Часть 2

Всё я о еде, да о еде, будто нет иных проблем. Но я о еде иного плана, как о маленькой, символической тайне застолья, которое творили близкие люди, в руках которых, в иные времена, была наша жизнь.

Как говорят, вкусное и грустное на потом. Вот это потом и пришло.

Вершина этикета

Мой старший брат, Марк Семёнович, был причастен к готовке. Это происходило совместно с его женой Любочкой, и, честно говоря, я не знал и не интересовался долей участия в приготовлении того изобилия, которое ставилось на обеденный стол или на маленький столик у кухонного окна – в него заглядывали ветви цветущего абрикосового дерева. Дети брата, мои племянники, Володя и Юра, уже выпорхнули из родного гнезда,  кто в дальние края, кто поближе, в черте шахтёрского города, где достоверные слухи опережают скорость местного транспорта.

О кулинарии брата точно знаю, потому что видел, как он, пристроившись на низенькой дворовой каменной подпорной стенке, потрошил и чистил толстолобика. Серебряная чешуя разлеталась сверкающими бабочками и облепляла руки по локоть. Брат был не особо разговорчив, да и рыба попадалась не из болтливых, понимала – доплавалась. Толстолобик появлялся ежедневно на рыночной площади, но не шлёпая хвостом по скользким прилавкам, а в громадной цистерне, сквозь люк которой «рыбак», маячивший живым памятником, как Ленин на броневике, вылавливал громадным сачком свободолюбивых детей искусственного воспроизводства. Сачок трепыхался, как последнее пристанище, в котором отчаянно барахтались толстолобики. Оглушённую ударом деревянного молотка рыбину тащили по домам на глазах всего честного народа, поддев двумя пальцами под жабры. И все соседи были в курсе размера улова и меню на ближайшие дни своих сограждан.

Мне обычно нажаривали толстолобика в дорогу. И в поезд «Тихий Дон» я входил с запасом рыбы, включая вяленых сазанов и лещей донского улова. Вообще «Тихий Дон», отчаливавший от Москвы, пахнул колбасой, а на обратном пути – рыбной коптильней. Был случай при мне, но наверняка и без меня, как Марк поднялся до невиданных высот этикета. На стол были поданы запечённые куры, расчленённые на внушительные куски. Но, ни у одной курицы не было гузна, – брат предусмотрительно удалил эти лакомые копчики, чтобы они не смущали гостей своим физиологическим откровением. А вдруг у кого-то возникнут нездоровые ассоциации. Ассоциации ни у кого не возникли, но тайных улыбок не удавалось избежать.

При тёте Лёли из Одессы я открыл небывалое количество блюд из одной курицы. Это я подробно описал в первом заходе «Светочей застолья». Но поэма о курице ещё не закончена. Она впереди. Одесса была щедра на кулинарные выдумки и, в равной степени, на юмор. Он входил, как составная часть начинки в пирожки с горохом, продававшиеся на знаменитом привокзальном Привозе. «Жемчужина у моря» щепетильна и бережлива в вопросах экономии. Это отмечено и в анекдоте об умирающем еврее, у которого выясняют скорбящие родственники секрет хорошего чая. Не буду повторять, ибо эта информация взята из «12 стульев» Ильфа и Петрова. Но вершиной экономии следует признать следующий диалог:

– Рабинович, почему ты решил сменить фамилию, собрался уехать?

– Нет! Просто купил по дешёвке подержанную могильную плиту!

Вот такие клёцки

Вспоминаю послевоенное детство. К нам в гости, после уроков, напористо наведывался одноклассник, всегда голодный, Шурик Кущенко. Это в упрёк не ему, а послевоенным обстоятельствам. Мы усаживались за стол, а мама наливала нам по тарелке супа. Шурик мгновенно выхлёбывал, вылизывал тарелку и, выбежав на улицу, громко сообщал:

– А эти еврэ-э-и хорошо живуть!

Я злился на маму за её доброту, я хотел крикнуть:

– Мама, не наливай ему супа. Он пожрёт, вылижет тарелку и пойдёт позорить нас на всю главную улицу нашего города, Советскую.

Я стремительно, как бикфордов шнур, восходил по ступеням гнева, который не находил выхода, окончательной разрядки, и забывался, как детские драки, рассасывался, как синяки и шишки. А тут я чинил внутреннюю, бессмысленную месть. Одно слово «еврэ-эй», а не десяток матерных, – и я обнажён перед собой и перед обидчиком с его гогочущими дружками. У меня нет аргумента в споре, в самозащите, в возможности юмором или резким словом перешибить врага. А он применил оружие, перед которым я бессилен и обречён на поражение. Оно исторически предопределено, как вечное клеймо, тавро на теле скотины. И я заранее был обречён на поражение перед этими Колянами, Димонами и Шуриками – местечковыми, дворовыми антисемитами. Так откровенно, такими словами, я не размышлял, тогда это был сплав гнева, в котором варились эти слова и, тем более, не выплёскивал в обидчиков, но по-детски интуитивно чувствовал. Клеймо унижало, это потом, намного позже, стало возвышать. Кем они стали, эти Коляны или Димоны, не знаю. Наверняка, вырастая, порождали в своём кругу себе подобных. И жаловались, что у них евреи нагло захапали, как правило, то, на что они были неспособны. Вот такой, как говорится, суп с клёцками. Варила его мама, а трапезу я делил десятки лет назад с одноклассником, но привкус всё ещё горчит.

Маме тогда я не сообщил о гнусном истолковании Шуриком её доброты.

Годы, годы, годы! И вдруг во мне возникло слово: "прильнуть", но понял, что опоздал на целую жизнь. Недосказанное, недоговорённое, словно поднялось со дна воспоминаний. Всплыло, словно клёцки, заставило меня устыдиться, ибо душевное выше лакомого блюда. Я понял и устыдился, ибо это было упущено безвозвратно. Кто вернёт время, когда ещё нет потерь близких людей!?

Я сожалел о том времени, когда мне надо было что-то сказать, прильнуть к человеку, который был больше, чем взрослый, но возраст которого в данный момент я уже перешагнул. Это не краденые мысли, а краденое состояние. Пишите разборчиво черновики, из них может исчезнуть главное под слоем ретуши. Я помню, что плакал, но не помню причины, хотя солёные слёзы сжигали веки.

Но есть в мире и иное, тоже светлое: любование чужим мастерством, чужим прочным и благодушным родством, букетом цветов в руках незнакомки. Но это исчезает за ближайшим поворотом, или на очередной остановке, ибо всё это не существует без творца, без рук творящего.

Неужели время надо тратить на бессюжетную писанину, ну, скажем, про клёцки!? Оказывается, это не мелочь, а Ветхий завет каждой жизни.

Кстати, ещё пару слов. Мама отщипывала кусочки теста, но не пальцами, а чайной ложечкой. Они падали в кипящий бульон и затевали бурную хаотическую игру в космическом пространстве кастрюли. Исчезали и появлялись на поверхности, рушились в глубину, словно в этом вихре происходило сотворение мира. Я знал, что не только клёцки рождались в маминых руках, она блестяще играла на пианино, причём «с листа».

 Я знал, но никогда этого не видел, разве что на фотографии довоенного времени.

Вот вам другой сюжет, включая Ленинградскую блокаду.

Это мама, Софья Александровна, согревала меня и брата собственным телом. А какой хлеб был, именуемый Блокадным, слышали многие, но немногие, кому он полагался, выжили.

Гоголь и  жемчужина кулинарии

Я с женой, Светланой Александровной, Светиком, в гостях у хлебосольной хозяйки, нашей новой знакомой. Традиционную преамбулу, совершаемую в прихожей, после распахнувшейся входной двери, опускаю. Сразу перехожу к застолью. Подана курицу «по-еврейски», и, если бы у куриц была национальность, то наша курочка, поданная на стол, приняла бы иудейство, будь у неё не «куриные» мозги.  В каждый кусок было вколочено столько орехов и пряностей, что её вес удвоился по сравнению с недавним живым, и она даже на забор бы не взлетела при максимально отчаянном взмахе крыльев. Но больше, чем курица, нас взволновала судьба хозяйки, пригласившей нас в гости. За чаем, слово за слово, – о тридцать седьмом, определившем судьбу семьи Надежды Григорьевны, нашей знакомой. В её, необыкновенно красивую мать, (а обаяние дочери было верным тому доказательством), оклеветанную (дело нехитрое), когда гнали по этапу в сталинские лагеря, влюбился капитан МВД, сопровождавший «врагов народа». Высмотрел её зорким глазом. Это решило её судьбу: за колючей проволокой она стала женой офицера. Но вернёмся к трапезе. Так вот, граждане-судьи, если сложить все облагороженные орехами и специями, уплотнённые, словно щебёнка дорожными катками, кусочки курицы в единую пернатую особь, она бы весила с маленького барана.

Но я ещё ни слова не сказал о своей жене. А как же моя избранница, с обаянием которой невозможно кого-то сравнить? Её мастерство в области кулинарии осуществлялось под девизом: «Не повторяться!» Всё, что надо уметь и сопроводить улыбкой, а у неё это было на достойной высоте, получалось вкусно и красиво. Она умела всё. И свято соблюдала тёщины навыки, как армейское «Наставление по стрелковому делу», всё, вплоть до того, как нашинковать морковку: колечками или соломкой.

Есть две знаменитые поваренные книги: одна так и называется «Книга о вкусной и здоровой пище» в жёстком переплёте, с рельефным тиснением, вторая – «Мёртвые души» Гоголя. Конечно, застолье Собакевича, где если баран, то целая нога, а если пирог, то по четырём углам разная начинка, резко отличается от хлебосольства Манилова: разносолы не держим, – щи, но от чистого сердца. И уж от Плюшкина ожидать вообще нечего, кроме ликёрчика, из которого он, по собственному признанию, «повынул козявки и всякую дрянь».

Но ведь должно же быть блюдо, которое достойно высочайшего звания, которое сравнивают по меньшей мере, с ценным романтическим камнем?

Блюдо, которое должно божественно светиться над всей кулинарией, включая царскую, над стручково-пучковыми приправами, хреново-перечными пыточными средствами, редкоземельными элементами типа трюфелей. О весенних грибных подснежниках, строчках и сморчках, я вообще молчу. Да было, есть и будет такое чудо, которое всегда сопровождало нас в быту и на воинской службе.

Оно было всегда вместе с амуницией, шанцевым инструментом, обмундированием и знаками отличия. Это унизительно называемая нами «кирза», имеет второе, но возвышенное имя, которое на устах всех женщин. И даже опера об этом написана, под названием «Искатели жемчуга».

Это перловка, ибо Перл, при переводе с английского, – жемчуг.

 И шлифованная ячменная крупа внешне имеет сходство с жемчугом, а мы: кирза, кирза, кирза, – по имени материала для голенищ солдатских сапог.

Но, коли называют эту крупу и кашу из неё кирзой, в основном те, кто служил в армии, будем считать её своим парнем, своим в доску корешем.

Даже моя любимая группа «Манго-манго» поёт об утешительном солдатском рационе в песне «А пули летят, пули»:

Немного крупы перловкой,

Немного коры дубовой,

Немного дорожной пыли,

Немного болотной тины –

Солдат не умрёт голодным.

Даже Одесса, «жемчужина у моря», разделила славу с перловкой.

Может быть, со временем, войдут в моду бусы, ожерелья, подвески, серёжки из перловки в золотой и серебряной оправе. Однако, носительница столь драгоценной короны из жемчуга, особо не важничает и по-дружески относится к рисовой, гречневой и пшённой кашам, и даже с засветившейся в библии чечевицей с печально-известной похлёбкой. Но не будем об этом. На месте чечевицы могла быть и кукуруза, да что угодно.

Так вот, поскольку я сейчас один, удачно разведённый, люблю вкусно покушать, мне информацию для обновления и разнообразия ежедневного стола сообщает наш новый повар, Светлана Яковлевна. Живём мы на одной ветке метро, струящейся зелёным цветом в радиальном направлении, но на разных станциях. Она десантируется раньше меня. Выйдя с работы и нырнув в метро, до пересадочной станции Римская едем вместе. А дальше я становлюсь «челноком» в прямом, а не в мелкоторговом частном бизнесе. Дело в том, что моей спутнице уступают место, а мне, который старше Светланы на двадцать лет (ах!), но, в силу моложавости, приходится стоя болтаться до конечной станции с орнитологическим названием  «Зябликово». Я сначала еду в обратную сторону, до «Достоевской», где садится мало народу, перескакиваю на своё направление, спокойно сажусь, достаю книгу и читаю. Могу вздремнуть без опасения проспать свою станцию, – она конечная. Меня, в случае чего, высадят дамы в оранжевых жилетах. Светлане Яковлевне и так бы уступали мужчины место в силу её неотразимого обаяния, которое состоит из умеренно обтекаемых форм и больших зелёных глаз. Заглянувшего в эти глаза, какая-то сила, как пробку, выталкивала из сидячего места, и он встаёт раньше, чем ему в голову ударит импульс, называемый этикетом. Так вот, она, наш новый повар, до пересадки успевала сообщить новый для меня кулинарный секрет. Последним была варёная грудинка (сорок минут варки), сдабриваемая чесноком и молотым перчиком. После остывания и надрезания на вертикальные полоски до шкурки, помещаю в морозилку. После морозилки деликатес стихийно убывает. Вкусно, удобно, но годится только для ужина и выходных дней, ибо парфюм чесночка не всем по душе, и его не пересилит ни одна «Шанель». На этом информативность не заканчивается. Внимание, следующая станция конечная, «Зябликово»…

Владимир РАЙБЕРГ