ Владимира Шуля-Табиб появился в разделе “Мишпохи”, который посвящен фамилии Шульман совсем не случайно. Владимир Михайлович - Шульман. Всегда им был и остается до сих пор. А если точнее, то он сын Михаила Иосифовича Шульмана, писателя, очерк которого опубликован в этом же номере “Мишпохи”.
За свою пока не очень продолжительную жизнь Владимир успел надышаться знойным воздухом Афганистана и потерять друзей на войне (его несколько странный псевдоним навеян афганской строкой в биографии), глотнуть лиха в Чернобыле.
Он был военным врачом, потом работал на “скорой помощи”.
Сейчас живет в Соединенных Штатах. Вот такая у него жизненная география: Могилев - Кундуз -Чернобыль -Полоцк - Нью-Йорк...
Еврейское такси
Это нонсенс. Еврейского такси в Нью-Йорке нет и быть не может: все равны, и никто не смеет отказаться от услуг или отказать в услуге другому из-за его расы и национальности. Тем не менее, еврейское такси в Нью-Йорке есть, потому что аборигены-евреи предпочитают “ездить” на евреях. Свобода: на ком хочу, на том и езжу.
Я из тех, на ком ездят.
О своей работе американцы говорят: I used to work as a doktor. Дословно это звучит так: я использовался на работе как врач. Я знаю, что дословный перевод всегда неточен, но глагол “использовать” здесь - прямо в десятку. Меня все время как-то использовали: как врача, офицера-десантника, мужа, наконец. Здесь в ходу выражение “юзаный”: русский варваризм от английского use - пользоваться, использовать. Юзаный - значит использованный, “бэу”, бывший в употреблении. Так вот я - юзаный военный врач, бывший майор медицинской службы, бывший врач “скорой помощи”. (Разумеется, ТАМ, а здесь на “скорой” врачи не работают.) А сейчас я драйвер - юзаный еврей, таксист-шоферюга, который живет от 8 утра до 8 - 10 вечера, остальное время спит. Живет - значит вертится по нью-йоркским улицам в их бешеном ритме средь грозного урчания тяжелых грузовиков, истерического рыка сверхмощных мотоциклов, воя сирен полиции, “скорой”, пожарных. А вечером, едва добравшись до койки, рухнет в нее и, не донеся головы до подушки, спит.
И снится ему один и тот же сон: машины - добрые и злые, красивые (“секси” их тут называют) и с перекошенными оскаленными мордами. С ревом и рыком носятся они взад-вперед, как пылинки в узком луче света, и я мечусь в бескрайнем железном стаде, ищу спасения и не нахожу: справа и слева, сверху и снизу - бездонная темнота.
А ведь так недавно был я под крылышком доброй дамы НАЙАНы, и Америка казалась мне добродушной богатой тетей, щедрой и ласковой. Но кончилась НАЙАНа, кончилась и щедрость. У тетушки оказались весьма серьезные требования. Я пошел по торной дороге всех русских эмигрантов - в кар-сервис. Я понятия не имел, с чем это едят, не знал ни языка, ни городских дорог, а в нью-йоркском атласе аж 31 карта. Но я знал, что денег нет, их как-то надо заработать. Что я умею? Двадцать лет лечил людей, это я умею. Но права на это занятие здесь у меня нет и не очень скоро будет, если будет вообще. А еще что? Откроешь в газете раздел “спрос труда” - взбодришься. Впечатление, что ты позарез нужен везде, тебя ждут не дождутся фирмы и прочие работодатели. Потом выясняется, что без языка и пресловутого американского “экспириенса” (опыта работы) тебя ждут только в кар-сервисе, ну еще и в уличной торговле. Торговец из меня никакой, таланта на это Бог мне не дал, остается кар-сервис. Хозяину драйвер (водитель) со своей машиной выгоден: он за тебя не отвечает, за твою машину у него голова не болит, а 25 процентов выручки ему отдай и не греши.
- Ты вот что уразумей, - просвещал меня опытный родич, - по твоей шоферской квалификации тебе пока больше всего подходит кар-сервис в еврейском районе.
- Почему? Я ведь...
- Знаю, все знаю, сам через это прошел! Дело в том, что тамошние евреи, как правило, ездят по постоянным маршрутам, ты их быстро изучишь, не придется тратить время и нервы на поиски нужной улицы по картам Нью-Йорка. И что еще немаловажно: религиозные евреи - народ относительно спокойный, трезвый, наркоманов среди них практически нет. Тебя не ограбят, бутылкой по башке не дадут, нож к горлу не приставят. Ни в Гарлем, ни в Южный Бронкс, ни в Ист Нью-Йорк они не ездят. Тем более вечером. Наконец, чтобы работать законно, нужно купить права TLC.
- Это еще что за зверь?
- О, так ты и этого не знаешь? - засмеялся он. - Ставь бутылку за лекцию. Чтоб иметь право возить пассажиров, ты должен иметь права TLC - они стоят дорого, около 60 долларов. Но чтобы возить пассажиров на своей машине, нужно вдобавок к этим правам приобрести еще и номера TLC, а это уже пахнет двумя-тремя тысячами...
Я свистнул.
- Вижу, тебе это не больно нравится?
- Денег нет, вот и не нравится, - буркнул я.
- Значит, надо обходиться своей машиной и не попадаться на глаза патрулям TLC, не то таким штрафом огреют, что тебе и в сорокаградусную жару холодно станет. Понял?
- Не-а. А если остановят?
- В Америке так просто не остановят, не имеют права. Вот если ты нарушишь правила движения, тогда остановят. И тут же влепят за все по совокупности: за нарушение, за непристегнутый ремень, за незаконного пассажира - за все. Этого контроля надо остерегаться главным образом при высадке: не приведи Господь заметят, что берешь деньги - пропал, не отмоешься.
- Понял. Но неужели не останавливают просто так, чтоб хоть документы проверить?
- Могут. Но если ничего противозаконного не обнаружат, ты можешь подавать на них в суд: дескать, задержали, а я опоздал на самолет или на деловую встречу и из-за этого потерял миллион. Твой адвокат это мигом докажет. Они это знают и побаиваются, зря не трогают. Но и тебе надо быть осторожным, особенно в аэропортах, возле госпиталей.
- Убедил, - вздохнул я. - Веди.
Первый человек, с которым я познакомился на новой работе, диспетчер Иосси, оказался уникальной личностью: родился в Израиле, женился на русской, из-за этого перебрался в Америку и уже лет двадцать живет в Нью-Йорке. Этот коротенький кругляшок-колобок неизменно весел и лихо болтает на идиш, иврите, русском, польском, английском и еще на каких-то экзотических языках.
- Ты не будешь жалеть, у нас хороший работа, да. Здесь живет ортодоксальные евреи. Этот люди спокойный, на наркотик не знают даже. Остальное сама увидишь...
Вот уже полгода смотрю. Полгода - как один день. И каждый день - как полгода.
Сегодня первый вызов к Бухарику. Это кличка, по-иному здесь его никто не называет. Деньги-то будут, но машину после него придется проветривать, такое густое амбрэ не враз и выгонишь. Тип - хоть сейчас в кунсткамеру. Еще бы: хасид-алкоголик, редкость, уникум. Он одинок: то ли вдовец, то ли вечный бобыль. Машину вызывает часто, причем всегда почасово, двенадцать долларов в час, минимум на два часа. Возраста этот человек неопределенного - то ли 45, то ли все 65, портрет достоин кисти Рембрандта. Невысок, слегка прихрамывает, рожа красная, с характерным для алкаша сизоватым оттенком, половины передних зубов нет, отчего и речь невнятная. Одет традиционно в черное, но донельзя засаленное и измятое. Маршрут его знают все шоферы нашего кар-сервиса, Иосси и не спрашивают. Сначала в Манхэттен, на Первую авеню, в Хэмикл-банк. Там он снимает со счета деньги. Затем в Чайна-таун, к китайцам: он считает, что там водка и пиво дешевле. Возьмет у них ящик “Будвайзера” и плоскую фляжку водки или бренди, какой-то китайской закуси и, облегченно вздохнув, усядется на заднее сиденье, разложит все свои богатства и еще минуты две блаженствует, созерцая и предвкушая. Он уверяет, что знает китайский кошерный ресторан - чудеса! Это, думаю, для успокоения своей хасидской совести. Впрочем, может, и не врет - в Нью-Йорке можно встретить все, даже кошерную ветчину, особенно у китайцев.
Тронулись не спеша в Бруклин, куда-нибудь в район Флэт-буш или Бэй-ридж, где черных больше, чем евреев, и, следовательно, меньше шансов, что его заметит кто-нибудь из знакомых.
По дороге он помаленьку отхлебывает из фляжки, запивает пивком и пытается завести разговор: ну как же пить без разговора! Его английский великолепен:
- Ай воллен спик ту ю бикоз ду бист джуиш туу, бар ух хашем! Мой английский не намного лучше, разве что вместо идиш и иврита в нем будут отголоски русского.
Я слушаю вполуха и молчу - дорога ведь, не хватает только зазеваться, ненароком что-нибудь нарушить и нарваться на полисмена.
- Зэт ю ис а идеше гой!
Ну ладно, гой так гой. Эту песню я уже выучил наизусть: дескать, я знаю, ты еврей, только притворяешься, что не понимаешь, тебе это выгодно. Потому что ты русский, а притворяешься евреем... И машина твоя притворяется еврейской... Бикоз ю ист ацлоха, донт гоу ту синагога, ю зиест нихт, вери ист гут...
Мне смешно, я наконец не выдерживаю, пытаюсь втолковать ему, что я и без синагоги смог бы увидеть Бога, если бы мог выпить столько, сколько он. Вру, конечно, могу и не столько, я же все-таки офицер-десантник. Наш генерал, бывало, увещевал не знающих своей нормы: “Не умеешь пить - выпей свой литр и уходи, не порти настроение другим!”
...Бухарик вперил в меня тупо-подозрительный взор, и я в зеркале заднего вида вижу, как постепенно стекленеют его глаза, бормотание становится все невнятнее, уже и сам черт не разберет, на каком это языке. Наконец голова его падает на грудь, раздается мощный храп.
Все, сеанс окончен, можно везти домой. Там я вытащу его из машины, он немного прочухается, поморгает глазками, силясь понять, где он и что с ним, я помогу ему добраться до двери, а ввалится в нее он уже сам. Рассчитается завтра, отдаст столько, сколько скажешь, спорить не будет. Но мы его никогда не обманываем - вероятно, по нашей российской слабости к пьющим.
Я доезжаю до ближайшего мусорного бака, вытряхиваю из машины всю оставшуюся дрянь, открываю все окна, включаю вентилятор, помалу ползу в кар-сервис и с грустью думаю, что так уж мне, наверное, записано в книге судеб: возить пьянь, большего не стою.
- Троечка, Вишневая, 17 - 45. Мужчина порезал руку, просит быстрее, потерял много крови. Вызывает сам.
- Понял. Вишневая, 17 - 45. Петя, погоняй!
Светка - отличный диспетчер, ни одного лишнего слова, а информации достаточно. Раз вызывает сам, значит, не так уж плохо. И на провокацию не похоже.
У подъезда - милицейский “газик”. Это уже интересно. Бегом наверх по залитой кровью лестнице. Не менее литра.
- Сюда, доктор, сюда! - машет рукой знакомый милицейский лейтенант.
Посреди комнаты на табурете сидит кряжистый мужик лет шестидесяти на вид, держится за плечо, меж пальцев сочится кровь. Рожа красная - уже не так страшно - крови еще хватает.
Милиционер придерживает самодельный жгут-закрутку.
- Посторонись-ка, сержант, дай я гляну!
Рана узкая, кровь струйкой - слабовато закрутил сержант, но Аня уже накладывает наш резиновый, делает перевязку. Давление сносное, страха нет, теперь можно вздохнуть, осмотреться.
Грязища, форменный бардак, запустение. Пустая водочная бутылка на столе, какие-то огрызки, диагноз - семейный алкоголизм можно ставить и без бутылки: специфическая вонь всех без исключения “алкогольных” квартир. Тут и гниющие объедки, и перегар, и моча - тот еще букет!
- Когда жгут наложили?
- Пять минут назад. Доктор, - подошел лейтенант, - мы тут немножко побеседуем с пострадавшим. Не возражаете?
- Десять минут устроит?
- Вполне. Итак, Башаримов, что здесь произошло? Глаза у этого типа мутные, брился он дней пять-шесть назад. На левой руке - “ВАСЯ” и якорь со звездой.
- Дочка пьяная ножом пырнула... Шекспировская трагедия...
...Ровно семь. Я приехал точно к открытию. Заказов еще нет. Мы покуриваем у дверей, лениво чешем языки “за жизнь” - у всех она здесь еще не сложилась. Мои товарищи - тоже шоферы поневоле: все они музыканты, кроме меня, кроме Иосси, все “русские” - то бишь советские евреи. Шломо и Вадим - простые лабухи, Леша и Сергей - музыканты рангом повыше. Леша - умный интеллигент лет пятидесяти, преподавал музыку в Киеве, Серега играл в каком-то сильном оркестре, ездил на гастроли в Голландию и Австрию, рассчитывал играть и здесь, но, увы, музыкантов переизбыток, пробиться необычайно трудно, а посему - кар-сервис, больше некуда.
Сначала думается, это временно. Немного подработаю, хотя бы на хлеб и жилье, а со временем нащупаю свое, где-то оно есть, мое место, надо лишь поднатужиться, набраться терпения, упорства и найти. Но кар-сервис засасывает. Во-первых, ты ежедневно зарабатываешь наличные. Они всегда нужны, и ты их реально видишь. А у кого к тому ж есть и вэлфер, того вообще убаюкивает: заработки плюс вэлфер - и уже нет вечной напряженки, нет беспокойства, как дотянуть до получки. Во-вторых, после 12 - 14 часов работы тебя хватает только на то, чтобы доползти домой, плюхнуться в постель. Где уж там думать о чем-то другом вроде музыки, медицины и прочих возвышенных предметах. Не зря опытные мужики говорят: кар-сервис - дорога в никуда.
Но у меня-то вэлфера нет, мне надо брать себя за шиворот и, превозмогая тупую усталость, тянуться к чему-то своему, к медицине, продираться сквозь нагромождение всяких мыслимых и немыслимых рогаток.
- Срочно мини-вэн в Манхэттен! - орет диспетчер Иосси. - Плиз, быстренько!
Мини-вэн только у Леши, он взял адрес и укатил. Вернулся часа через полтора, веселый и злой.
- Приехал, а там женщина рожает! Роды идут вовсю, она, бедная, кричит, корчится, а муж хладнокровненько подсчитал, что кар-сервис обойдется дешевле, чем автомобиль “скорой помощи”, и не стал этот скорый амбуланс вызывать! И ведь не бедняк, я этого типа знаю.
- Американцы все очень хорошо умеют считать доллары, - рассудительно вставил Шломо.
- Умеют, умеют, - отмахнулся Леша. - А обитатели Боро-парка и Вильямсбурга любому в этом деле фору дадут.
- И правильно! - гудит свое Шломо. - Доллар-то и богатым нелегко достается.
- Чтоб им так елось! - в сердцах плюется Вадим. - Давай, Леша, ври дальше.
- Ну вот, сели они, едем. Она, конечно, кричит, он, естественно, давит на меня - быстрей, быстрей! Я нажал сигнал, лечу как с сиреной, на светофоры не смотрю, аж пока полицейский не остановил!
- Штрафанул?
- Ты слушай! Как увидел, в чем дело, включил у себя мигалку, сирену и погнал перед нами, расчищая дорогу! Аж до самого Бет-Израиль-госпиталя гнал! Убедился, что все в порядке, откозырял и уехал.
- Смотри ты! - изумленно крутит головой Шломо. - И в полиции бывают люди!
- Ну, а дальше - сплошной цирк! - смеется Леша. - Женщина, значит, уже там, муж рассчитывается со мной, но у него нет четырнадцати долларов, дает пятнадцать и просит: подожди, мол, я сейчас.
- Ага, а стоять возле госпиталя нельзя! - догадался Вадим.
- В том-то и дело. Но я решил рискнуть: раз просил подождать, значит, чаевые будут, может, и немалые - такое событие! Минут через 25 муж возвращается, кричит радостно:
“Сын!” Я поздравляю его, он меня благодарит и вдруг: “Да, кстати, ты мне там должен один доллар сдачи”...
От хохота даже стекла звякнули, Иосси заливается, прыгает на своем кресле, вытирает слезы и никак не может остановиться.
- Плюнул я, - продолжает Леша, когда хохот поутих, - развернулся, а тип этот кричит вдогонку: “Если у тебя сейчас нет, я зайду вечером!”
- Иосси, - говорит Шломо, - ты подскажи этому счастливому папе, что за полчаса ожидания тот должен заплатить еще пятерку!
- Что ты, его сразу понос прохватит! - смеясь, возражает Иосси. - Еще хозяину нажалуется, что мы его дурим.
Лешу мне от души жаль. Здесь, в Америке, чаевые не есть что-то зазорное и унизительное, а обычная форма доплаты, если клиент доволен услугой. Леша старался, даже рисковал нарваться на крупные неприятности, клиент поблагодарил и... показал кукиш. Ну, свинья, что тут скажешь. Леша мне чем-то напоминает афганского друга Лешку Смоляка. Есть что-то неуловимое. Этот, правда, вдвое старше, но в молодости, похоже, был таким же красавцем, как Лешка Смоляк. И такой же заядлый картежник...
...Батальон высадили на рассвете в предгорье. Кишлак внизу, примерно в полукилометре, как на ладони. Вертушки, высадив нас, отлетели в сторону, и в утренней тишине слышен лай разбуженных ими собак.
Уже рассвело, во дворах внизу стали мелькать люди. Снова подлетели вертушки, пошли заходить на кишлак, поливая его из крупнокалиберных пулеметов, долбая НУРСами. Вот уже горят несколько домов, легкий ветерок относит дым в сторону - третьей роте повезло, будет наступать под его прикрытием, а вот первой, атакующей с противоположной стороны, будет похуже. И второй. Она ждет, когда две другие завершат окружение, и пойдет в лоб.
По данным разведки, в кишлаке “духи”. Человек 80 - 90. Нас раза в три больше - нормальное соотношение для атаки. Они-то ведь за дувалами, за стенами, а мы как есть голяком.
Вот и со стороны кишлака стали посвистывать пули - огонь явно неприцельный, просто так, для острастки атакующих.
И вдруг вскрик! Слева, в первом взводе. Еще! И еще!
- Ложись!
Рота вжалась в песок, слилась с выгоревшей, пожухлой травой.
Шлепают и рикошетят пули, но не из кишлака, черт подери, не из кишлака! Одиночные.
Справа, с горы. Метров 900. Снайперы из “буров” бьют. С диоптрическим прицелом. Их не видно, но они бьют на выбор.
Комбат, Саша Король, что-то кричит в микрофон - заметил, значит, мелькнувшую где-то невдалеке фигурку или вспышку. Четыре вертушки тут же развернулись и всей огневой мощью обрушились на проклятую гору. Рядом со мной ойкнул и зарылся носом в песок начальник штаба Леша Смоляк. Ползу к нему.
Пуля вошла косо слеза возле шеи и вышла почти под мышкой справа.
Лешка недоуменно смотрит на меня, тужится что-то сделать, то ли приподняться, то ли еще что-то.
- Док, хана Лехе, - хрипит он, - отпрыгался. Ног не чувствую, не шевелятся. И руки немеют...
- Молчи. Сейчас тебя починю, только не дергайся. Все ясно: перебит позвоночник где-то между шейным и грудным отделом. Хуже некуда.
Лешка бледнеет на глазах. Два промедола и адреналин в мышцу, ничего лучшего сейчас нет. В походе у меня ведь не только санитарная сумка, но и автомат, и запасные магазины, и еда, и питье, и еще черт знает что - полная амуниция десантника.
- Жив? - появился комбат.
Лешка уже под воздействием промедола отключился, и я говорю прямо:
- Позвоночник перебит, дело дрянь. Надо срочно вывозить, да и то...
- Никаких “и то”, - отрубает он. - Вертушка сейчас сядет, полетишь с ним прямо в Кабул. И гляди, док, хоть мы и друзья, но если он не долетит до Кабула... Ты меня знаешь!
- А иди ты к ...! - начал я, но вовремя осекся, идет бой, он комбат, и не успел я ругнуться, а он уже вновь у рации и, наверное, забыл об оскорбительной угрозе. Как будто Лешка мне менее дорог, чем ему.
Минут через пяток одна вертушка пошла снижаться к нам, вторая зависла, постреливая в сторону горы.
До Кабула двадцать минут лета. На посадочной уже ждала “санитарка”, и не успел еще пилот выключить двигатель, а мы уже неслись к госпиталю, я и Лешка. Он еще не отошел от наркотиков, но лицо порозовело, дышит, пульс хоть и слабоватый, но четкий.
И в приемной нас уже ждали, хотя раненых там хватало и без нас. Лешку тут же унесли. Шеф приемного, седой подполковник, спросил хмуро:
- Дружок?
- Да, еще до Афгана служили вместе.
- Лучше б ему не выживать!
- Что-о! - задохнулся я. - Ты что, спятил? Да я тебя...
- Ты еще молод, старлей, ты еще не видел, как живут одинокие инвалиды. А он будет одиноким, поверь мне. Если б это был мой друг, я бы ему помог...
- А если б сын?
Он как-то вдруг съежился и, не ответив, быстро ушел.
Впервые в жизни я, старший лейтенант, выпускник Военно-медицинской академии, “тыкнул” незнакомому подполковнику, но он даже этого не заметил.
Как врач, я понимал, что Лешке с перебитым позвоночником придется круто в жизни, но чтоб вот так, как этот подполковник, - тоже мне гуманист нашелся - он бы своему другу “помог”. А сыну небось заслабило.
Вот и еще один... Из тех, с кем мы до Афгана служили в Фергане, осталось меньше половины. Кто следующий?
Тогда я еще не знал, что Лешку переправят в Ташкент и там он начнет вроде подавать какие-то надежды, даже выпьет бокал шампанского на День Воздушно-десантных войск. А через три дня после того ночью умрет от внезапного отека легких. Но я его довез живым...
Какой-то невезучий сегодня денек: с утра четыре вызова, да все мелочевка, по три-четыре доллара, не больно зажиреешь.
Наконец от Иосси доносится:
- Хэлло! Кэн ай хэлп ю? Ху? Раби Нохэм?
Этого рабая я знаю, возил не раз. Ему где-то под 70, но старик крепкий, рослый, немного грузноват, белоснежная голова и такая же окладистая борода, а посередке красное пятно лица.
- Сколько человек? - кричит в трубку Иосси. - Два? А коробок сколько? Четыре? Вы хорошо сосчитали? Ага, шесть.
Иосси хорошо знает клиента, все его привычки выучил назубок, черта с два его проведешь.
- Рэб Нохэм, точно шесть, вы не ошиблись? Ах, девять! Ладно, записываю. А еще что есть? Что? Пара сумок, понятно. А пара - это сколько? Нет, кроме шуток? Ага, восемь. Итого, семнадцать мест. Так вам же грузовик надо. Что? “Стэйшен-ваген”? Рэбе, хотел бы я знать, какой идиот повезет тебя в “стэйшен-вагене”?! Сколько, сколько? За сорок пять я могу прислать тебе велосипед, за такие деньги только на велосипеде и ездить! Да, да, обычно 65, а с твоим грузом все 75, и ни цента меньше!
Рабай не согласен, они еще долго торгуются, наконец, усталый Иосси сдается:
- O'кей! Хорошего дня!
Положил трубку, потер усталое ухо, ругнулся в сердцах:
- Fucking idiot!
Все понятно. “Стэйшен-ваген” - это я. Ехать за город далеко и всего за 60 долларов, рабай не из тех, кто может прибавить. Бензина уйдет долларов на 20, 15 хозяину, мне, стало быть, двадцать пять. Не густо. Но учитывая сегодняшний заработок... Ладно, рабай, я тебе каждое лыко поставлю в строчку, никуда не денешься. Загружаемся в трех местах. Коробки набиты религиозными книгами, сумки - всякой всячиной: от будильников до детских игрушек. И все - на продажу. Мне ни радости, ни корысти таскать эти чертовы коробки, но не могу же я стоять и смотреть, как старый хрен таскает их сам и пуп у него трещит. Ну, не привык я так, не так, черт бы его подрал, воспитан. И, проклиная все на свете, тоже таскаю эти тяжеленные коробки, хотя более чем уверен, что рабай за это не заплатит.
Машину забили до отказа, до крыши, зеркало заднего вида закрыто коробками, а ехать через весь Нью-Йорк. В конце концов он сажает свою старуху, и мы трогаемся.
Я всегда, проезжая Бруклинский мост, которым так восхищался Маяковский, мысленно молюсь господину Богу и господину Манхэттену, чтоб по дороге не было трафика, чтоб пропустили меня по-доброму, потому как я хороший, даже очень. Но то ли Бог уже несколько глуховат, то ли рабай перешибает мои молитвы своими, но трафик есть, мы вливаемся в железный поток и ползем со скоростью три мили в час. Конечно, где уж Богу услышать мои молитвы, рабай к нему ближе.
Ползем через весь Манхэттен, к мосту Джорджа Вашингтона. Жарища 36 по Цельсию при влажности 92 процента. Это все равно что сидеть в кастрюле с закрытой крышкой и вариться на медленном огне. Майка и шорты - насквозь, пот заливает глаза, а рабай сидит в своем черном сюртуке, черной шляпе, что-то бормочет под нос, тоже обливается потом, но кондиционер просит не включать - как же, за него ведь надо доплатить целых два доллара, лучше уж рискнуть и получить тепловой удар.
В конце концов я не выдерживаю, посылаю в душе скрягу рабая ко всем чертям и включаю кондиционер за свой счет. Бензина он сожрет еще на долларов пять-семь, да и движок греется, но я по горло сыт и афганской жарой, и чернобыльской, мне до полной кондиции только теплового удара и недостает.
Но вот уже и мост позади, и мы в Нью-Джерси.
Палисад-парквэи - великолепная дорога, вся в зелени, перечеркнутая арками мостов, кое-где встречаются мощные скалистые обнажения. Эго уже не Нью-Йорк, это гораздо лучше, это Америка. Мы едем в Ныо-Сквер. Маленький дачный городок, в море зелени симпатичные коттеджи, тишина. Надо отдать должное американцам: они умеют не гадить на природе. Видимо, они как-то меньше любят родное правительство и как-то больше - родную землю.
Вздремнувший было старик встряхнулся и вдруг запел веселую еврейскую песенку. Смирная жена его тоже встрепенулась и немедленно приняла меры: стала совать ему в бороду какие-то булочки, колу. Но не помогло: он активно зачавкал и одновременно пел - носом, без слов, но достаточно громко. Возможно, даже что-то религиозное. Я как-то побывал в синагоге у хасидов, и там звучали вот такие бодренькие мотивчики. А мне господа хасиды включать магнитофон в моей машине не позволяют: джаз им, видите ли, противопоказан. Меня это бесит, но не терять же из-за этого клиента, хозяин предпочтет потерять таксиста.
Однако вот и синагога, приехали. Рабай, кряхтя, выбирается наружу, разминает затекшие ноги, начинается разгрузка. Разумеется, разгружаю я, старик только топчется рядом и бормочет как заведенный: не волнуйтесь, я заплачу.
Все, наконец. Рабай отслюнявил 60 долларов, повернулся было уходить, но я начеку:
- Уважаемый, с вас еще 18 долларов.
- Как? - округлил он глаза. - Я ведь договорился на 60. Разве не так?
- Это за дорогу, но вы забыли про остановки.
- Какие остановки, какие остановки? - хитрит старик. - Ты это о чем?
- Три остановки по полчаса каждая, - я не намерен отступать. - Вы у нас не первый раз, и наши расценки вам известны: время ожидания стоит 12 долларов в час. С вас за полтора часа.
- Ого, ты с ума сошел! - все еще хочет открутиться рабай, но видно уже, что он давно все просчитал, а этот спектакль - просто так, ради удовольствия и на всякий случай. - Ты с ума сошел, такие деньги!
Однако кошелек уже в руке, и 18 долларов тоже давно отложены у хитреца отдельно.
Вынул, пересчитал и, подумав, добавил квотер - 25 центов.
- Это тебе за то, что грузил, - важно поясняет он и роняет квотер на землю. Скорее всего не случайно. Я сажусь в машину.
- Ты забыл свой квотер! - кричит он.
- Я не забыл. Просто я считаю, что мое нагибание за ним стоит дороже, мне невыгодно.
- Ты самодовольный русский дурак, у которого никогда не будет денег! - презрительно бросает он мне на прощание.
Может, он и прав. Но кланяться квотеру я не стану.
Возвращаюсь уже в темноте. Я люблю загородный ночной хайвэй, мелькание встречных огней, причудливые тени на асфальте. Но еще больше люблю, когда перед глазами вдруг возникает громада моста Джорджа Вашингтона. Оконтуренный огнями мост кажется парящим в воздухе - вознеслась над широченным Гудзоном двухэтажная стальная многополосная громадина. Что там висячие сады Семирамиды - бред, легенда, а это - вещь! Это творение рук человеческих, и я человек - следовательно, сопричастен и горжусь.
Впереди у меня ночной Манхэттен, но это уже отдельная сказка.
15 февраля я не работаю. Принципиально. Это мой день. Вернее, наш день, афганский, день окончания той паскудной войны.
Сегодня я впервые отмечаю этот день один. Вернее, вдвоем с бутылкой.
У моего отца-фронтовика самый великий праздник 9 Мая, День Победы. А у нас победы не было - и слава Богу! Мы празднуем просто конец войны. Там, в том военном городке, из которого я уехал, сегодня пьют мои друзья-афганцы, кто еще не успел помереть, куда-нибудь уехать или сесть в тюрьму. Мало уже нас.
Еще год тому назад мы были вместе. Помню, накануне праздника, четырнадцатого февраля, приехал из Краснодара Пашка Клюев - он всегда в этот день приезжает, хотя где та Кубань и где Беларусь - вроде бы как на Кубани и выпить не с кем. Я ему жизнью обязан: он меня из горящей БМДушки вытащил, оглушенного, и метров сто волочил на горбу под огнем. И вот он я, живой и почти невредимый, а Пашка - калека. Правда, его покалечило не в тот раз, а много позже, я уже был на другом конце Афганистана, в Имам-Сахибе. Но все равно я вроде как виноват в чем-то перед ним.
Он вваливается как всегда без предупреждения и вносит в мой опустевший холостяцкий дом веселую сумятицу и бардак. Я всегда рад ему и не рад. Сразу собирается компания офицеров-афганцев - с такого перепоя не враз и отойдешь.
Покалечило Пашку в короткой схватке на дороге. В его танк всадили штуку из гранатомета, а когда выбирался, пуля угодила в поясничный отдел позвоночника. И вот - полчеловека. До пояса - чернокудрый красавец, здоровяк, или, как говорили в нашей десантной бригаде, “половой разбойник”. Ниже пояса - труп, кисель, кое-как заправленный в штаны. Жена Пашку бросила, как только узнала о его ранении. Ну, это, положим, понятно: ей, двадцатилетней куколке, здоровый кобель нужен, а Пашка теперь в сексуальном смысле абсолютный ноль. А ведь был ас!
Но вот удрала по-скотски: забрала все шмотки, деньги, и остался он в старом танковом комбинезоне - в чем привезли из госпиталя. Голыш. Да еще военные чиновники наши поиздевались над беднягой: где-то по дороге затерялись документы, что ранен в бою, так что не знали, как пенсию платить. То ли как инвалиду войны, то ли армии, а то и вовсе жертве несчастного случая - и не платили вовсе, без малого год тянулась эта канитель. Спасибо командиру полка: велел в офицерской столовой кормить Пашку бесплатно, да офицеры с получки скидывались по червонцу-другому на сигареты, на водку товарищу, на пиджачишко да штаны.
И вспомнился вдруг тот кабульский подполковник, который принимал у меня Лешку Смоляка: был бы, дескать, это мой друг, я б ему помог успокоиться и не ведать прелестей инвалидной жизни.
Лешка, помнится, мечтал завести семью, детишек, да все никак не мог найти достойную избранницу: парень он, как и Пашка, был броский, девки к нему липли, и не нашлось ни одной, которая б устояла дольше второго свидания. А он искал именно такую...
Пашка молодец, не раскис, каким весельчаком-заводилой был, таким и остался. Никто, ни одна живая душа не слышала Пашкиных жалоб и стонов. Но ведь я-то врач, я знаю. И ослепительная улыбка при расширенных до предела зрачках меня не обманет. Так-то вот.
А главное, я целый, а он - калека, и не дает мне жить этот комплекс.
К дьяволу все афганские ассоциации! Это все Пашка. Моя женушка тоже удрала, не дожидаясь даже, пока меня убьют или покалечат. Забрала детей - и к маменьке под крылышко. Потом вернулась где-то через год после моего возвращения из Афганистана. Но ненадолго. Пожила в гарнизоне, пока меня не загнали в Чернобыль. А она шибко образованная, знает, что радиация делает с мужиками. Испугалась: слабак приедет. И быстренько смылась...
Надрались мы в тот день, 15 февраля. Назавтра, едва живой с такого жуткого похмелья, приволокся я на работу и с первым вызовом получил второго Пашку, дубль: мужик пятидесяти четырех лет, плохо с сердцем. Еду. Двухэтажный домик. На втором этаже приоткрытая дверь. Характерный дух холостяцкого жилья, еще не входя знаю: женщины здесь нет. Тут уж, поверьте, я не ошибаюсь.
В комнате кровать, два стула, полка с книгами - почти сплошь мемуары об Отечественной, книги о войне или об армии. Наш брат, офицер. На самом верху полки - коллекция пустых бутылок. Судя по ним, наибольшей симпатией хозяина пользуется спирт “Ройаль”. Паршивое пойло. На столе пепельница - гильза от 120-миллиметрового снаряда. Как говаривал Саша Король, на 120 тысяч окурков. Старенькая магнитола “Эльфа”.
На кровати в одних лишь плавках - обрубок здорового и, видать, рослого когда-то мужика. Обе ноги ампутированы на уровне средней трети бедра. Грудь в сплошных ожоговых рубцах, а лицо чистое. 54 ему, на Отечественной, следовательно, не был, а для Афгана староват.
- Что случилось?
- Сердце, док, сердце. Давит, спасу нет. С утра.
- Понял. А вчера, - я кивнул на бутылки. - Так?
- Было маленько. Однополчане приехали, повспоминали, то да сё. Вообще же я не злоупотребляю. А сердце давит.
Пока разговоры, Аня, умница, электрокардиограф наладила, ленту пишет.
- А ноги где потеряли? Горели-то где - в танке?
- В самолете. В Эфиопии. Я, док, полковником был. Это я сейчас так, пьянь безногая. Я ведь летчик и больше ничего не умею, только летать. Сын сейчас летает. А жена летось померла, не выдержала перегрузки. Муж вроде меня - это ведь перегрузка, минимум девять М. Вот и остался один.
- Владим Михалыч, готово!
Смотрю ЭКГ - ничего страшного, слава Богу, обычная стенокардийка. Давление слегка повышено. Ну, это мы сейчас купируем, парочку уколов, и порядок.
- Недавно протезы сделали, и неудачно. Культи до крови растер! Сволочье халтурное! А дом у нас старый, удобствия во дворе, ни воды, ни канализации, ни отопления. Вот и летаю со второго этажа во двор, в сортир. Ребята вон электрокамин принесли, тем и греюсь.
Ясно. Мужик хочет в больницу. Там тепло, еда, уход. Конечно, и то, и другое, и третье - хреновые. Как все в Полоцке. У нищей медицины - нищие условия. Но для него и это рай. А показаний к госпитализации нет. Никаких. Кроме этих глаз с невыразимой душевной мукой. А в больнице нет мест, в коридорах лежат. Но для него найдут. Будут клясть меня последними словами, но найдут, не выбросят. Держись, полковник, я тебя не выдам.
- Анечка, пиши направление в больницу. Диагноз - инфаркт миокарда.
- Владим Михалыч, а ЭКГ? - недоуменно подняла брови Аня.
- Кардиограф неисправен, - отрубил я. - Выбрось эту ЭКГ на помойку. Все ясно?
- Как божий день, - засмеялась она. - Уже пишу. И славно. Пока они там в больнице разберутся, меня уж нет. Пусть себе ругаются, а обратно не повезут - не на чем. Они, конечно, правы, но они ведь не видели этой вонючей конуры и глаз этих не увидят. И потом - они ведь не были на войне. А мы с ним были.
И снова: Лешка Смоляк, подполковник из Кабула, Афган. А вот этот летун из Эфиопии выжил. Прав ты был, подполковник: не дай Бог видеть, как живут одинокие инвалиды. Но ведь живут же! И не верю я, что ты способен был своему другу помочь умереть, избавиться от такого будущего.
Не верю! Ты все же хороший был мужик, коли знал и не боялся говорить об этом.
У Пушкина святой день был 19 октября, а у нас 15 февраля. Я пью один...
И здесь минувшее
Меня объемлет живо,
И кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах...
Далеконько те рощи, те озера, где мы из-подо льда таскали окуней и красноглазую плотву. Мороз и солнце, день чудесный!
В прошлом году мы собирались у Сереги Пешкина. Жена его тоже чтит эту нашу традицию, знает, что это на весь день, и, чтоб не мешать нам, ушла к родителям. Мы - это Серега Пешкин, Вовка Клячин, Стас Карацуп, я и, конечно же, Пашка. Вместе служили, вместе воевали в одной и той же ДШБР - десантно-штурмовой бригаде и живем тоже рядом, в одном и том же военном городке.
Начинается игра-представление.
- Господа офицеры, прошу разрешения представить коллегу - мой друг, однокашник по академии и тезка Владимир Шуля-Табиб.
- В Афгане был? - сурово спрашивает Пашка.
- Само собой. Разве я привел бы неафганца? Начмед дивизии, был рядом с нами в Джелалабаде.
- То-то я гляжу вроде знакомый! - радушно улыбнулся Серега. - Прошу! Стас, стакан гостю.
- Знакомьтесь, Шуля, - облегченно вздыхаю я. - Наш бессменный тамада Павел Клюев, бывший командир танковой роты, капитан, ныне...
- Безногий на ногах и импотент с метровым х...м! - протягивает Пашка руку. Так он представляется только в нашей компании и больше нигде. И хохочет.
- Стас Карацуп, бывший хирург нашей медроты, ныне главный пупкорез районной детской больницы.
- Сам ты такое слово, - ворчит Стас.
- Р-разговорчики в строю! Обратите внимание, коллега, последние афганские полгода этот тип был моим подчиненным, и я, как начмед бригады...
- Хватит трепаться, начмед! Дай выпить человеку, потом трепись! - протягивает беспалую руку Вовка и, скрипнув протезом левой ноги, представляется сам: - Капитан Владимир Клячин.
- Бывший начальник бригадной разведки, а ныне начальник ГО города, - добавляю я.
- ГО - это аббревиатура, - поясняет Серега. - Означает “Говно! Отменное!”
- Если уж где и есть отменное, так это в твоем здравоохранении! - беззлобно огрызнулся Клячин. - Наливай, сундук! Сколько можно ждать!
- Начали! - скомандовал Пашка и поднял полный стакан. - За тех, кто не вернулся из Афгана!
Ритуал у нас разработан давно. Вернее, не разработан, а как-то сложился сам собою. Пьем только водку и спирт. Первый стакан полный, все последующие - кто сколько осилит. Начинаем с утра, к ночи ящик водки должен быть пуст.
Здесь, в военном городке, две трети жителей - афганцы, еще служащие и уже отставные, поэтому 15 февраля наш городок гудит большой всеобщей пьянкой.
После первого стакана, что “за всех”, пьем за Лешку, за Ивана, остальных друзей-офицеров, поименно за каждого погибшего.
Потом - кто во что горазд.
- Ты, Паша, зря с ними связался, - тяжело ворочая языком, выговаривает ему Сережа. - Все это сволочье, шкуродеры. Ты Никанора знал? Из авиаполка штурманец. Не знал? Вот хоронили его недавно. Нормально похоронили, как положено. И памятник заказали, чтоб через год был готов. Ты знаешь, сколько эти ханыги заломили за памятник?
- Афганец? - уточнил Пашка.
- Ну.
- Афганцам я памятники делаю бесплатно! - выпрямился Пашка. - И матерям бесплатно! Понял? Бес-пла-тно! А остальные пусть платят. И за себя, и за них! Понял?
- А женам?
- Им-то за что? - Пашка презрительно скривил губы. - Жена не родственник! Ты у дока спроси, - кивнул он в мою сторону, - стал бы он своей мадонне бесплатный памятник ставить?
- Я своей с удовольствием! - хохотнул Вовка Клячин, от которого тоже сбежала жена, еще когда в госпитале лежал. - Пусть только отдаст сына - и я ей два поставлю! Один - в головах, другой - в ногах! С превеликим удовольствием!
Я промолчал. Черт с ней, пусть живет как хочет. А дети... Ну, допустим, она мне их отдала - и как бы им со мной жилось? Пока служил - с утра до ночи на службе, неделями на учениях, а то и больше. А теперь, на “скорой”, и того хуже: то на сутки, то на ночь, пришел домой да завалился спать, на иное уж сил нет. Вообще я заметил: на “скорую” идут чаще всего люди с неустроенной личной жизнью. Не обязательно разведенные. Просто, если человеку неуютно дома, не рвется он домой, самое место ему у нас. А если рвется, долго не выдержит, уйдет. Здесь работа на износ. Кто-то, поняв и почувствовав это, пугается и бежит.
“Скорая помощь” в медицине, наверное, самая грязная и вонючая работа. Конечно, в больших городах и на “скорой” есть своя аристократия - на специальных реанимобилях катаются, в кардиобригадах, ну, а нам, провинции, до всего этого как до неба. Мы - земство, только вместо рессорной брички-двуколки катаемся на стареньком “уазике” и зарабатываем раз в десять меньше.
- А я тебе говорю, не там! - гремит Вовка Клячин. - Вот док еще с ними был, спроси у него! Володя, - кричит он мне. - Костя Селезнев разве в Лошкаревке был убит?
- Никого там не убило, только двух дембелей, - говорю я.
- Вот! - торжествует Вовка и тычет беспалой культей своей в нос задремавшему Сереге. - Не смей спать, когда с тобой начальство разговаривает!
Но Серега всегда где-то в районе третьего стакана отключается. На время, правда. Через часок-другой может начинать круг по новой. Поседел Серега. Да и все мы изрядно пооблезли и вылиняли. Кто плешив, кто сед, а я так вообще похож на пивной бочонок.
- Пустыня - самое милое место на земле! - вещает Вовка Клячин, безуспешно пытаясь растрясти Серегу. - Чтоб ты это знал, реаниматочник чертов!
Это точно, здесь он не врет. Лошкаревкой мы называли город Лошкардах. И было такое: девятая рота третьего батальона, которой тогда командовал капитан Клячин, высадилась с вертолетов неподалеку от кишлака Джида. Был с ними и я. С ходу взяли кишлак, захватили здание школы, засели в ней. Захватили, быстренько обложились минными полями, сидим ждем подхода батальона. А батальон что-то не торопится. То ли другое задание получил, то ли еще что, только деться нам некуда: душманы со всех сторон, носа не высунешь. Как в анекдоте: медведя-то поймали, только он нас не пускает.
Обложили нас капитально, одно спасение - минные поля. Знаете, есть такие впечатляющие мины с направленным горизонтально взрывом - в секторе действия даже траву сбривает, не сунешься.
Ну вот, сидим день, второй, третий, еду нам с вертолетов сбрасывают - десять дней сидели, пока за нами не пришла Пашкина танковая рота.
А в нашей роте уже около двадцати дембелей, им домой поскорей, они каждый день считают, и рваться в атаку им резона нет. Лучше еще год просидеть в этой дыре, только бы выскочить живым из “зеленки” в пустыню. “Зеленка” - это зона рощ и садов, там под каждым кустом пулемет, на каждом дереве снайпер. То ли дело пустыня! Эдем, рай, мечта! Там нам сам черт не брат, там нас и танки прикроют, и вертолеты заберут, там мы и близко никого к себе не подпустим.
До этого рая, то есть до пустыни, было всего два с половиной километра - точнее, огромное расстояние. Десять минут на танках и бэтээрах. Но ведь эти десять минут еще надо прожить, десять минут - это срок!
В общем, до пустыни мы все ж добрались, Пашка вывез на своих бэтээрах, но двое дембелей попали домой только в цинковых ящиках. Ну, мы офицеры, наша доля такая, а вот эти мальчишки-дембеля...
- Подъем! - орет Пашка. - Подъем! Дома отоспитесь, подъем! - жестким, командирским, не терпящим возражений голосом возглашает: - Пьем расхожую. Пьем за наш Афган, где мы были молоды, сильны, отчаянно смелы и правы! Все поняли? - и покосился в мою сторону. - Вздрогнули!
Я кивнул и выпил вместе со всеми. В его тосте все правда, за исключением одного-единственного слова, а именно: “правы”. Мы уже не раз спорили - я, Пашка, Клячин. Я им цифры, факты, а они мне свои культяпки, и против их аргументов я бессилен. На кой черт им то ужасное знание, что искалечены они зазря, без толку, по недомыслию кремлевских старцев? Это я, целый и почти невредимый, могу позволить себе роскошь называть вещи своими именами.
Молодость, отвага, сила, бескорыстная дружба - все было, все правда. Как правда и то, что нас ненавидели. И самое страшное - для меня, по крайней мере, - было за что. Где-то, кажется у Горького, я прочел: “Правда - это та единственная женщина, которую никто не хочет видеть голой”. Я врач, мне по штату положено видеть. И я вижу, что правда о нашей родной десантно-штурмовой бригаде страшна и уродлива.
- Да как ты смеешь! - кричат мне в ответ. - Да знаешь ли ты, что правда о зондеркомандах СС.
- Да как ты смеешь! - кричат мне в ответ. - Да знаешь ли ты, что творили эсэсовцы у нас в Белоруссии?!
- Знаю. Они убили половину моих родственников. А вы знаете, что творили мы в Афгане?
И эта голая правда, глумливо ухмыляясь, говорит мне:
- Ну что, гуманист вонючий, слабо признаться, что ты был врачом зондеркоманды? И автомат не только носил, но и стрелял, и еще как стрелял - было?
- Цыц, ведьма! - я замахнулся на нее бутылкой, но вовремя узрел, что в бутылке еще кое-что есть, - пока допил, она исчезла...
Самый главный еврейский праздник Йом-Кипур. Он проходит на удивление тихо, в постах и молитвах. Ну, а у меня это обычный выходной. В этом году на праздник выдался солнечный и мягкий денек грустной осени. У меня в кармане сорок долларов, я гуляю по Квинсу.
На углу Квинс-бульвара и 90-й стрит стоит ларек, а в нем орехи, фисташки, газеты. Много ли нужно праздношатающемуся? Продавец в белой полотняной рубахе до колен, таких белых, похожих на солдатские кальсоны, штанах. Он доброжелателен и учтив, лучезарная улыбка под черными, как смола, усами, такие же густые волнистые волосы, сильно горбатый нос - где-то я уже его видел.
Купил у него мешочек очищенного арахиса, остановился рядом, благо, других покупателей не было, и мы постепенно разговорились.
По одежке признал я в нем афганца и не ошибся: он родом из Кундуза, сбежал оттуда в 1983 году. А за три года до этого, в 80-м, пришли в Кундуз шурави-аскеры, убили его отца и брата, а ему удалось убежать.
Шурави-аскеры - это мы, русские солдаты. Восьмидесятый год, Кундуз, да, это были мы. Воздушно-десантная штурмовая бригада, мы опекали этот район. И я вдруг вспомнил, где мог видеть этого парня.
...Светлая лунная ночь в Кундузе. Около двух ночи, тишина. Разведвзвод окружает два дома: по нашим сведениям, там душманы. Ведет нас афганец-активист (я их про себя полицаями называл - очень похожи).
Кроме разведчиков, начальство добавило во взвод двоих: меня как доктора и Семку Файнштейна, молоденького прапорщика-связиста. Семка, впрочем, напросился сам: надоело сутками сидеть на центральном КП и выслушивать всенепременные подколки на тему успешной войны в тылу.
Мы с Семкой обходим дом слева, а в это время разведчики уже ворвались в центральные ворота, слышны крики, стрельба.
Вдруг из-за угла выскочил парень лет 18-ти, в чалме, весь в белом, с пистолетом в руке. Он с ходу пальнул по нам и лихо перемахнул через двухметровый дувал. От неожиданности мы чуть промедлили, уже вдогонку послали несколько очередей и, конечно же, промазали - мы слышали удаляющийся стук каблуков. Ну что тут поделаешь, если я не Сталлоне, а Семка даже отдаленно не напоминает Шварценеггера. Лезть на дувал не очень-то хотелось: черт с ним, с “духом”, одним больше, одним меньше. Хорошо хоть, что никто из наших не видел, вот бы уж поиздевались. тем более что в тире мы с Семкой были далеко не из последних стрелков. Ну не привыкли мы еще тогда прямо от бедра пулять, это же было самое начало войны, второй месяц. Потом я уже редко промахивался. А Семка на своем БТРД буквально через неделю после того ночного боя подорвался на мине. Ему оторвало левую ногу по колено и три пальца левой руки.
Я всматриваюсь в лицо афганца: он или нет? Черт его знает. Было это 14 лет назад. Да еще ночью. И видел-то я его секунд 5, не больше. Если бы больше - одному бы из нас не жить. Он безмятежно улыбается, а я улыбаюсь ему: ну до чего ж похож!
На следующий день сидим мы с Иосси в офисе, ребята дремлют в своих машинах. Звонков нет. Видно, евреи после Иом-Кипура и сурового поста наелись и спят, им не до поездок.
- Иосси, как же так, а, Иосси? Я стрелял в него, он стрелял в меня, а теперь он продает мне фисташки и улыбается! Что за неразборчивая страна! Евреи и палестинцы, вьетнамцы и корейцы - они же воевали с Америкой! А в Нью-Йорке полно и тех и других. И черт знает кого здесь только нет! Это же пороховой погреб, а не страна.
- Май фрэнд! Это фри кантри, свободный страна! Ты удрал от своё правительство, он удрал от тебя и твоих друзей. Вы оба беженцы. Ферштейн? Если б ты приехал одновременно с ним, могли бы сидеть в одном классе и был бы у вас один учебник английского на двоих! Как у меня когда-то. Я приехал из Израиль, в школу ходил вместе с арабами. Это фри кантри, май фрэнд. Все есть равны. А когда кто-нибудь чуть-чуть ровнее других - это уже социализм, мой друг. Он продал тебе фисташки - все о’кей. Если он вдруг убьет тебя - будут разбираться и, может быть, посадят. Но учтут, что ты и твои друзья убили его родных. Это фри кантри, май фрэнд, и к этому надо привыкнуть.
Ты прав, Иосси! Ты мудрец, а я хоть в сто раз образованней тебя, но тупица, ступид. Фри кантри!
Занятная штука - еврейские праздники. Я только здесь их и увидел, на родине их не отмечали. Нет, кто-то, конечно, и отмечал, но только дома, втихую, без каких бы то ни было внешних проявлений. Ну, на Песах бабушка и мама покупали в какой-то полуподпольной пекарне мацу, но в нашем доме маца мирно соседствовала с обычным хлебом, а покупалась скорее для всяких вкусных вещей, которые из этой мацы делаются. Бабушка мастерски делала хрэмзлэх, мама - имберлэх и кнейдл. Вот, пожалуй, и все. Не припомню, чтоб отмечались другие праздники.
Нам, кар-сервисным таксистам, в предпраздничные дни работы всегда по горло. Мы катаемся по четырнадцать часов, доставляя подарки, мелкие грузы, кошерные продукты по религиозным семьям. Заказов много - мешки по 20 - 30 килограммов, в каждую семью по два-три мешка. Впрочем, и семьи не как у нас: только детей по восемь - десять человек, плюс гости.
Мы заранее распределяем районы работы. Мне, скажем, Боро-парк и Квинс, Игорю - Нью-Джерси, Изе - Лонг-Айленд. Другой раз наоборот, чтоб не было обиды.
С Боро-парком проще, этот еврейский район я знаю вдоль и поперек, все авеню и пересекающие их стриты под номерами. Заблудиться невозможно. Адреса просты, как помидор. Зато ездить в Боро-парке сплошной кошмар, особенно вечером. Улицы узкие, запружены с обеих сторон машинами, а правила движения аборигены не то чтоб не признают, но по возможности игнорируют, если они им мешают. Когда ночью хасид в своем черном одеянии вдруг вынырнет из-за машины или же вздумает вылезть из нее, то его видишь в самый последний момент. Я и сам удивляюсь, как еще никого не задавил. Так вот, развозим мы подарки. Подъезжаю к красивому двухэтажному дому, затаскиваю внутрь мешки с провизией. Холеная молодая хозяйка дальше прихожей меня не пускает, но дверь открыта, и я вижу сверкающий паркет, ковры, великолепную мебель. Хозяйка достает пачку фудстсмпов - продуктовые талоны для бедняков, отсчитывает 250, заклеивает в конверт, пишет имя мясника и передает мне. Потом достает доллар - надо дать шоферу на чай за то, что таскал мешки, и, покрутив его в руках, прячет обратно, а мне отрывает однодолларовый фудстемп.
Неужели и она стояла в очереди за фудстемпами? И холеной белой рученькой в золотых кольцах принимала это государственное подаяние?
Господи, сколько сволоты на свете!
Нет, аборигены этих районов, конечно же, не все такие. Я знаю немало честных религиозных трудяг, интеллигентных, добрых и интересных, но вспоминаются почему-то другие - жадные, хитрые, самодовольные. Может, из-за того, что мы привыкли иметь дело со жлобами и жлобством? Не только они меня раздражают, но и я их. Их злит, что я не такой еврей, как они. И одеваюсь неправильно, и по субботам езжу на машине, разговариваю по телефону, продукты покупаю некошерные, не хожу в синагогу, не знаю ни идиш, ни иврита - не еврей, а всего лишь название, вроде как спер где-то чужой костюм и напялил на себя. Единственное, что нас роднит, это то, что в случае чего нас расстреляют в одном овраге, но до них это не доходит.
Недавно я прочел, что и в Японии, где никогда не было евреев, появился антисемитизм.
Какая прелесть: антисемит-заочник!
Обо всем этом я думаю по дороге из Боро-парка в Квинс. И тут музыкантик легко теряется в экстремальных дорожных ситуациях - он плоховато видит и еще хуже ориентируется.
- Ребята! Я в Лонг-Айленде, но дальше дороги не знаю, карты нет.
- Спроси у кого-нибудь.
- Не могу, я на хайвэе.
- Сойди на ближайшем экзите, - басит Шломо, - и спроси.
- Я же тогда не смогу попасть обратно на хайвэй, - чуть не плачет Изя.
- 0'кей! - вмешался Иосси. - А на каком ты хайвэе?
- А хер его знает!
- Какие сайны тебе попадаются?
- Номер 38.59.
- Дурак, что мне твои номера, когда ты не знаешь, какой хайвэй!
- Названия какие? - уточняю я.
- Не успеваю читать на такой скорости, не знаю! - вопит Изя.
- Поп, хайвэй свободный, машин немного?
- Да.
- Так езжай медленней, чуть-чуть притормози перед сайном и читай.
- Понял. Хайтингтон!
- Твою мать! - взрывается Шломо. - Это же Лонг-Айленд экспресс-вэй, а тебе надо Гранд-Централ!
Начинается коллективный вывод Изи на нужную ему дорогу, Изя окончательно запутывается, посылает всех подальше и начинает самостоятельный поиск. Выехал он в 10 утра, добрался до цели к пяти вечера. Он горд и счастлив, но не понимает, почему недоволен клиент. А клиент недоволен тем, что куры, привезенные Изей, за время его путешествия приобрели несколько несвойственный свежему мясу запашок.
На следующий день Йосси долго объяснялся по телефону с клиентом, наконец, сморщившись, как от зубной боли, сообщает, что мясник на этом деле потерял 500 долларов и хорошего постоянного покупателя, в наших услугах больше не нуждается, хозяин тоже велел передать, что в услугах Изи тоже не нуждается. Бедный Изя в расстройстве так рванул, что забыл о светофоре и врезался в новенький “бьюик”...
Самый яркий еврейский праздник, по-моему, Пурим. Хотя, говорят, и не самый главный.
На Пурим евреи пьют не хуже русских. Вильмбург выглядит как рождественская елка, по улицам толпами ходят ряженые, шумит развеселый еврейский карнавал. “Арабы”, “римские воины”, “ковбои” - у всех развевающиеся пенсы. Впрочем, это развлекается молодежь, тинейджеры. Взрослые в традиционных черных костюмах, но все веселые, нарядные, крепко поддатые. Костры, много костров на тротуарах, на улицах: евреи с торжествующим хохотом жгут чучела своих заклятых врагов - не сегодняшних, а еще библейских. Во злопамятные!
Серьезные лица только у полицейских, их главная забота сегодня - следить, чтоб празднующие евреи не спалили сами себя, по пьянке и такое бывает.
Мы с невероятным трудом проползаем меж гуляющих толп, возим одних евреев поздравлять других. Они заказывают машины на 2-3 часа, и мы возим их по друзьям и знакомым, к родственникам в Боро-парк, Сигсйт, по Вильмсбургу, в Краун-Хайте, Вашинггон-Хайтс... Я уже три часа вожу двоих - одному лет тридцать, другой - беленький старец. И с каждым визитом они все пьянее, молодой пытается меня в чем-то убедить, но поскольку все время сбивается с английского на идиш, я его плохо понимаю. Главное все же уловил: да, если я еврей, то почему не пьян и не весел, почему работаю в такой день. Мне нечего ему ответить, и я молчу. Хотя и начинаю злиться: кто бы тебя возил, если не я? Ты зачем заказывал машину в еврейском кар-сервисе? Знал ведь, что все шоферы там евреи. Какого черта ты мне травишь душу? Садись на негра или испанца и езжай, коль хочешь, чтоб и я праздновал.
Сорок долларов они уже наездили, уже полночь, а конца не видать. Они заходят в очередной дом, бросив мне: “Пожалуйста, подождите”.
Жду их час, другой, потом, не выдержав, связываюсь с диспетчером:
- Иосси, клиенты не выходят третий час. Что будем делать?
- Где ты их взял, помнишь?
- Марси-авеню, угол Пенн-стрит.
- Завтра разберемся, ехай домой. Бай-бай!
На Брукли-Квинс экспресс-вэй машин почти нет, полиция уже давно спит, я лечу под 70 миль в час. Триста лошадей моего “танка” работают так тихо, что слышно шуршание покрышек по шоссе.
И растет во мне горечь.
Кто я? Почему мне невесело среди всеобщего веселья? Где мои праздники? Раньше были 1 Мая, 7 ноября, 23 февраля. Их теперь не празднуют даже на родине - да и где она, моя родина? Там, где родился, где похоронены моя мама, бабушка, дед? Почему один дед? Потому что второго родина расстреляла в 38-м году, и никто не знает, где его могила. Был он шорником, делал хомуты для лошадей. Родине же был нужен один огромный хомут на всех, а он этого не умел. И родина не скрывала своей нелюбви ко мне.
Так где же она? В Израиле? А там разве не то же, что здесь? Чужие люди говорят на чужом языке, не любят меня не за то, что я еврей, а за то, что, по их мнению, недостаточно еврей.
Или родина здесь, в Нью-Йорке, где собрались отовсюду дети разных народов, которых не любит их родина, и потому они все равны? Впрочем, и те из наших, кто приехал на 30 лет раньше нас, считают себя куда РАВНЕЕ и уже бурчат: “Понаехали тут...”
Праздничная ночь. Шумят, никак не угомонятся еврейские районы.
Я сижу один после тяжелого рабочего дня, молча гляжу на опустевшую бутылку джина - праздную не мой праздник. Скоро утро.
Господи, прости мне мою бессильную злость. Впрочем, если я никто, то кто же мой Господь?
...Утром мои клиенты пришли в офис, без споров, не торгуясь, расплатились за вчерашнее, извинились: “Прости, брат, мы забыли про тебя, мы веселились, ведь был Пурим!”
В этот славный, на редкость прохладный денек с утра не было ни одного стоящего заказа - так, мелкие трехдолларовые поездочки. От нечего делать я рассказал Иосси хороший английский анекдот. Иосси долго смеялся, даже записал его в свой блокнот и не забыл отблагодарить: первая же ездка за город, в Монтеселло, досталась мне, хотя и не совсем в очередь. Мало того, что этот маршрут выгоден, главное - там красивейшие места в горах. Скалы, лес наверху, изумительные озера - Америка времен Фенимора Купера, только крест-накрест перевитая хайвэями, как пулеметными лентами. Вот туда я везу семью молодых американцев, ортодоксальных евреев. Им лет по 27 - 28, с ними гора чемоданов и четверо “идэлэ” от 2 до 6 лет. Родители - славные ребята, веселые, образованные и не слишком закомплексованные религиозными догмами. Мы быстро разговорились. Их предки оказались моими земляками, но сами они родились в Америке и о Белоруссии не имели ни малейшего представления, для них это терра инкогнита.
К моему удивлению, посыпались вопросы - я как-то уже успел привыкнуть к тому, что молодых местных евреев земля их предков особенно не интересует, а тут - рой вопросов!
Задавала их главным образом она - очень миловидная женщина. В зеркале заднего вида прямо-таки полыхали прекрасные черные глазищи, словно она только что сошла со страниц Библии. Муж больше посмеивался в бороду, накручивая на палец пейсы, изредка вставляя словечко-другое.
- Беларусь далеко от России? Это большая страна? Что, десять миллионов населения? Ага, это немного больше, чем в Нью-Йорке... Ах, больше, чем весь штат Нью-Йорк? И еще Ныо-Джерси и Коннектикут в придачу? А как там живут евреи? А русские, то есть белоруссияне? Сколько получает врач? А хороший адвокат? У тебя в этой Белорашен была своя машина? Что, мотоцикл? Так ведь он дороже машины, ты, наверное, был богатым человеком? Что ты говоришь - в сорок раз дешевле? Постой, постой, у вас там дешевые мотоциклы или машины дорогие? А бензин? А образование? А еда? А кошерная еда? Как так нет кошерных магазинов? Что же ты ел? Понятно. А в больницах как кормят?
Я не выкручивался, отвечал честно, хотя, должен признаться, иногда было противно чувствовать себя папуасом из племени мумбо-юмбо.
Муж дал жене выговориться, и когда ее вопросы иссякли, сказал:
- Если тебе верить, у вас не просто плохо, а кошмар какой-то! И такая дикость при высочайшей космической технике! Что-то не сходятся концы с концами. Может, ты еще скажешь, что у вас в общественных туалетах пипифаксов нет?
Я молча кивнул. А что тут объяснять - это надо видеть. Вот съездил бы ты, приятель, в отпуск не на Багамы, а, скажем, в Белыничи, в Лепель, в Полоцк, да в любой наш райцентр или даже областной город, посетил бы так называемые места общего пользования на базарах, автобусных и железнодорожных станциях, поискал бы, куда поставить ногу в твоем изящном итальянском башмаке: то ли в лужу мочи, то ли в дерьмо, потом бы спросил насчет пипифаксов.
- Знаешь, я до сих пор тебе верил. Сомневался, но верил. А сейчас я вижу: ты просто врешь. Все может быть, но без бумаги в туалете?!
Я не ответил. Я ни на какие вопросы больше не отвечал. Когда она очень уж пристала, буркнул не слишком любезно:
- Пожалуйста, не отвлекайте меня от дороги, мы все-таки на хайвэе.
Они разом замолкли. Настроение окончательно испортилось. Хотя в чем же их винить? В том, что обозвали меня лжецом? Оно, впрочем, неудивительно: многие из нас зарекомендовали себя здесь не слишком честными и, скажем так, чистоплотными. Да и потом, мы ведь приехали из страны, где вранье - норма. Казалось бы, большего вранья, чем об Афгане, быть не может, но Чернобыль переплюнул всех и вся.
Помню, привезли в медсанбат больного. Мужик лет под сорок, в прошлом шахтер. У него на теле ожог первой-второй степени, с четкими краями, словно красное клеймо. Все остальное тело чисто. Сначала он неумело врал, будто не знает, что это и откуда, потом придумал байку про упавший с полки утюг. Наконец разобрались: он работал “на крыше”, то есть на крыше реактора четвертого блока. Там, говорил он, работали по 20 - 25 секунд, вот он и прихватил на память кусочек черного графита и носил кармане. Дозу, полученную им, даже подсчитать трудно. И страшно.
- Слушай, приятель, у вас там разве не проводили занятий по технике безопасности? - как можно сдержанней спросил я.
- Да говорили, говорили! - презрительно скривился он. - Начальству только и делов, что говорить, да кто им верит?
- Ну, так уж всему и не верить?
- Ага! Вот ты доктор, так объясни, почему это раньше при радиации водка считалась полезной, а как только насчет пьянства указ вышел, так сразу стала вредной? А? То-то вот! Да и когда она еще полезной считалась, говорили, мол, 72 грамма полезно, а литр - уже вредно. Пудрят мозги, только дурак не поймет. Радиация, она ж не баба, откуда ей знать, сколько я выпил. И денатурат, брехали, яд, пить нельзя, а я за свою жизнь литров сто этого яда выпил и еще поздоровей тебя буду! А вам бы, начальничкам, абы сабе, абы рабочему человеку меньше досталось, такого наврете! Сами-то небось не по 72 грамма пьете - скажешь, неправда? Видел я, видел!
Не знаю дальнейшей судьбы этого мужика, мы его отправили в Военно-медицинскую академию в Ленинград. Но “лучевку” он себе обеспечил. В одном, однако, прав: вранье - фактор постоянный.
...Вот и Монтеселло. Я помог пассажирам разгрузиться, высадить ребятню. Рассчитываясь, она вдруг спросила:
- Мы тебя чем-то обидели, да?
- Ну что вы! - кисло улыбнулся я. - Какие обиды? Я ведь профессиональный трепач, барон Мюнхгаузен! - учтиво, как и подобает барону, поклонился и слегка подначил: - А вы попросите мужа свозить вас на экскурсию на родину предков, сами увидите, как там живут евреи и неевреи, зачем слушать всяких брехунов вроде меня? Гуд бай, леди!
И всю обратную дорогу грезился мне Чернобыль, черт бы его побрал!
Незадолго до того мужика обратился к нам в медсанбат подполковник химической службы. Он уже здесь был в восемьдесят седьмом, пять месяцев. Схватил 23 БЭРа. (БЭР - биологический эквивалент рентгена.) До 31 декабря допустимой дозой считалось 25 БЭР. А с 1 января 1988 года - уже только 10 БЭР. Как там считали - одному Богу известно. То ли в 87-м году мы были покрепче, то ли вдруг начальство поумнело - тайна сия велика есть. Но вот подполковника прислали снова. По закону, доза, полученная в течение года, суммируется. Теперь он пробыл в зоне три месяца, и перед отъездом ему записали 9,92 БЭРа. То есть 8 месяцев назад он хватанул 23 БЭРа, а добавочные три месяца ему пошли только на пользу - минус 13,08. Судя по бумажке, подписанной высоким военным начальством, радиация в его организме пошла на убыль.
Я не выдержал, обратился в штаб опергруппы, и мне ответили: все правильно, майор, напрасно волнуетесь: 87-й год - одна отчетность, а 88-й - совсем другая, и смешивать их никак нельзя.
У всех нормальных людей год - это 12 месяцев независимо от начала отсчета, а у военных чиновников никак нет: только с 1 января по 31 декабря. Так что у военных людей в новогоднюю ночь организм полностью очищается от радиации - надо полагать, за счет водки. Иначе с чего бы это вдруг?
Подполковника мы, медсанбатовские врачи, все же отстояли. Через Москву, Центральное Военно-медицинское управление. Но - одного! А сколько таких! Что ж говорить об американце, который мне не поверил!
Порой я уже и сам не верю тому, что видели мои глаза и слышали уши: такой бардак трудно осмыслить нормальному человеку. И символом этого бардака долгое время был Рыжий лес под Чернобылем - большой массив хвойняка вблизи реактора. (Потом его спилили и закопали, сжигать нельзя было: каждое дерево - реактор.) Так вот, когда мы работали в Чернобыле, один чудак-рабочий наломал в Рыжем лесу букет веток, привез в семью сувенир, поставил в вазу: любуйтесь, люди добрые, вот где я побывал! Букет светился - примерно 17 рентген в час. Всю семью и кое-кого из соседей этот дурак обеспечил лучевой болезнью. Предела тупости и безграмотности нет, наш век суров и беспощаден, но должен быть предел хотя бы недоверию! Иначе - коллапс.
А с другой стороны, еще в древности сказано: единожды солгавшему кто поверит? Завидую оптимистам, которым их страна никогда не врет.
Суббота - наш выходной: наши религиозные клиенты по субботам не ездят. В середине дня пришел Юра, такой же, как я, врач-таксист. Он с Колымы, там и родился в семье ссыльных. Пришел прощаться: после трех лет Америки решил вернуться в Россию.
- Лучше быть голодным врачом, чем сытым таксистом, - хмуро заявил он.
- И Галя с сыном тоже так думают?
- Они остаются, - он отвернулся, помолчал и добавил: - Галя неплохо зарабатывает, и ничего ей больше от жизни не надо. И никто не нужен.
- То-то будет радости всякой черносотенной шпане: одной жидовской мордой в России станет больше!
- Я домой, на Север. Знаешь, мне сорокаградусный мороз как-то милей сорокаградусной жары. И у нас, на Севере, прежде всего смотрят на голову, а потом уже на нос.
- Ну-ну, блажен, кто верует. Во всяком случае желаю удачи.
Черт, разбередил мне душу. Нет, для меня, конечно, вечная мерзлота ничуть не роднее Америки, но с кар-сервисом пора завязывать. Это однозначно. Надо искать нормальную работу.
Одна знакомая давно советовала: заканчивай курсы хом хэлт эйд - уход на дому за тяжелыми больными и стариками. Платят терпимо, плюс медицинская страховка. Это уже нечто достойное внимания. И ближе к основной профессии, чем такси.
Объявление в газете “Курьер” напечатано жирным шрифтом. Звоню. Отвечает серебристый голосок:
- 300 долларов, плата вперед. По-окончании устраиваем на работу - 7 долларов в час. Наш адрес...
Адрес шикарный: Манхэтген, Бикман-стрит. И офис солидный - новенькая мебель, компьютеры японских марок, такое же оборудование.
Я заполнил анкеты, заплатил, мои данные тут же занесли в компьютер, выдали квитанции на красивейшем бланке. Обаятельный и элегантный молодой человек представился Алексеем из Ленинграда, мы побеседовали на русском и английском, и он сказал, что моего английского вполне достаточно, чтобы работать в американских семьях. Это выгодно во всех отношениях.
Мы сердечно попрощались, я ушел умиротворенный и почти счастливый: заработаю не меньше, чем на такси, зато будет время для подготовки к экзамену на врача.
Через две недели я позвонил, мне тот же ангельский голос сообщил, что занятия откладываются на две недели в связи с недоговоренностью о медицинской страховке для курсантов.
Из кар-сервиса я уже ушел, деньги кончались, а тут еще две недели - придется поджаться.
Через две недели ангельский голосок пропал, работал автоответчик: мол, все в порядке. А еще через две недели замолчал и он. Бесстрастный голос оператора сообщил, что телефон отключен. Я помчался в Манхэттен, у входа в офис встретил еще таких же олухов, как и я, - офис исчез. В бюро регистрации бизнесов ответили, что такой бизнес никогда зарегистрирован не был. Часа полтора бесцельно кружил по улицам великого города, не зная, куда себя деть, и незаметно для себя оказался у своего кар-сервиса.
Иосси неизменно восседал у телефона, все остальные - в разъездах. Покурили, я поплакался на невезуху, Иосси сочувственно покачал головой и тут же принялся меня крыть всеми известными ему ругательствами на семи языках.
- Ты есть ступид, зеленый русский крэйзи идиот! Во-первых, если агентство по труду берет деньги вперед, это значит, что на работу они тебя устраивать не собираются. Нормальные агентства берут за услугу твою недельную зарплату ПОСЛЕ трудоустройства. Во-вторых, когда с тебя требуют 300 долларов, уже сразу ясно, что это не американцы: американец попросил бы 299 - меньше налогов и клиенту легче. Триста и двести совсем неодинаково звучат. А твои красивые квитанции в магазине за углом стоят три доллара пачка! Ты же не узнал фамилии, не проверил их лайсенс на право открыть бизнес! Да тебя просто грех было не обокрасть!
Я все же решил не сдаваться. Накупил газет, на два дня зарылся в столбцы объявлений и все же нашел такие курсы. Они отвечали всем требованиям: и лайсенс был, и оплата ПОСЛЕ, две недели занятий и четырехнедельная практика - все как положено. Плата за учебу в объеме недельной зарплаты, около 300 долларов. Я уже усвоил: бесплатным в этой стране бывает только сыр в мышеловке.
Итак, на занятия нас собралось 21 человек - пятеро мужчин, остальные женщины. Трое из нас русские врачи, одна медсестра. Все преподаватели - черные. Первое шестичасовое занятие посвящено сложнейшей и уму непостижимейшей теме: перестиланию кроватей. Сначала нам показали учебный фильм, в коем очень умная негритянка аж сорок минут обучает очень глупую белую этой премудрости. Белая задает идиотские вопросы, негритянка снисходительно-ласково на них отвечает.
Вдохновленные этим шедевром киноискусства, мы приступаем к непосредственному обучению. Наша черная учительница важно произносит названия простыней, а мы вслед за ней повторяем хором:
- Баттон шиит! Дроу шиит! Топ шиит! Пилоу кейс! Потом персонально по 5 - 6 раз перестилаем постель. А врачи по 8 - 10 раз!
Мне удалось поймать на физиономии нашей преподавательницы торжествующе-ядовитую ухмылочку: она ловит кайф - в кои-то веки медсестре низшего ранга из Тринидада и Тобаго можно всласть поиздеваться над врачами! О таком она и мечтать не могла. О мой бедный ротный старшина! Ты был грубым матерщинником, но и только, такое утонченное издевательство тебе и не снилось.
- А теперь, доктор, назовите еще раз подряд снизу вверх все простыни!
- Баттон шиит, дроу шиит, булл шит, топ шиит! - бодро отвечаю я.
Она важно кивает после каждого слова и не сразу врубается, что я сказал “булл шит”, то есть “бычье дерьмо”, и это там, где идет речь о месте возлежания пациента. Но когда дошло - взрыв негодования, ураган африканских страстей! Минут 20 длился сей шторм.
- Как вы можете так называть пациента?! В ННА должны идти только добрые люди, самые добрые люди!
- Синди, это ведь шутка.
- Это недобрая шутка. Вы недобрый человек, доктор?
Может быть, Синди. Может быть, я и недобрый. Трудно быть добрым после Афгана и Чернобыля. Я ведь не только лечил, я еще и стрелял, Синди. В людей! Вот так. Однако и ты не очень-то добрая, Синди.
Тем не менее она мне ставит зачет по теории постельной науки. Она отыграется завтра.
На следующий день мы учимся мыть в постели резиновый манекен. Между ног у манекена дыра величиной в два кулака. В эту дыру вставляется резиновый агрегат: с одной стороны мужские половые органы, с другой - женские. Вынул, перевернул, вставил - и бабушка стала дедушкой. О, мытье больного в постели - искусство, да еще какое!
В процессе мытья пациент ни на секунду не должен быть открыт целиком. Для каждого места своя махрушка, три полотенца. Дважды ты моешь руки и дважды меняешь резиновые перчатки. И такая тренировка как минимум раз в день.
Господи, где же ты, милая российская больница с серыми двухнедельными простынями, вонючими бабками и вечно пьяными санитарками, которые если раз в неделю помоют больного, то лишь тогда, когда его родичи сунут в карман что-нибудь!..
Неудивительно, что один день пребывания больного в госпитале Кони-Айленд (самом дешевом в Нью-Йорке, рассчитанном на негров и бедняков) стоит более 1000 долларов... На такие деньги в Беларуси та же бабка могла бы безбедно жить два года.
Капитализм - это дорого, но чисто. Или наоборот: чисто, но дорого.
Потом мы изучали азы анатомии, физиологии, нормальную и патологическую психологию стариков, тяжелых больных. Это нам преподает бывший хирург - невысокий седой умный негр Бэн Томпсон, большой любитель бренди и женщин. Для нас, врачей, это действительно интересно: можно сравнить подходы к врачеванию у них и у нас - они серьезно отличаются. Остальным это до лампочки. И в самом деле трудно понять, почему для того, чтобы подтереть бабке задницу, надо непременно знать, из чего эта задница состоит, как функционирует. Многие сведения вообще никому не нужны, например, о типах и работе кислородной аппаратуры, которой на дому у больных нет и быть не может.
Потом я понял, что все это придумано для того, чтоб растянуть время занятий, платим-то мы долларами за каждый час занятий, а не за программу. Всю эту премудрость можно было бы уложить в два, от силы три дня, но тогда что же они заработают?
Но все имеет конец. Последние испытания - 160 вопросов - позади, на следующий день медкомиссия.
И вот она-то меня обухом по голове: к такой работе по состоянию здоровья я непригоден - высокое артериальное давление. Черт возьми, я ведь его совершенно не ощущаю, у меня абсолютно нормальное самочувствие, тем не менее это факт. Афган и Чернобыль бесследно не проходят.
Два месяца без работы, я задолжал всем, кому только можно. И кому нельзя - тоже.
И я снова иду к Иосси. Куда ж еще? Он встречает меня, словно я никуда не уходил. Не я первый такой.
- Завтра к семи, - улыбается Иосси. - 0'кей?
- 0'кей!