Крутится, вертится шар голубой

На русском языке первая строка этой песни звучит: «Крутится, вертится шар голубой…» Любители русской песни уверены, что это старинная народная песня. Музыковеды подтвердят, сочинена она еще в середине XIX века, ее хорошо знал композитор М.И. Глинка. Правда, до наших дней дошли лишь два куплета, и то благодаря Борису Чиркову, который спел их в знаменитой кинотрилогии о Максиме.

Правда, есть еще популярная народная песенка на идише «Ву из дос геселе?» («Где эта улочка?») на ту же мелодию.  Русская и еврейская песни известны с XIX века, но вопрос, какая из них появилась первой, до сих пор открыт.

Конечно, для искусствоведов он важен, да и другим любителям песен было бы интересно узнать ответ на этот вопрос.

Но главное, что люди, говорящие на разных языках, поют одни и те же песни и испытывают при этом радость.

***

В 1997 году дома у Тамары Бородач в Лиде раздался телефонный звонок. Тамара Бородач руководила еврейской общиной города, занималась туризмом, к ней приезжали выходцы из этих мест, живущие по всему миру. В общем, человек она известный. Звонил Адам Роговский из Тель-Авива. Родился он в 1923 году в белорусском местечке Радунь. А потом жизнь не раз испытывала его на прочность. В 1940 году, когда Западная Беларусь была присоединена к Советскому Союзу, коммунисты устроили здесь жесточайшую чистку кадров. У Адама Роговского отец держал трактир в Радуни, а значит, был непролетарским элементом, да и сам Адам был активным членом молодежных сионистских организаций – этого было достаточно для приговора и выселения на крайний север. В 1940 году Роговский оказался в Норильске. Первыми учителями русского языка у восемнадцатилетнего юноши были такие же заключенные, как и он: жена бывшего первого секретаря ЦК комсомола Косарева и сестра главного чекиста Ягоды.

Роговский сидел и в польских, и в немецких тюрьмах. Адам всей душой стремился в Израиль. Жене, французской еврейке, в конце 40-х годов он сказал: «Рожать будешь в Израиле». В конце концов, они добрались до Земли обетованной. Но и здесь Адама Роговского арестовали, как английского шпиона. Правда, всего несколько дней он пробыл под стражей, пока выяснились обстоятельства.

И вот такой человек звонил в Лиду и просил Тамару Бородач найти архитектора и скульптора, чтобы сделать Мемориал на месте расстрела радуньских евреев. Мемориал сделал Павел Стасилович. Каждое лето Адам приезжал в Радунь, а однажды, вернувшись в Израиль, заявил своей семье: «Завещаю, чтобы меня похоронили в Радуни, возле Мемориала». Близкие были в шоке, они не понимали Адама. В молодости он стремился в Израиль, прожил там всю жизнь, интересную, насыщенную. В Израиле родились его дети и внуки. А состарившись, решил, что после смерти должен быть похороненным в Радуни…

Впрочем, в душу человека залезть невозможно. Поэтому я оставлю рассказ о завещании Адама Роговского без комментариев.

***

Каждый год в Глубокое, небольшой райцентр Витебской области, приезжают люди со всего мира. Это евреи, пережившие страшные дни войны и чудом уцелевшие. В Глубоком было гетто, куда сгоняли людей из пятидесяти городов, местечек и деревень. Здесь погибло более пяти тысяч человек.

Израиль Ханович прилетал из Нью-­Йорка. Он был состоятельным и влиятельным человеком. Вхож к мэру Нью­-Йорка и ежегодно привозил от него специальное послание.

Мендель Свердлов жил в Дисне. Последний еврей, живущий в этом некогда еврейском городке. Работал жестянщиком, маляром.

После траурного митинга все обычно отправлялись в ресторан. Однажды Ханович и Свердлов оказались за одним столом, рядом. Оба поднимали рюмки за погибших друзей. Потом Ханович разговаривал с районным начальством, гостями, журналистами. Свердлов бродил по залу, останавливаясь то у одной, то у другой группы. На него не обращали внимания, и он шел дальше. Было видно, что водка взяла его.

Когда прощались, Ханович протянул Свердлову доллары:

– Возьми от нас. Купи себе что-­нибудь.

Свердлов покрутил бумажки в руках и хотел вернуть их. Но Ханович зажал его кулак своей рукой и сказал:

– По старой дружбе, возьми.

Потом Ханович, видя состояние друга детства, сказал:

– Тебе надо домой. Возьми машину, я рассчитаюсь.

Свердлов удивленно посмотрел на него: о какой машине он говорит. А потом, как будто оправдываясь, быстро-­быстро проговорил:

– Домой, домой, домой.

Они спустились на улицу. Ханович, вместе с американскими гостями, уселся в шикарный лимузин, который они наняли в Минске, и он повез их в международный аэропорт.

Свердлов пошел на автобусную станцию, чтобы на старом разбитом автобусе уехать домой, в маленький городок Дисна.

Вот такие разные судьбы у людей, чудом спасшихся от расстрела в Глубокском гетто.

***

Я приехал в Глубокое, чтобы встретиться с семьей Эткиндов и подготовить очерк для журнала.

До войны Эткинды жили в Крулевщизне – небольшом местечке. Владели мельницей, лесопилкой. Нанимали людей и сами работали. Жена Менахема-Мендла Эткинда Ева Каминска работала в Глубоком медсестрой в больнице. Каждый день ездила на поезде на работу.

Когда здешние места оккупировали фашисты, они депортировали всех евреев Крулевщизны в гетто города Глубокое. Менахема-­Мендла к тому времени уже не было в живых. Ева Каминска оставила детей под присмотром своей сестры Леи и ушла в партизаны. В лесу нуждались в медицинских работниках, а Ева не могла смотреть, как бесчинствуют оккупанты. Она обязана была и за себя, и за мужа, и за детей ответить врагам.

...Когда в Глубокском гетто в 1943 году подняли восстание, Михаэль Эткинд упрашивал тетю Лею и брата Хаима бежать. Они не согласились. И тогда он один, вырываясь из огня и дыма горящего гетто, пошел в лес. В него стреляли, ранили. Михаэля выходила белорусская семья. Он ушел в партизанскую бригаду имени Рокоссовского.

В 1944 году пришло долгожданное освобождение, и Михаэль стал разыскивать маму. Он надеялся, что она жива и тоже ищет его. Мальчик встречался с теми, кто вернулся из партизанских отрядов и должен был знать медицинскую сестру из Глубокого. Однажды, недалеко от местечка Плисса, встретил в вагоне солдата, и тот спросил: «Ты сын Евы Каминска?». Уже выходя из поезда, солдат сказал мальчику: «Твоя мама была героической женщиной». То ли на признание у него не хватило смелости, то ли не хотел расстраивать мальчишку, но большего солдат не сказал.

Со временем Михаэль перебрался в Израиль. У него появилась семья, росли дети. А Михаэль все время пытался найти маму или узнать, как она погибла.

Уже в наши дни Посольство Беларуси в Израиле сообщило Михаэлю Эткинду, что, по данным архива, его маму  фашисты казнили в Докшицах вместе с другими партизанами.

Михаэль стал собираться в Беларусь. Но подвело здоровье. В феврале 2009 года его не стало. И тогда, по завещанию Михаэля, в Беларусь приехали его сыновья, невестки, внуки.

Здесь погибло 25 человек из их родни. Эткинды установили на памятниках мемориальные таблички с фамилиями и именами погибших. Провели презентацию книги, которую незадолго до смерти написал Михаэль. А потом отправились в Докшицы. И там установили памятник в память о Еве Каминска.

Эткинды встретились с пожилыми людьми, очевидцами тех событий. И те сказали: «Да, на площади фашисты соорудили виселицу. Но на ней никогда никого не повесили».

Вот такая история, и ее не надо комментировать. Лишние слова только помешают.

Впрочем, столько лет прошло, и кто сегодня может с уверенностью восстановить все детали прошлого...

***

Они приехали в Витебск на симпозиум психиатров. Один как крупнейший психоаналитик, другой – в качестве гостя.

Жильбер Дяткин – доктор медицины, профессор, действительный член Парижского психоаналитического общества, содиректор Психоаналитического института для Восточной Европы. Его отец Рене Дяткин – тоже известный французский психоаналитик, один из основателей Парижского психоаналитического общества.

Двоюродный брат Анри Дяткин – архитектор. Когда мы пришли в мастерскую к скульптору Валерию Могучему и он увидел памятник, посвященный жертвам Холокоста, сказал, что на Парижском кладбище тоже стоит памятник евреям, погибшим от рук фашистов, и он один из его авторов. Ходил с блокнотом, что­-то зарисовывал, записывал, обо всем расспрашивал.

Приехали с ними на еврейское кладбище. Я показал им район старых захоронений. Снега было выше колена. Анри пошел по глубокому снегу искать могилу своих предков. Конечно, найти ее без предварительных исследований невозможно.

Из России в 1912 году уехал их дед – Рувим Дяткин. Прадед Иосиф был руководителем иешивы в Витебске. Богобоязненный человек. А дети подались в революцию. Чего не бывает на белом свете? Старший брат их деда Ефим Дяткин в 30-е годы был представителем Азербайджанской ССР при Совете народных комиссаров в Москве. Должность высокая. По сталинским временам – «расстрельная». В 1938 году Ефима Дяткина репрессировали, и больше его никто не видел.

Рувим Дяткин тоже с младых ногтей подался в революцию. В Женеве встречался с первым российским марксистом Плехановым.

Рувим курсировал между Россией и Швейцарией, возил деньги чемоданами для нужд революционного движения. Внуки, улыбаясь, сказали: «В семье поговаривали, деньги были фальшивыми».

Но, видно, не все купюры были с изъяном. И когда в 1914 году с началом Первой мировой войны путь для Рувима в Россию был закрыт, он открыл в Швейцарии небольшое обувное производство. Не знаю, для революционных целей или для своих нужд шла прибыль. Шил обувь для французской воюющей армии – заказ денежный, не каждый мог его получить. 

Жена Рувима была тоже из Витебска. Сложно сказать, как изменились взгляды Дяткина, но после революции он предпочел небольшой бизнес во Франции светлому будущему в Москве.

В годы Второй мировой войны Рувим нелегально переехал в Марсель, в зону французского, подконтрольного Гитлеру, правительства. Там еврею было прожить немного проще, чем на оккупированной территории. На имя знакомого француза открыли небольшую авторемонтную мастерскую и с этого кормились.

Дети Рувима учились, вышли во французскую элиту. А он сам жил в тишине и спокойствии до самой смерти в 1953 году.

Рувим много рассказывал и детям, и внукам о Витебске.

Его родным языком был идиш, и я спросил, знают ли они его.

Жильбер отрицательно покачал головой, а Анри ответил, что понимает некоторые слова. Он признался, что отец ему говорил: «Евреи в России знают только русский язык. Они уже и не совсем евреи». Я кивнул головой: где бы мы ни жили, мы считаем, что мы самые­-самые, а остальные – так себе.

В середине XIX века кто­-то из Дяткиных приехал в Витебск из Двинска (нынешнего латвийского Даугавпилса) и обосновался здесь. В начале XXI века – их потомки Жильбер и Анри, преуспевающие граждане Франции, хотят узнать свою родословную и найти кого­-то из родственников в Беларуси.

Полтора века для истории – не такой уж большой срок.

***

В начале 50-х годов кинорежиссера Марка Донского отправили в ссылку в Киев на киностудию имени Довженко, которая, впрочем, в те годы еще не называлась имени Довженко.

Лаврентию Берии не понравился фильм Марка Донского «Алитет уходит в горы» о национальной политике Советской страны и ее вождях Ленине и Сталине. У национальной политики мог быть только один гениальный вождь – Иосиф Сталин. Ну и, кроме того, Марк Донской совсем обнаглел, переписывался с сестрой, которая жила в стране, где угнетают рабочих, где линчуют негров и где правит капитал: в Америке.

Пускай Марк Донской поживет в Киеве и еще скажет спасибо, что не расстреляли его за эти дела, недостойные звания советского режиссера.

Однажды Марк Донской сидел в актовом зале киностудии, когда обсуждали сценарий фильма, который ему предстояло ставить. Выступали всякие руководители, кинодеятели, партийные работники и все в основном говорили по-украински. Марк Донской был не против украинского языка, наоборот, он ему очень нравился: певучий, сочный. Особенно ему нравилось, когда пели украинские народные песни.

Но здесь обсуждалась его будущая работа, хотелось, чтобы всё было ясным и понятным, каждое слово, каждая интонация. А в такой степени Марк Донской не знал украинского языка. И он попросил, чтобы кто-нибудь ему переводил. На него посмотрели как-то странно, а кое-кто даже ехидно ухмыльнулся. И продолжили худсовет. Марк Донской попросил второй раз, чтобы ему переводили непонятные слова. Здесь кто-то на чистейшем русском языке сообщил кинорежиссеру: «Хотите с нами работать, выучите наш язык».

Наступила очередь выступать Марку Донскому. Он вышел на трибуну и стал говорить залу о своем видении фильма. Говорил подробно, очень профессионально. Правда, излагал свои мысли на идише. В зале человек пять понимали идиш, но они от удивления сидели раскрыв рты и не могли сказать ни слова. Такого не ожидал никто. Председательствующий постучал карандашом о графин и, прервав Марка Донского, сказал: «Переведите, пожалуйста, о чем вы говорите. Зал не понимает вас». И тогда Марк Донской повторил только что услышанные слова: «Хотите со мной работать, понимайте, о чем я говорю».

Зал на несколько секунд онемел, а потом дружно засмеялся.

Рассказывают, что в этот вечер Марк Донской выпил со своими украинскими коллегами за дружбу, за то, чтобы они всегда находили общий язык. И, как вспоминают, один из произнесенных тостов так и звучал: «Чтобы мы всегда понимали друг друга, на каком бы мы языке ни говорили».

***

С Адамом Михником – одним из лидеров новой Польши 80-х – 90-х годов – я познакомился в Москве на международной конференции по Холокосту. Внешне он ничем не напоминал привычный для меня облик государственного мужа. Прическа, за которой он ухаживал собственной пятерней, борода, которая росла сама по себе, и свитер, узлом завязанный на шее. Всё в нем было противоречиво. Но эти противоречия не отталкивали, а наоборот притягивали к себе людей.

Под шафе он высказывал удивительно трезвые мысли, несмотря на заикание – прекрасный оратор. Со многим из того, что он говорит, ты не согласен, но его не хочется перебивать, а хочется – слушать.

– Ну какой же я еврей? – спросил, скорее всего, сам у себя Михник. – Если в Варшаве на Маршалковского я себя чувствую дома, а в Иерусалиме, в Меа Шарим – я чужой.

Каждый из нас волен выбирать, кто он. И в этом нет ничего ни хорошего, ни плохого. Это просто выбор человека, если он, конечно, свободный и не конъюнктурный.

– Когда поляк говорит об уничтожении евреев, как посторонний человек – главное, чтобы он был объективен, – сказал кто-то стоявший рядом с нами. – Когда еврей говорит об уничтожении своего народа даже очень объективные вещи, но с точки зрения постороннего человека – слушать это противно.

Вдруг Адам Михник резко повернулся к нему и стал громко говорить:

– О войне я буду говорить, как еврей. Фашисты хотели, чтобы я не родился. А я назло им и назло всем антисемитам – есть и буду. Для евреев я поляк, для поляков – еврей, – сказал Михник. – Вот такой парадокс.

***

Вообще­-то имя его Рувим. Но все называют Ромкой. Одноногий, на деревянном костыле, в тельняшке, он торговал на Привозе всем, что попадалось под руку. Стоял обычно в конце рыбного ряда. Надо сказать, что никогда у него ничего не покупали. Но Ромка по этому поводу не волновался. Купят  не купят, разве в этом дело? На жизнь пенсии хватает. Да и сколько ему надо? С утра – сто грамм, если друзья не угостят, и на день – пачку сигарет.

О Ромке мне рассказала тетя Таня, моя дальняя родственница. Ромку она знала с детства. Мы шли по рыбному ряду, и я решил подойти к нему.

– Сколько стоит кОмпас? – спросил я.

– Не компас, а компАс, – поправил меня Ромка, который, как и каждый коренной одессит, считал себя крупным морским волком, даже если не бывал дальше 16­-й станции Фонтана.

Я взял в руки компас. Старый, в бронзовом корпусе, он был без стрелки.

– Здесь же нет стрелки, – сказал я.

– Зачем тебе стрелка? – поинтересовалась тетя Таня.

– Как зачем? – не понял я. – Чтобы знать, где север, где юг.

– Юг ему нужен, – сказал Ромка, – север ему нужен… Ему в Одессе плохо…

Прошло двадцать лет. Нет в Одессе старого Привоза. Тетя Таня живет в Лос-­Анджелесе, сын забрал Ромку в Тель-­Авив.

На моем письменном столе лежит компас в бронзовом корпусе, без стрелки и не показывает никуда…

***

В Одессе есть две улицы, которые пересекают друг друга. Одна названа в честь Богдана Хмельницкого – украинского гетмана, устроившего кровавую резню евреев. Сотни тысяч человек погибли от рук его казаков. Другая улица названа в честь великого еврейского писателя и гуманиста – Шолом­-Алейхема.

Мой друг живет в доме на перекрестке этих улиц. Я пришел к нему в гости. Зайдешь в одну комнату, выглянешь в окно – видна улица Шолом-Алейхема, зайдешь в другую комнату, выглянешь в окно – видна улица Богдана Хмельницкого.

Вот так и живет мой друг.

***

На кладбище в маленьком сибирском городке в одной ограде лежат два человека: Левинсон Д.Е. и Чернин А.Г.

– Кто они, братья? – спросил я.

– Нет, – ответил кладбищенский сторож.

– Родственники?

– Нет.

– А кто? Почему их похоронили вместе?

– В нашем городе жило всего два еврея. Эвакуировались во время войны сюда, – объяснил мне сторож. – Вот и захотели, чтобы их похоронили вместе. Теперь эту сторону кладбища называют еврейской. Хотя евреев у нас в помине нет.

Однажды я возил в Любавичи двух хасидов из Соединенных Штатов. Один, когда подъехали к местечку, попросил остановить машину, достал таллит, тфилин и стал молиться.

Другой тоже облачился в ритуальные одеяния, потом подошел ко мне и на чистом русском языке (до этого времени он говорил только по-­английски) спросил:

– Как думаешь, здесь в домах стоит поискать свитки Торы, или мезузы, или хотя бы фотографии, которым сто лет? Эти вещи из Любавич во всем мире стоят сумасшедшие деньги.

У каждого свой Бог.

***

Бобруйск – особый город в еврейской истории. Почти все евреи из Бобруйска уехали, но своеобразный колорит остался. Ну, в каком еще городе мясокомбинат назовет свой магазин «Цимес». Во-первых, надо знать, что это такое. Во-вторых, надо было, хотя бы в детстве, попробовать эту еврейскую еду из тушеной морковки, чтобы ее неповторимый вкус остался в памяти навсегда.

И не важно, где попробовали цимес: у соседей, у школьных друзей, у подруги…

– Почему вы назвали так свой магазин? – спросил я у одного руководителя мясокомбината, и он ответил мне вполне по-еврейски:

– Во-первых, это вкусно.

Правда, на прилавках «Цимеса» продается свинина. Ну что вы хотите от Бобруйска, он никогда не был таким уж кошерным городом.

***

Или, например, почему магазин, в котором продаются ткани, в Бобруйске назвали «Шалом». Его открыл израильский предприниматель или знаток иврита? Нет, для местного колорита.

Правда, должен уточнить: в Бобруйске и в старые времена, когда здесь была еврейская столица Беларуси, редко здоровались таким словом, чаще говорили при встрече «шолом-алейхем», а на прощание «зай гезунд». Но кто теперь это помнит? А слово «шалом» знают все.

***

В Витебске, конечно, гордятся Шагалом. Но не до такой же степени! Сначала фамилией художника назвали водку. Как будто Марк Захарович был отменным алкашом. Его наследники грозили судебным процессом и иском. Название производители водки решили быстренько поменять. А в приватных беседах говорили: «Тоже мне, еврейский интеллигент. Горбачевым можно водку называть, а Шагалом – нельзя». Потом решили выпустить хлеб, названный в честь художника. С родственниками опять не согласовали, да и чего согласовывать, если хлеб был так себе и вскоре его производство свернули.

Но самое забавное, а может грустное, произошло, когда в ресторане в самом центре города решили именем Шагала назвать котлеты. Причем, никто не смеялся, не издевался,: хотели как лучше, а получилось – как всегда.

***

В Узбекистане журналист записывает на магнитофон выступление узбекского студента для русской радиостанции. Узбек довольно успешно говорит по­-русски, но всё же делает несколько ошибок. Журналист поправляет его. Студент обиженно замечает:

– Я же не еврей, чтобы совсем грамотно говорить по-­русски.

***

В начале 60-х годов из Риги в Израиль хотел уехать Великсон Семен Борисович. Он приходил в ОВИР, подавал  необходимые документы и объяснял: «В Израиле в городе Хайфа с 1939 года живет моя дочка Соня. Она выехала из Латвии, когда здесь еще была буржуазная республика. Может быть, если бы она жила при социализме, она бы никуда отсюда не уехала. У нее в Хайфе семья. Трое детей. Моих внуков, которых я никогда не видел. Я пожилой, одинокий человек. Если, не дай бог, что­-нибудь случится, даже некому будет меня похоронить. Отпустите меня к дочке».

Его внимательно, ни разу не перебивая, выслушивали и потом писали красным карандашом на документах: «Считаем отъезд товарища Великсона на постоянное место жительства в Израиль – нецелесообразным».

***

В начале 70-х годов в Киевском ОВИРе начальник любил выходить в коридор и зычным голосом объявлять:

– Сначала приму людей, а потом тех, кто собрался уезжать в Израиль.

Файвел Карпас жил в литовском городе Швенчёнисе (Свентянах). Здесь издавна соседствовали литовцы и евреи, поляки и русские, цыгане и белорусы. Каждый народ, естественно, говорил на своем языке. Но уже к десяти-­двенадцати годам мальчишки и девчонки отлично знали языки своих соседей. Знание шести­-семи языков считалось нормой.

Файвел Карпас свободно говорил по­-польски, но с небольшим литовским акцентом. Литовский он знал, почти как свой родной язык, но ухо чувствовало русский акцент. По­-русски Карпасу говорить приходилось не часто. Но язык от этого не страдал. Правда, по-­русски Карпас говорил с еврейским акцентом.

И только на своем родном языке, на идише, Файвел Карпас говорил без всякого акцента.

***

Мы разные, мы очень разные, но, за редким исключением, все как один любим поговорить. Не важно, у нас есть, что сказать людям или нет…

На одной из пресс-конференций ведущий объявил:

– Просьба отвечать на вопросы кратко, не более пяти минут.

Потом ведущий посмотрел в зал. Увидел в нем Якова Матлина и добавил: «Просьба задавать вопросы еще быстрее»..

***

Витебляне 50-х – 80-х годов хорошо помнят руководителя духового оркестра Цейтлина. Ни одно значительное событие не обходилось без этого оркестра. От открывал демонстрации трудящихся, играл на площадях и улицах во время массовых гуляний, при проведении торжественных акций. Оркестр Цейтлина провожал людей в последний путь.

Каждый знал, что Цейтлин – настоящий мастер своего дела. Кроме этого, среди других он выделялся своим носом, уникальным по размерам, форме и цвету. В народе ходили в связи с этим разные анекдоты.

Один из них мне рассказала Галина Дудкина: «Идет по городу оркестр во главе со своим руководителем. За ним бежит ватага мальчишек, смеясь и крича: “Ну и нос! Ну и нос!..” Цейтлин убеждает лидеров этой ватаги больше так не кричать, дает деньги на мороженое, конфеты. Пацаны соглашаются. И держат свое слово. В следующий раз, когда снова идет по улице оркестр, они бегут рядом с дирижером и кричат: “Ну и что? Нос как нос! Нос как нос! Дай на мороженое».

***

Конечно, в мире много случайностей. Но всегда ли они непредсказуемы? Или мы своими поступками провоцируем дальнейшие события? А когда они происходят, разводим руками: «Кто мог знать?».

Когда-то в Бресте, или по-еврейски в Бриске, было 4 синагоги и 40 молитвенных домов. Сейчас мало осталось в городе евреев и нет синагог. Хотя в одном синагогальном здании в центре Бреста находится кинотеатр «Беларусь», правда, перестроен он так, что даже старожилы начинают сомневаться, здесь ли была синагога...

Здание детской спортивной школы, специализировавшейся на гимнастике и акробатике, никто не перестраивал. Кое-где подкрашивали, белили, замазывали. Так что старые брестчане без труда вспоминали, глядя на этот дом на углу улиц 17-го сентября и Дзержинского, Зеленую хоральную синагогу.

В зданиях синагог охотно размещают спортивные залы. Как будто высшие силы должны помогать  бегунам, прыгунам и гимнастам.

Брестчане не то чтобы требовательно, но всё же просили у властей передать верующим подходящее здание. Взамен тех, что забрали. Власти делали вид, что не слышали просьб, а потому никак на них не реагировали.

Здание бывшей Зеленой хоральной синагоги, когда оно пришло в опасное состояние, поставили на капитальный ремонт, а спортсменов, естественно, из него временно выселили.

Но в 2006 году, как раз в ночь на 9 Ава (это особый день в еврейском календаре, на который приходится много трагических событий в нашей истории, а потому евреи соблюдают строгий пост), крыша здания провалилась, а по стенам пошли угрожающие трещины.

Религиозные люди были уверены – это знак от высших сил. Но те, кто верит только приказам властей, утверждали – совпадение.

В бывшей Зеленой хоральной синагоге провели капитальный ремонт, практически по старым чертежам построили новое здание. Сейчас в нем снова работает детская спортивная школа гимнастики.

Дай Бог, чтобы дети росли здоровыми и показывали хорошие спортивные результаты. Но не помешало бы им знать историю родного города. А верующим евреям Бреста, осталось их совсем немного, было бы где молиться.

***

В середине 30-х годов в центре Городка, действительно небольшого городка на севере Витебской области, разобрали брусчатку и на месте базара сделали сквер. По выходным дням в городском саду звучал духовой оркестр пожарников, в лучах заходящего солнца на начищенных пряжках и трубах играли зайчики…

В сквере поставили памятник вождю мирового пролетариата, тогда эти слова произносили серьезно, без всякой иронии, Владимиру Ильичу Ленину.

Но то ли инженер ошибся в расчетах, или в силу каких-то других причин, памятник стал крениться то в одну, то в другую сторону. Его ремонтировали, а он всё равно накренялся.

И тогда пожилые евреи стали шептаться, показывая глазами на памятник: «Видно, эта власть долго не продержится…»

Старики – мудрые люди, с большим жизненным опытом, но и они иногда ошибаются.

***

Эту историю мне рассказал известный архитектор, лауреат Ленинской премии, один из авторов «Хатыни» Леонид Левин. В Давид-Городке, есть такой красивый городок в белорусском Полесье, он делал памятник князю Давиду, основателю города. Кстати, за эту работу ему и авторскому коллективу присудили Государственную премию Беларуси.

Назавтра в Давид-Городок должен был приехать Президент Беларуси Александр Лукашенко, чтобы открыть памятник. Дело близилось к ночи, Левин с председателем райисполкома еще раз обошли всю площадь. Работы были завершены, мусор вывезен, тротуары вымыты. Можно было идти в гостиницу отдыхать.

Левин с районным начальником пошли по тому пути, по которому завтра должен был пройти Президент страны. На соседней площади стоял памятник Ленину.

Памятники или бюсты вождю мирового пролетариата в Советском Союзе были установлены в каждом городе, городском поселке и даже в крупных селах. В отличие от других республик в Беларуси эти памятники и бюсты не тронули, и они продолжили стоять на своих местах.

Но после того, как обкомы и райкомы коммунистической партии перестали командовать парадами, на эти памятники стали обращать внимания не больше, чем на все другие. И где-то у вождя пролетариата облупился нос, я такой памятник видел в одном райцентре, где-то обломился козырек на кепочке.

В Давид-Городке памятник Ленину стоял облезший, как больная кошка. Левин, взглядом профессионального архитектора, посмотрел на памятник вождю и сказал:

– Может, надо покрасить памятник, а то завтра Лукашенко увидит. Кто знает, как отреагирует на это...

– Да, конечно, – засуетился председатель райисполкома. – Сейчас же дам указания. А то мы в суматохе последних дней не обратили внимания.

На самом деле, на памятник Ленину никто не обращал внимания уже лет десять, но Левин промолчал и пошел в гостиницу отдыхать.

...Он проснулся с первыми лучами летнего солнца, быстро оделся, выпил чаю и пошел к памятнику князю Давиду. Не каждый день приходится открывать новые памятники, причем в присутствии Президента страны.

Проходя мимо памятника Ленину, Левин (извините, что фамилии созвучны, оказалось случайно) остановился, как вкопанный. Он не поверил своим глазам и стал их протирать кулаками. Памятник Ленину был выкрашен в ярко-желтый цвет и напоминал огромного цыпленка, забравшегося на пьедестал. На солнце памятник играл, как медная начищенная монета.

И здесь Левин увидел председателя райисполкома, который тоже спешил на площадь.

– Покрасили, – обрадованно доложил он Левину. – Всю ночь трудились, успели.

– Но почему в такой цвет? – ничего не понимая, спросил Левин.

– Другой краски у нас не было. А где ее ночью придумаешь... А эта стояла, ей должны были детский городок покрасить.

Вот так на пьедестале оказался ярко-желтый Ленин.

***

Директором рабочей группы по созданию Верхнедвинского районного краеведческого музея был Николай Васильевич Никитенко. Сам из Гомельщины, но с районом связан давно и всей душой прикипел к здешним местам.

Я писал серию книг о местечках Беларуси и приехал в Верхнедвинск. Встретился с Никитенко. Мы, как положено, пообедали, а потом вышли на крыльцо дома. Николай Васильевич закурил очередную сигарету и, показав на сквер, который находился напротив, сказал:

– Видите цветник? На этом месте когда-то стоял памятник Сталину.

В сквере в центре Верхнедвинска стоят несколько памятников. И каждый из них может много рассказать об истории города. В 1912 году в ознаменовании 100-летия войны с Наполеоном в тогдашней Дриссе благодарные потомки поставили монумент в память о доблести русских солдат. В этих местах шли кровопролитные бои с французами. Корпус русской армии под командованием Витгенштейна заставил французов под командованием маршала Удино отступить и закрыл им дорогу на Петербург. Здесь погиб и был похоронен на высоком берегу Дриссы отважный русский генерал Кульнев.

Еще один памятник поставили в память о погибших советских пограничниках. До 17 сентября 1939 года Дрисса была пограничным городком, и, когда утром пели дриссенские петухи, на польской территории просыпались пограничники.

Памятники героям Великой Отечественной войны…

На той стороне сквера, а центральная улица Вернедвинска – Советская, делит его на две части, – стоит на постаменте Владимир Ильич Ленин, отлитый из металла. Как мог обойтись город, а тем более районный центр, без круглосуточного присутствия вождя пролетариата? На постаменте по-прежнему, как и в советские годы, корзины с цветами. Их ставят у ног вождя. Бывает, что в корзинах высокие цветы, и тогда своими лепестками они достают до самых интимных мест Владимира Ильича.

Напротив Ленина, на другой стороне улицы, стоял его сподвижник Иосиф Сталин. Архитекторы так расположили памятник, чтобы Ленин и Сталин постоянно смотрели друг на друга – советовались, по какому пути вести страну дальше.

Но Сталина его родная коммунистическая партия развенчала и обвинила в культе личности. Справедливо обвинила, еще раз подтвердив истину, что от любви, особенно показушной, до ненависти – один шаг.

Поступил приказ: памятники Сталину убрать, и сделать это без излишнего внимания общественности.

Вызвали в райком партии двух мужичков: проверенных и надежных. И сказали им:

– Ночью памятник Сталину с постамента снимите, на телегу уложите, отвезете куда подальше и закопаете. И никому ни слова. Ясно?

Мужики лишних вопросов задавать не стали. Ночью памятник свернули с постамента, на телегу погрузили, дерюгой закрыли, чтобы никто не видел (хотя в Дриссе ничего не утаишь) и увезли. Хотелось быстрей закончить это дело. Вырыли яму между домов и упокоили памятник вождю.

Прошли годы. Николай Васильевич Никитенко заинтересовался, что же это был за памятник. Нашел он одного из тех мужиков, что райкомом был назначен приговор исполнять. И хоть совсем старый стал этот человек, но место указал точно. Николай Васильевич сделал раскопки, но в земле лежала только бетонная болванка – по всей видимости, туловище вождя. А куда делись остальные части тела?

Никитенко снова пошел к тому мужику. Тот понял, что отпираться бесполезно, да и время сейчас другое, можно говорить о многом без утайки, и всё рассказал.

– Закопали мы Сталина. А назавтра ночью я тайно пришел к этому месту, раскопал памятник, отсёк у него голову и руки, сложил их в мешок и утопил в Западной Двине.

– Зачем вы это сделали? – спросил Никитенко.

– Отомстил Сталину, – сказал мужик. – Он моего отца репрессировал…

***

В Витебске открывали памятник Петру Мироновичу Машерову. В Советском Союзе на родине дважды Героев ставили им памятники. Петр Миронович за участие в партизанском движении был удостоен звания Героя Советского Союза, а когда стал Первым секретарем ЦК компартии Белоруссии, его наградили Золотой Звездой Героя Социалистического труда.

Бюст Петра Машерова отдали делать скульптору Заиру Азгуру. Это был правительственный скульптор, удостоенный всевозможных наград. Ему позировал Иосиф Сталин, он лепил Мао Дзе Дуна, Хо Ши Мина…

Когда открывали памятник Петру Машерову, его уже не было в живых. Он трагически погиб. На церемонии присутствовали скульптор и вдова Машерова. Когда с бюста упало белое полотнище, вдова Машерова сказала Азгуру:

– Петр Миронович здесь не похож на себя.

Но Азгур, едва шевеля губами, ответил ей с мудростью аксакала:

– Теперь его будут знать таким.

А вечером на банкете, который дали по случаю открытия памятника для узкого круга больших людей, кто-то произнес тост:

«Чтобы нас всегда помнили такими, какие мы есть».

***

Лепель. На центральной площади, где стоят памятники вождю революции, героям Великой Отечественной войны, поставили памятник «Пятачку». Довольный хозяин козы и овцы с монетой пять копеек 1805 года. Памятник интересный и к месту. Здесь когда-то проходили ярмарки. И за пять копеек можно было купить и козу, и овцу, и живность покрупнее.

Позади памятника здание «Беларусьбанка». У банкомата очередь. Люди снимают суммы гораздо больше пяти копеек, но довольных лиц я так и не увидел.

***

Вечный памятник – так переводится на русский язык ивритское название Яд Вашем, название национального института памяти Катастрофы и Героизма в Иерусалиме.

У входа в здание Яд Вашема, где читаются лекции, работают научные сотрудники, хранится архив, висит картина Михаила Шемякина. Выполнена она в сложной технике: гуашь, пастель, тонированный картон.

Мы видим, как два эсэсовца, со звериными лицами, загоняют евреев в крематорий. Еще секунда – и оборвется их жизнь. Люди, идущие на смерть, уже какие-то неземные. И, наоборот, эсэсовцы с каждой новой жертвой наливаются всё больше и больше звериностью. Еще чуть-чуть – и они, как псы, готовы будут встать на четыре лапы и вцепиться в людей. Чуть дальше мальчик несет магендавид. И это выглядит, как символ надежды, как символ будущего.

Впрочем, не надо раскладывать всё в картине по полочкам. Она воздействует эмоционально. И это самое главное.

…В 1994 году в Витебске проходил Первый Международный Шагаловский пленэр. Приехали художники из многих стран мира. Был приглашен и Михаил Шемякин. К сожалению, приехать он не смог. В вот картину свою в дар городу Шагала прислал. Она сейчас находится в экспозиции Арт-Центра Шагала в Витебске. Старик-еврей играет на скрипке свою последнюю мелодию. Уже поднят пистолет палача. Еще мгновенье – и оборвутся звуки. Как будто реквием по тем людям, что были близки и дороги Шагалу, по тем людям, которых рисовал Марк Захарович…

Русский художник Михаил Шемякин, живший в Москве, Франции, Соединенных Штатах, сумел очень точно понять психологию народа, с которым он вроде кровно и не связан, сумел прочувствовать его скорбь.

Настоящее искусство не знает границ и делит человечество на две категории: людей и нелюдей.

***

Из Америки приезжали Гинзбурги. Главе большой семьи – Барри под восемьдесят. И жене близко к тому. И вот на старости лет они решили показать своим детям, внукам, внучатым племянникам – всей мишпохе – родину предков. Не историческую родину, а именно – предков.

У американских евреев три родины: историческая, предков и нынешняя. У всех одна, в крайнем случае – две, а эти самые хитрые – у них три. Привезли человек сорок: из Америки, Израиля, Европы. И все такие разные, даже представить трудно, что они из одного корня.

Дедушка и бабушка Барри Гинзбурга из Лепеля, Уллы, их родственники из Кублич. Гостей опекают, выполняют любое желание. Еще бы! Они – серьезные спонсоры. И мне от этого пирога перепало. Дали деньги на издание книги.

И я старался, как мог. Но не все желания гостей сумели выполнить. Например, они просят показать им в местечках оставшиеся еврейские кварталы. Да, когда-то в городах выделялись еврейские кварталы, но потом всё так перемешалось в доме… А местечки и вовсе были одним большим еврейским кварталом.

Один из родственников Барри Гинзбурга как-то спросил у меня:

– А когда евреи появились в Беларуси?

Я сказал ему, что приблизительно четыреста лет назад, стал рассказывать про разделы Польши и говорить, что каждым разделом к Беларуси отходили земли, густонаселенные евреями.

Американцы не любят, когда им долго о чём-то рассказывают. Они любят диалог, в котором сами принимают активное участие.

И тогда я спросил:

– А когда евреи появились в Америке? – хотя хорошо знал ответ на этот вопрос.

Мой собеседник на несколько секунд задумался, а потом,  уверенный в своей правоте, ответил:

– В Америке евреи жили всегда.