…Архивные документы помогают воссоздать утерянный мир. Правда, когда я работал в Государственном архиве Витебской области, а затем в его филиале в Полоцке, с документами, связанными с Уллой, мне казалось, что от папок пахнет не стариной, а сыростью. И эта проза возвращала к реальности. Впрочем, думаю, все документы семидесяти-восьмидесятилетней давности, составлявшиеся в свое время в райисполкомах или местечковых советах, написанные от руки, часто не разборчивым почерком, и хранившиеся долгие годы в неприспособленных шкафах, имеют внешне схожие характеристики.
По переписи 1923 года в Улле проживало 1970 человек, из них евреев – 1068. 34 еврейских семьи занимались земледелием. Работала еврейская начальная школа и семилетка с пятью группами учащихся. Для начальной школы одну из комнат сдавала в аренду Вера Борисовна Хотянова. В ее обязанности входило топить печи, приносить воду, производить уборку помещения, а районный исполнительный комитет платил ей 35 рублей в месяц.
В двухкомплектной школе училось 36 человек – все евреи. По сравнению с четырехклассной Ульской школой, где преподавание велось на белорусском и русском языках, это было совсем маленькое учебное заведение. Кстати, все больше еврейских родителей отдавало своих детей на учебу в обычные школы. Вот национальный состав четырехклассной школы: белорусов – 148, евреев – 114, русских – 2, поляков – 2.
И еще об одном интересном факте из того времени хотелось упомянуть. Маленькая Улла имела свой театр. Правда, под него районный исполнительный комитет в 1926 году отдал жилой дом Гени Зеликовны Хайкиной. И несмотря на ее жалобы, не возвращал его, так как дом уже был занесен в Книгу коммунальных строений.
В 1930 году в Улле действовали одна православная церковь, один костел, одна церковь христиан-евангелистов и две синагоги. Ульским раввином был Гдалья Мовшевич Асман. Поскольку других имен раввинов в списке служителей культов, составленном райотделом милиции в 1927 году, не значится, выходит, что во второй синагоге раввина не было, был только староста – а габэ. Видимо, старый раввин умер, или уехал, или его сослали (сегодня об этом можно только догадываться), а нового на такую должность в те годы подыскать не смогли. Маленькой ульской общине не чем было оплачивать (хотя бы на хлеб и воду) службу раввина, да и, уверен, немного было смельчаков, согласных на такой поступок. А вот два резника, как и в былые годы, в Улле оставались. Это Берка Давидович Манусов и Исаак Мовша Беркович.
Органом местной власти в Улле был национальный еврейский местечковый совет.
Я не нашел фотографий старой Уллы ни у коллекционеров, ни в музеях, ни в архивах. Никто не составлял списка евреев Уллы, погибших в годы Холокоста. Зачастую таким благородным и очень нужным для потомков делом занимались люди, сами пережившие трагедию Холокоста и чудом оставшиеся в живых. Или дети тех, кто погиб, делали это в память о родителях. Нет таких списков в Иерусалиме в Мемориальном музее Яд Вашем, не опубликованы они в книгах «Память», которые изданы в Беларуси по каждому району, нет их ни в Бешенковичском районном музее, ни у краеведов. Да и довоенных жителей Уллы, тех, кто помнит историю местечка, можно пересчитать по пальцам одной руки. Понимаю, прошло много времени с тех пор, и все же меня преследовало чувство, что в отместку за наше коллективное безразличие какая-то неведомая сила решила стереть память о прошлом этого местечка.
Софья Липовна Рабухина живет в Витебске, ей 83 года. На мои вопросы, связанные с фамилиями, именами, датами, отвечала: «Не помню, знаете, давно было». Зато со всеми подробностями рассказывала о событиях, которые ей казались наиболее значимыми в жизни. О том, как девятнадцатилетнюю худенькую девушку, бухгалтера с семью классами образования, вызвали в военкомат и определили на полугодовые курсы шоферов. Это было зимой 1945 года. Рабухины жили в деревне в Монголо-Бурятской автономной республике, куда сумели добраться в годы войны. Потом она была шофером и, когда началась война с Японией, отвозила на грузовике раненых и мертвых с поля боя в тыл. И после окончания войны еще несколько лет ей пришлось крутить баранку машины.
София Липовна рассказывала, как после войны вернулась в Уллу. Отец поставил дом на высоком берегу. Она пошла работать. И однажды, возвращаясь домой и переходя Западную Двину, провалилась под лед. Ее с трудом спасли, а потом начались болезни легких. В Улле помочь не могли, и за ней прислали самолет санитарной авиации из Витебска. «Сейчас бы за мной никто специального самолета посылать не стал», – сказала она.
Я пытался повернуть разговор к интересующей теме. София Липовна отвечала на мои вопросы и никак не могла понять, что же интересного было в ее довоенной жизни.
– Родилась в августе 1925 года в Улле. Отец Липа Ерухимович был столяром. И брат его столярничал. Они из рабочей семьи. У них были хорошие руки. Все умели. У отца была сестра и семь братьев. Двое из них уехали в Америку, когда отец еще был молодым.
– Кто из отцовских родственников оставался в Улле? – спросил я.
– Два брата, их семьи. С одним из них мы жили по соседству на улице около Западной Двины. Рядом была река Улла, и часто весной во время разлива на этом месте образовывалось целое озеро. Мы съезжали из дому во время наводнения. Вода порой доходила до окон. Жили у дяди или у других родственников. Ни разу никто не залез в наш дом и ничего не украл, хотя дом пустовал иногда по две недели. Воровства в местечке не было. Мама могла уйти доить корову и не закрыть двери на защелку.
Нравы в местечке были другие, и другая была мораль. Дом мы купили в конце двадцатых годов у людей, которые уезжали из Уллы. Нам одалживали деньги и родственники, и соседи, и сослуживцы отца. И никаких расписок никто не писал, и процентов не брал. Были уверены, что отдадут деньги в срок.
Наша мама из очень бедной семьи, – продолжила рассказ София Липовна. – Ее звали Хая. Она тоже улльская. Мой дед умер молодым от чахотки. У них не было денег на лечение, и он сгорел быстро. Остались пятеро дочерей. Одна – перебралась в Латвию. Много ульских уезжало жить в Даугавпилс, Ригу. Вторая сестра с семьей уехала в Америку.
Мама была неграмотная. Она не умела ни читать, ни писать. Нигде не работала. Зато была отличной хозяйкой. Знаете, как раньше жили?
Эта тема заинтересовала меня, я попросил рассказать подробнее.
– Базар в Улле работал каждый день, но самый лучший был в пятницу, субботу и воскресенье. Приезжали на базар крестьяне из многих деревень, народу было столько, что не протолкнешься. И купить можно было все, что душа пожелает. Если мама покупала мясо, то брала обычно заднюю четверть от теленка. Несла домой, разделывала и складывала в погреб. У нас был глубокий погреб, отец обложил его кирпичом, и продукты там могли храниться долгое время.
В 1932 году София Липовна пошла учиться в еврейскую начальную школу. Она находилась рядом с костелом Святого духа, и во время большой перемены девочки из еврейской школы иногда забегали в костел. Им было интересно посмотреть, как горят свечи, как молятся люди. Тем более, что по Улле ходили разговоры о местном ксендзе Станиславе Цыбулевиче. Он был самостоятельным человеком, не кланялся властям, и люди уверяли, что скоро его арестуют. Они были правы, впрочем, в то время такие прогнозы чаще всего сбывались. Станислава Цыбулевича арестовали, как «руководителя антиреволюционной националистической группы, организовавшей массовые выступления польского населения». Обвинение было надуманное, а приговор реальный – высшая мера – «расстрел».
– А в синагогу вы заходили? – спрашиваю я.
– Я помню деревянную синагогу, которая стояла напротив аптеки. Мы туда тоже заходили с девочками из любопытства. Отец каждое утро начинал с молитвы, ходил в синагогу, старался бывать там каждый день, а мама даже по праздникам туда не ходила.
На Песах дома пекли мацу. К празднику готовились загодя, с начала весны. Отец что-то белил, красил, ремонтировал, особенно после очередного наводнения. Мама заготавливала муку, просеивала ее, чтобы и крошки хлеба туда не попало. Она приглашала двух-трех бедных женщин. Они раскатывали тесто, а потом мама сажала мацу в печь. Выпекали мы только для себя. Мне кажется, в то время в Улле каждая семья выпекала мацу самостоятельно. Папа доставал с чердака пасхальную посуду. К нам приходили на обед гости.
Перед самой войной София Рабухина успела окончить семь классов белорусской школы. После четырех классов еврейской их перевели в белорусскую, а потом, в 1937–1938 годах, еврейские школы и вовсе были закрыты.
До сентября 1939 года Улла находилась в непосредственной близости от западной границы Советского Союза. И, естественно, здесь строились стратегически важные объекты, дислоцировались воинские части. В эти годы был построен новый мост через Западную Двину, открыт небольшой цементный завод, за мостом сооружен военный аэродром, построены ангары для самолетов и дома летчиков. Это место в Улле и сегодня называют «Городок».
А вот до ближайшей железнодорожной станции Ловжа приходилось идти пешком, если не было лошади или попутной машины, 17 километров.
22 июня 1941 года Рабухины были в деревне недалеко от Уллы. Здесь же находилась и семья одного из руководителей поселкового совета. София Липовна вспоминает, что он приехал к своим и сказал, что нужно собирать самое необходимое и уходить. То же он сказал и Хае Рабухиной. Но та ответила: «У нас такой дом, такие деревья в саду, такой огород, все сделано своими руками. Как это можно оставить без присмотра?» Ей было жалко оставлять новую люстру, которую они купили незадолго до войны. Липа Рабухин в этом разговоре участия не принимал. Он, как обычно, в свободное время сидел в «пожарке». Липа Рабухин был членом местечковой добровольной пожарной дружины и очень гордился этим занятием. Как только пожарники узнали о войне, они тут же собрались и объявили готовность № 1. Ждали, что в Улле начнутся пожары. Они и представить себе не могли, что огонь войны нельзя будет потушить с помощью местечковой добровольной пожарной дружины.
Рабухины ушли из Уллы через несколько дней. Стали за мостом ждать грузовик, на котором их должны были довезти до железнодорожной станции. Но машины не было. И они решили переночевать у знакомой женщины. Их пустили и утром даже напоили чаем, а потом женщина сказала: «Немцы придут, увидят, что я держу у себя евреев, мне не поздоровится. Уходите и не держите на меня обиды». Люди, даже далекие от политики, от властных структур, знали, вероятно, от польских беженцев, что гитлеровцы уничтожают евреев и всех, кто помогает им.
Рабухины пешком дошли до Орши, и только там, усилиями и волей Хаи, сели в эшелон, двигавшийся на восток.
Евгения Григорьевна Розенблюм (по мужу – он тоже из Уллы – Алуф) вряд ли помнит Софию Липовну Рабухину. Столько лет прошло, да и старше она ее на пять лет. В детстве пять лет – это очень много.
Но вот родители: Григорий Бенционович Розенблюм и Липа Ерухимович Рабухин, наверняка хорошо знали друг друга, потому что оба были активными членами Улльской добровольной пожарной дружины.
Евгения Григорьевна сейчас живет в Москве. Адрес ее мне дали в Улльском сельском совете и посоветовали: «Непременно свяжитесь с ней. Она организовывала встречи земляков – довоенных жителей, приезжала сюда, сначала с сестрой, потом с внучкой. Помогает смотреть за памятником, который поставлен на могиле расстрелянных земляков».
Я написал в Москву и через какое-то время, с помощью внучки Евгении Григорьевны, получил ответ по электронной почте.
«Улла после 1918 года разрослась, открыли лесопилку, льнозавод. Где-то в 30-х годах построили стратегический аэродром (неподалеку была западная граница СССР), добротный мост через Западную Двину. Река была судоходная, даже из Риги к нам часто привозили какие-то товары. На берегу недалеко от костела была кожевенная фабрика, потом где-то в 30-х годах она сгорела во время пожара. Ходили слухи, что ее подожгли.
В западной части Уллы несла свои быстротечные воды река Ульянка, впадавшая в Западную Двину, и через нее был неплохой деревянный мост, который впоследствии был разрушен. Невдалеке находилась церковь, а напротив – новая кирпичная школа-семилетка. До пятого класса еврейские дети учились за Западной Двиной – там, в бывшей помещичьей усадьбе, устроили еврейскую школу (позже перевели в другое здание – А.Ш.).
В центре Уллы стояла кузница и была большая площадь, где устраивали базары и ярмарки с обилием овощей, фруктов и ягод, кроме того, продавали там и множество живности – цыплят, телят, коров, лошадей.
Улла была многонациональным местечком, потом – городским поселком. Там жили белорусы, евреи, поляки, русские – и все жили дружно.
Родители наши – Розенблюмы – приехали в Уллу с первой дочкой в 1918 году, родня в основном проживала в Полоцке.
В Улле бабушка с дедушкой открыли маленькую бакалейную лавчонку. Семья наша стала разрастаться. Помогали двое папиных братьев, жившие в Улле со своими детьми. С их помощью наши родители купили дом с хозяйственными постройками, двором, где мы держали корову и лошадь. Отец работал днем и ночью на строительстве аэродрома, даже старшая дочь ему помогала.
Нашей многодетной маме помогали все. К 1935 году у нас в семье было уже семеро детей.
Старшая сестра в 1933 году уехала учиться в Ленинград, я – 1920 года рождения – в 1935 году тоже уехала в Ленинград продолжать образование. Мы планировали забрать туда еще двух сестричек (1922 и 1924 годов рождения), но не успели.
В Улле мы дружили с детьми из многих семей, в их числе были Друяны, Пудели, Гольдины, Лейбманы, Якацкие, Синяковы, Роткины, Сыскины, Додины, Григорьевы, Гутковичи.
Наши младшие оставались дома: три сестры (1922, 1924 и 1928 годов рождения) и два брата (1926 и 1935 годов рождения). Когда началась война, наша семья хотела уходить на восток, но местные провокаторы их вернули: мол, никто вас не тронет – вот и доверились...»
Евгению Григорьевну – медика-фельдшера призвали на фронт в первые дни войны – 23 июня 1941 года. Из Ленинграда, увешанного аэростатами, погрузили в товарные теплушки на Витебском вокзале – и отправили в действующую армию. По дороге фашисты многократно бомбили железнодорожный состав с самолетов и обстреливали из разных орудий. Когда доехали до Бобруйска, город уже горел. Там Евгения Григорьевна и получила первое боевое крещение на всю катушку.
В течение войны она служила в разных армиях, бригадах, дивизиях. 29 ноября 1943 году в Белоруссии была тяжело ранена, перенесла контузию. Но как только оправилась, еще с палочкой, сразу стала рваться на фронт. Ей не разрешали медики.
«Из патриотизма, отказавшись от инвалидности, с большим трудом попала в санитарный поезд, вывозивший раненых с запада на восток», – написала она в письме.
Старшая сестра – Эмма Григорьевна (1919 года рождения), была эвакуирована в Башкирию, где работала в годы войны инженером, а когда надо было, заменяла рабочих за станками.
Довоенный житель Уллы Борис Либерман сейчас живет в израильском городе Ашдод. Он, к сожалению, после перенесенных болезней не все может вспомнить, и часто вместо него на вопросы отвечала жена, которая знает об Улле только по семейным рассказам.
Дед Бориса Менделевича в начале 20-х годов был раввином в Улле. Его звали Гирш Фарбман. Но Гирш умер сравнительно молодым, и Борис, родившийся в 1929 году, его не помнит.
О начале войны Либерманам сообщил старший сын Ицик. Ему было 25 лет. Он тоже работал в поселковом совете.
Глава семейства Мендель, работавший заготовителем и, вероятно не бедствовавший, не хотел уходить из Уллы. Говорил, что немцы в Первую мировую войну здесь были и ничего плохого никому не сделали. Он не коммунист, не активист, чего ему бояться?!
Но Самуил, которому недавно исполнилось 18 лет, твердо сказал: «Надо идти». И его послушались.
Либерманы перебрались на противоположный берег Западной Двины на лодке. Потом пошли в деревню. Там находилась группа ульского детского сада с воспитательницами. Они тоже говорили: «Надо уходить». И Либерманы пошли на восток. Их бомбили. Добрались пешком до Витебска, а уж там сели в поезд.
– Из Уллы мало кто успел уйти. Семей двадцать, не больше, – считает Борис Либерман.
Его старший брат Ицик погиб на фронте. Яша, Самуил и Иосиф воевали, вернулись домой с ранениями.
К началу войны в местечке проживали 516 евреев. Мужчин призывного возраста успели забрать в действующую армию. На фронтах Великой Отечественной войны погибло более 200 улльчан, и среди них Альшевский Монас Абрамович, Гитлин Зелик Давидович, Либерман Ицик Менделевич и другие евреи.
О патриотизме, интернационализме советских граждан в довоенные годы говорили много. Но на деле эти слова часто не выдерживали испытания на прочность. Улла стоит особняком: в годы войны никто из жителей городского поселка не стал полицаем. Конечно, без предателей немецкие оккупанты не обходились, но в поселке эти гнусные обязанности выполняли не местные жители.
Как и во многих вопросах, в факте создания Улльского гетто нет установленных и подтвержденных документами дат. Вернее, даты фигурируют в документах, но разные. И приходится сравнивать, анализировать, а порой, и домысливать.
Из улльских евреев, остававшихся на оккупированной территории, в живых остались единицы.
Ходят слухи, что какая-то женщина откупилась и спасла своих детей, отдав гитлеровцам золото, доставшееся ей в наследство от родителей. Не верю этому, есть много примеров, когда фашисты забирали золото и, когда убеждались, что больше богатств у людей нет, убивали их. А кого им было стесняться, перед кем держать данное слово? Они не считали евреев людьми, а следовательно, какие могут быть с ними договоры...
Борис Либерман рассказал мне, что русский муж Иван Алексеев, который был охранником моста, каким-то образом умудрился спасти свою жену – еврейку Соню. В 41-м году ей было 22 года. В местечке, где у всех были прозвища, ее называли «Сонька Рыжая».
Софья Алексеева и после войны жила в Улле. В книге Геннадия Винницы «Горечь и боль» опубликовано краткое интервью с ней:
«Гетто было создано в декабре 1941 года на месте, где сейчас находится ПТУ № 3. Там стояло деревянное здание райисполкома, куда и согнали всех евреев. Охраняли их полицаи. Евреи носили одежду с пришитыми желтыми звездами…
Колючей проволокой гетто не огораживали. Евреев выпускали в поисках еды. Они ходили в соседние деревни. К вечеру обязаны были вернуться».
Евгения Григорьевна Розенблюм (Алуф) пишет в своих воспоминаниях: «События, произошедшие в Улле в 1941–1942 годах, потрясли всю округу. Мы случайно оказались в 1944 году неподалеку, рядом стояли воинские части, в которых были наши земляки, с ними мы решили подъехать в Уллу. Мы были в шоке от увиденных разрушений и опустошения. Оставшиеся жители поведали потрясшие нас вести о произошедшей трагедии. По их рассказам, фашистские изверги заставили всех евреев покинуть дома, забрав с собой более-менее ценные вещи. Опустевшие дома сразу же грабили и поджигали, притом местные жители занимались мародерством вместе с немецкими захватчиками.
Людей, убитых горем, напуганных и просивших помилования, загнали в старый сарай без окон. Это и было Улльское гетто. Узников морили голодом, выгоняли на землеройные работы – всех, в том числе несчастных стариков, женщин, детей, больных... Дети рыдали и плакали, люди просили пощады и помощи. Но тщетно – на их мольбы не было никакой реакции.
Нашего отца со старшим сыном и еще нескольких стоявших на ногах мужчин отправили на какие-то работы. Потом, когда все уже были в изнеможении, их выгнали на территорию пионерского лагеря, где под дулами заставили углублять яму. Местное население туда не подпускали и отгоняли прочь. Рядом был большой кустарник, куда спрятался какой-то смелый человек, который и был свидетелем зверского избиения и расстрела. Расстрелянных сбрасывали в вырытую ими же яму, а многих кидали туда живьем... Фашистские звери гоготали, как взбесившиеся...
К великому сожалению, имя спрятавшегося в кустарнике очевидца так и осталось неизвестным – сам он не объявился, а те, кто знал, судя по всему, боялись выдать этого смельчака».
Первые массовые расстрелы произошли в морозный и ясный день 5 декабря 1941 года. Фашисты отобрали тех, кто мог оказать им сопротивление, тех, за кем могли пойти люди. Это были представители местечковой интеллигенции, молодые девушки и женщины, мужчины, кого по каким-то причинам не забрали в армию. Их отправили на работы в район военного городка и обратно они не вернулись. Фашисты были хорошими психологами. Они расстреляли тех, кто мог стать лидером, а остальных лишили воли к сопротивлению. Издевательства, голод, болезни, смерти близких довершили эту картину. Старики, женщины, больные – узники улльского гетто – ждали смерти, как избавления. Они перестали мечтать о воле.
Улльское гетто просуществовало до осени 1942 года.
Из протокола допроса Козика Франца Сильвестровича, 1921 г.р., уроженца дер. Бортники. Допрос был произведен следователем Чрезвычайной Государственной Комиссии по выявлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников на временно оккупированной советской территории 31 марта 1945 года. Прошло всего три года, и в памяти еще были свежи все подробности страшной трагедии.
«Когда немецкие войска заняли нашу территорию, я, как невоеннообязанный, остался под оккупацией. Недалеко от нашей деревни был лагерь еврейского населения. В 1942 году, я как раз в этот день был дома, из еврейского лагеря, где находилось человек 365, стали немцы выгонять людей на поля к «лисьим норам», так называлось это место в народе. Когда все еврейское население: детей, стариков, женщин и мужчин, пригнали немцы к «лисьим норам», вскоре послышались выстрелы. Выстрелы длились часов шесть, после чего начали взрывать яму, в которой лежало много трупов».
Яму взорвали, потому что в воронке от снаряда, куда первоначально решили сбросить трупы, места для них не хватило. И тогда позвали на помощь саперов.
Из протокола допроса Шевяко Адама Бонифатовича, 1903 г.р.
«Когда немцы заняли нашу территорию, я попал в немецкий плен, откуда сбежал и проживал по месту жительства (местечко Улла). Нас, девять человек, немцы заставили охранять имущество военного городка. Это было в 1942 году. Как-то немцы домой нас не отпустили, собрали всех в отведенное место и приказали не расходиться. Спустя немного времени немцы пригнали колонну еврейского населения, среди которого были дети и старики, которые сами не могли идти, и их привозили на повозках. Нас на улицу не выпускали. Когда все еврейское население из лагеря пригнали на военный городок, послышались залпы выстрелов. Население кричало, и было нам очень грустно. Расстрелы были часа два, после чего нас выгнали с лопатами и заставили закапывать трупы. Когда мы пришли к яме, она была длинной шесть метров и шириной пять метров, яма уже была немного присыпана землей, но еще видны были человечьи ноги и головы – все окровавленные. По приказанию мы закопали яму. Немцы также расстреляли очень много советских граждан, так, к примеру, расстреляли всю семью Синкевичей за то, что один из них был комиссаром партизанской бригады. Так же были частые массовые расстрелы русских военнопленных».
Стариков и немощных людей, которые сами не могли идти, среди узников оказалось немало, потому понадобилось семь подвод, чтобы довезти их до места казни. Об этом сообщал следователям Гарелик Иван Васильевич, 1894 г. р., проживавший в местечке Улла.
«Как-то дорожный мастер Юшкевич дал мне распоряжение пригнать к нему лошадь в семь часов утра. Когда я пригнал лошадь, ко мне подошел один немец и приказал ехать к еврейскому лагерю. Со мною было еще шесть подвод. Подъехав к лагерю, на наши подводы посадили стариков и приказали везти на военный городок, который расположен недалеко от местечка Улла. Привезли их в деревянный дом, немцы приказали евреям зайти в дом, а нас отправили назад… В лагере мне на повозку положили три чемодана и приказали везти туда же. Когда я приехал к назначенному месту, то гражданин Уллы Чекан сказал мне, что всех евреев расстреляли».
Евреев сначала загоняли в столовую на территории военного городка. Потом выводили партиями и расстреливали у овощехранилища. Оккупанты были практичны до мелочей. Не забыли даже о трех чемоданах с вещами узников и специально отправили за ними возницу. Потом эти вещи отдавали или продавали местному населению, называя это актом благотворительности и торжествующей справедливости. До большего цинизма трудно додуматься.
Расстрелов было несколько. Об одном из них нам рассказал старейший житель Уллы, в годы войны – участник партизанского движения в Ушачском районе, Владимир Игнатьевич Дышинский:
«Евреев вели под конвоем к яме, в которой до войны был ледник воинской части и там хранились продукты. Поперек ямы положили доски. Людей заставляли идти по этим доскам и стреляли в них. Доски были скользкими, и немощные люди просто падали в яму».
В конце сороковых в Улле жило с десяток еврейских семей. Это были те, кто вернулся на родину после демобилизации, эвакуации. София Липовна Рабухина говорила, что верующие старики, в том числе и ее отец, собирались у кого-то дома, молились. Был миньян, то есть десять взрослых мужчин, необходимых для совершения публичного богослужения. Кстати, отец Софии – Липа Ерухимович Рабухин прожил 102 года, и пока хватало сил, был примерным прихожанином уже витебской синагоги.
В 1948 году Евгения Григорьевна Розенблюм (Алуф) с сестрой приехала в Уллу.
«Я была после фронта, перенесенного ранения и контузии, – пишет она в воспоминаниях. – Там земляки поведали со всеми возможными подробностями о постигшем нас великом горе. С помощью двух местных жителей, имевших повозку с лошадью, мы привезли с еврейского кладбища (с заброшенной могилы) надгробный камень с надписью на иврите и положили его на место братского захоронения, где покоились наши убиенные родные. (Спустя 60 лет мы прочли надпись на мацейве. Она сообщает, что тут погребен Янкель-Шолом. Кто он – этот еврей, живший когда-то в Улле, сегодня уже не расскажет никто – А.Ш.)
Мы заливались слезами, слушая рассказы об этих страшных событиях. С помощью нескольких человек навезли песка, земли, соорудили оградку и маленький обелиск».
Евгения Григорьевна, ее муж – тоже участник Великой Отечественной войны, полковник в отставке, их земляки неоднократно обращались к властям за помощью. У Евгении Григорьевны хранится папка с обращениями, которые были написаны в Бешенковичский РК КПБ, в ЦК компартии Белоруссии, в газету «Правда», в Витебский обком КПБ, но власти не торопились с установкой памятника. И Григорий Пудель (его родители и сестра лежат в той же братской могиле) привез на машине из Ленинграда специально изготовленные мраморные плиты – одну с текстом и еще одну для обрамления старого надгробного камня. Это произошло в 1974 году.
«Мы пригласили земляков в Уллу и организовали там встречу, – вспоминает Евгения Григорьевна. – Покрасили ограду, поставили стелу, насадили многолетние цветы – привели могилу в надлежащий порядок.
В 1978 году власти начали заниматься захоронениями военных лет на территории Уллы. В 1979 году они были благоустроены, в том числе и наше – улльское.
Огромную помощь в организации всех работ, пионерских вахт у братской могилы ребят из местного лагеря отдыха (особенно в праздничные дни), а также возложения цветов, нам оказывала председатель Улльского поселкового совета – Косова Светлана Сергеевна со своими помощницами. Хотя руководство Совета с тех пор поменялось, она до сих пор продолжает оказывать помощь и содействие, особенно к праздникам Великой Победы. Мы же, наша семья, стараемся иногда посылать деньги на цветы и уход за могилой.
В Уллу мы ездили, пока могли. Последний раз я была там с внучкой Юлей Ариевич в 2002 году».
На памятнике, который установлен на месте расстрела узников Улльского гетто, написано:
«Товарищ, обнажи голову перед памятью погибших. На этом месте покоятся 320 жителей Уллы: детей, женщин, стариков, зверски замученных и закопанных заживо немецко-фашистскими палачами…»
Местные жители считали, что здесь захоронено больше 360 человек.
…Мы приехали на территорию городка летом 2008 года, вокруг шла стройка. На месте детского лагеря делали Парк отдыха. Памятник погибшим был ухожен, покрашена ограда, посажены цветы.
…По переписи 1970 года, евреями назвали себя 12 жителей поселка Улла. Сегодня в Улле живут две очень пожилые еврейские женщины.
