Слово «майса» – одно из первых идишиских слов, которое я услышал в своей жизни. Не припомню, когда это было. Наверняка, я был очень маленьким. Родители дома говорили по-русски. А бабушка и ее сверстницы, которые каждый вечер собирались на нашем крыльце, говорили на идише. Еще бабушка говорила на идише со своим братом, дядей Евелем, мы называли его дядя Еел. Он приходил к бабушке, приносил рыбу, яйцо, луковицу и просил приготовить фаршированную рыбу. После смерти жены, тети Раши, он признавал только фаршированную рыбу, приготовленную моей бабушкой, которую он называл Пешке. Если в этот момент я оказывался на кухне, то слышал их разговор. Смысл разговора улавливал полностью. Все слова, конечно, не понимал, так же, как и всё, сказанное на крыльце, а когда переспрашивал, о чем они говорили, мне обычно отвечали:

– Что тебе до них? Это всё бобе-майсес.

Я был уверен, что бобе-майсес (бабушкины истории) – это какие-то сказки, уличные разговоры, если хотите, сплетни, в которых ничего серьезного нет. Наверное, так оно и было. Обсуждали, кто женился, кто развелся, кто и что сказал, какие цены на базаре, который находился в трех шагах от нас.

И только спустя много лет, читая какую-то книгу, я узнал, откуда пошло выражение «бобе-майсес». И немало удивился этому. Оказывается, есть французский роман, рассказывающий о крестовых походах, который называется «Бова Королевич». В переводе на идиш называется «Бове-майсе». Роман был очень популярен в XIX веке, особенно среди еврейских женщин. А поскольку «Бове-майсе» и «Бобе-майсе» созвучны, в простонародье пошло гулять близкое и очень понятное всем выражение.

Не знаю, оказывал ли еще один народ подобное почтение французским романам, поставив им памятник таким образом в собственном фольклоре.

 

За 20 лет, в течение которых издается журнал «Мишпоха», я побывал во многих городах и местечках Беларуси. Встречался со старожилами, краеведами, людьми знающими и интересующимися, записывал воспоминания, местные легенды, мифы. Всегда с особым интересом слушаю местечковые истории – еврейские майсы. Столько в них народного юмора, в котором и смех, и слезы, и философия, и литература...

Мне кажется, в каждой еврейской семье наши знаменитые майсы хранились, как старые фотографии, которые давно пожелтели, покрылись налетом времени, но, как только собирались гости, их обязательно извлекали из тумбочек, шифонеров, сундуков на белый свет.

И не потому, что мы очень сентиментальный народ. Просто майсы – иногда грустные, иногда смешные, это единственное, что долгие годы оставалось у людей, у которых насильственно был отнят родной язык, песни, танцы...

Мне возразят... Кого интересует прошлое? Другие времена. Старые запреты канули в Лету... Поспеть бы за сегодняшним днем. Будешь постоянно оглядываться, жизнь выбросит на обочину.

В редакцию «Мишпохи» приносят пачки старых фотографий. Оправдываются. Переезжаем, что с альбомом делать? Хранился у родителей, но кто на фотографиях...

Я сам видел, как ветер гонял по улице Ашдода старые фотографии, сделанные в 20-е годы в России. Что мог, подобрал, опубликовал в журнале. Хотел вручить наследникам. Никто не отозвался...

И в то же время в Интернете выставляют фотографии дедушек и бабушек, а рядом – внуков и внучек, чтобы сравнили и сказали, кто и на кого похож. Черно-белые фотографии исторической давности смотрям на нас с экранов iPhones.

В каждом поколении есть люди, для которых память – просто слово. Но не они определяют будущее.

И старые фотографии, переведенные «на цифру», будут жить, и старые майсы, не знаю, с каких носителей, будут читать и слушать.

 

Как вас теперь называть...

Местечковые майсы

Приходит местечковый еврей к помещику и говорит, что хочет арендовать его яблоневый сад. Волнуясь и сбиваясь с русского на еврейский, он рассказывает, как будет следить за садом и продавать яблоки на ярмарках. И какие прибыли будет иметь помещик.

Помещик слушал еврея, согласно кивал головой, а потом вдруг встал с кресла и говорит:

– Вашей нации свой сад не отдам. Пускай хоть сгинет там всё, а вашей нации не отдам.

Еврей опешил, не зная, что сказать помещику, а тот продолжил:

– Не отдам, и всё тут. Они нашего Христа распяли.

– Ой, – всплеснул руками еврей. – Какое несчастье! Какое горе! Только это не наши сделали, не антопольские, это же сделали – драгичинские.

***

В одном местечке жил очень бедный еврей Пиня. В выходной день он выходил на свое сгнившее крыльцо и смотрел в сторону поповского дома. Если над трубой вился дымок – это значило, что попадья печет блины. Он входил в дом попадьи со словами: «Скачком блины». (Это пожелание, чтобы блины хорошо снимались со сковороды.)

Попадья сажала голодного Пиню за стол, накладывала блины, наливала сметану. Он съедал блины и говорил: «Ой, блины съел, а сметана осталась». Попадья подкладывала еще блин. Проходила минута, Пиня восклицал: «А теперь сметана кончилась, а блин остался!». Попадья подливала сметаны. Потом повторялось снова, пока Пиня не наедался, благодарил добрую попадью и уходил, а в следующее воскресенье приходил снова.

Все жители местечка по-доброму смеялись над немудреной хитростью Пини.

***

Идет Мотл по базару в Чашниках. Навстречу ему знакомый крестьянин.

– Скажи, Мотл, раз теперь свобода, все равны?

– Все, – ответил Мотл. – Теперь я и ты, как один человек.

– Значит, теперь мы с тобой товарищи? – спросил крестьянин.

– Конечно, товарищи, – подтвердил Мотл.

– Но, если ты судья, значит, ты власть? – переспросил крестьянин.

– Конечно, власть, – подтвердил Мотл.

– Тогда скажи мне, – спросил крестьянин, – как тебя теперь называть: господин жид или товарищ жид?

***

Каких только еврейских благотворительных обществ не было в городах и местечках: и общество помощи бедным вдовам, и не нашедшим пары бесприданницам, естественно, погребальное братство и общество, выделявшее беспроцентные ссуды.

В Браславе, когда-то еврейском городке на северо-западе Беларуси, было общество, собиравшее деньги для евреев, которые не могли заготовить на зиму дрова. В довоенное время, а Браслав находился на территории Польши, стоили они очень дорого, 4–5 злотых за воз.

Вот какой случай однажды приключился с активистом этого общества по фамилии Ульман. Зашел он как-то к богатому еврею Даговичу, собственнику двухэтажного дома, и попросил внести вклад для покупки дров неимущим. Дагович поежился от этой просьбы, как от холода, и сказал:

– Дать денег не могу, потому что сам замерзаю.

Сначала Ульман хотел сказать Даговичу всё, что он про него думает. А потом совершенно справедливо решил, что не проймешь его никакими словами. И отправился на рынок. Ульман купил за свои деньги два воза дров, привез их во двор Даговича в отсутствии хозяина и сказал, что тот передал натопить все печи в доме насколько это возможно. Прислуга переглянулась, ничего не понимая, но ослушаться не осмелилась. Хозяин приказал. Топили, пока печи не стали красными. В доме было, как в парной бане. Дышать нечем, спать невозможно.

С Даговича потом все смеялись в общине. А смех бывает оружием гораздо более сильным, чем бранные слова или бессловесное отчуждение.

***

Евреи местечка Сапежинка, что недалеко от Быхова, усердно молились Богу, чтобы не ударила молния ни в один дом. Наверное, Всевышний услышал их молитвы, и сколько жили евреи в Сапежинке, сколько помнили себя, никогда здесь не было пожаров. Даже во время войны, когда в еврейский дом попал снаряд, пробивший крышу и потолок, ни взрыва, ни пожара не было. Не взорвался снаряд. Старики говорили, что в древние времена сапежинские евреи в складчину отлили золотое колесо и зарыли его глубоко землю. Это колесо, вместе с молитвами, и защищало местечко от пожаров.

Но, когда на эту землю пришли фашисты, ни молитва, ни зарытое золотое колесо не спасли сапежинских евреев и их собратьев в сотнях местечках и городах от Холокоста, который в переводе означает «всесожжение».

***

Сын последнего лиозненского раввина Якова Иерухима Массарского – Нахум, как и положено правоверному еврею, в Пурим выпивал столько, чтобы не отличить врага от друга.

В другие дни года он и вовсе не употреблял, а здесь позволял себе. И не потому, что имел пристрастие к алкоголю, а потому что так полагалось.

В 1927 году в Пурим Нахум выпил столько, что уснул во дворе дома. Вечера стояли холодные. Пока дома хватились, где Нахум, он успел простыть. И от простуды умер.

В местечке очень переживали смерть Нахума и говорили, что он и жил, и умер, как настоящий еврей.

***

Эти майсы из Климович. Рассказал их Евгений Шифрин.

Жил в Климовичах бедный еврейский парень. Нашли ему богатую невесту в Хотимске. Она была намного старше его, совершенно худая, очень высокая, но богатая. Поехали на свадьбу. Порядок был такой: свадьбу делают родители невесты, а родственники жениха приезжают на всё готовое.

В Хотимск поезда не ходили. Семья жениха наняла двух извозчиков. Сели на повозки и поехали. Сыграли свадьбу. Везут невесту в Климовичи. Отъехали десять верст, в повозке оглобля сломалась. Взял извозчик топор и пошел в лес, чтобы вырубить жердь. Ходил он, ходил, никак не может ничего подходящего найти, наконец вернулся с новой оглоблей. Отец жениха, утомившись то ли от шумной свадьбы, то ли от долгого ожидания, со злостью спросил:

– И за такой жердью ты ходил три версты?

– Ды вы за большей жердью ездили за пятьдесят верст! – ответил извозчик.

***

Стера в своей маленькой лавочке торгует керосином. У нее на днях умер муж. Она горько плачет и причитает: «Цорес, майне цорес!» (Несчастье, мое несчастье – идиш) И между причитаниями добавляет:

– Дело до дела не касается! Керосин вам отпускается!

***

Это было в 1933 или 1934 году. У Мендела отобрали лошадь, на которой он развозил по деревням баранки. Мендел был бараночником: вся семья с утра до вечера месила тесто и пекла баранки в огромной печи. Забрали и пару мешков муки. Остались печь, фанерный шкаф в углу, где хранилась Тора, и на вешалке единственный пиджак. Это всё, что было нажито за долгие годы тяжелого труда. Его жена Мина очень горевала, что нечем кормить внучку, которую привезли в местечко родители из такого же голодного города – в надежде, что в местечке всё же легче будет прожить. В это время в сельсовете давали беднякам по одному килограмму муки. Мендел наотрез отказался идти туда. И тогда Мина, закутав внучку в большой платок, так что только нос торчал, отправилась на другой конец улицы, к «богатым» – у них еще был картофель.

– Здравствуйте, может, вы еще не выбросили кожуру от картошки? Моя внученька, вот она, очень любит лепешки из такой кожуры. Больше ничего не хочет кушать.

Бабушка с внучкой идет по улице, несет кожуру и плачет. А внучка не понимает, почему по ее лицу текут слезы.

***

Эту историю мне рассказала в полесском городке Наровля сотрудница местной газеты Ирина Комкова.

Давным-давно жил еврей, которого звали Лейзар. Тогда у каждого второго жителя был крупный рогатый скот, в том числе – коровы, которых по очереди жители водили на пастбище. Вечером местечковые коровы возвращались домой, а корова Лейзера не шла домой и могла всю ночь беспризорно и беззаботно гулять по Наровле… Может быть, поэтому старожилы города, глядя на праздно шатающихся, часто применяют такое выражение: «Блутаюць без працы, бы тыя Лейзаравы каровы».

***

Как узнать пинского еврея? Вы еще спрашиваете? Это же проще простого. У него мизинец загнут на правой руке. Как называется эта болезнь? Причем здесь болезнь, о чем вы говорите? Дай Бог всем такого здоровья, как у пинских евреев.

Откуда это у них пошло, загнутый палец на правой руке? Слушайте. Когда пинский еврей с кем-то встречается, он же не говорит: «Здрасьте, или шолом-алейхем», он же не знакомится, не называет, как его зовут: «Абрам Шапиро» или «Хаим Рабинович».

Что он делает? Он загибает мизинец на правой руке и говорит: «Во-первых, я из Пинска».

***

Где только не ищут еврейское золото? И скольким людям оно не дает спокойно спать? Если все говорят о нем, значит, должно же где-то быть. Если до сих пор не нашли, значит, плохо ищем. Такая логика у многих старателей.

Недавно я был в деревне Волынцы Верхнедвинского района. Когда-то это было еврейское местечко. От того времени осталось всего несколько домов из красного кирпича. В одном из них когда-то жил богатый еврей по фамилии Исурин. В начале 30-х власти сослали Исурина в Сибирь, а имущество отобрали. Потом в этом доме была еврейская школа. А сейчас – догадайтесь что? Православная церковь. Правда, церковь долго ходила в числе обиженных властью. Старую православную перед войной разобрали и из ее кирпичей тогда же сложили школу, куда ходили все местечковые дети. А чтобы конфессии не спорили, кому досталось больше от власти, пол и крыльцо в школе сложили из плит костела, построенного в XVIII веке. Между прочим, те плиты привозили в Волынцы из самой Риги.

В следующем кирпичном доме по этой же улице когда-то жил еврей, торговавший льном. Потом там были школьные мастерские, а сейчас он стоит бесхозный с заколоченными окнами.

Дома из красного кирпича были поставлены на высоком фундаменте, сложенном из камней. Строили на века! Но не учли, что не пройдет и ста лет, как в домах начнут искать еврейское золото. Оказывается, бытует поверье: евреи, когда строили свои дома, по углам в фундамент клали золотые монеты, чтобы здание прочно стояло, а в семье водились деньги. Вот и принялись исследователи местного фольклора вытаскивать из фундамента камни, подогнанные один к другому на совесть. Нелегкая была эта работа! Вспоминаю Ильфа и Петрова и их героя Шуру Балаганова, который пилил гирю, уверенный, что она из золота.

Золотых монет в фундаменте не нашли, но, думаю, если бы столько труда приложили не к разрушению, а к восстановлению старого дома, то обзавелись бы богатством большим, чем пара золотых червонцев.

***

В тех же Волынцах жил старик Волопьянский. Чудной был человек. В молодости объезжал окрестные деревни: собирал тряпье, кости, привозил иголки, краску, ситец. Вообще-то люди этой профессии, в большинстве своем евреи, были люди не бедные. Но Волопьянскому был важен не заработок, а процесс. Он любил дорогу, встречи с людьми. Никогда не торговался, не хитрил, а уж тем более никого не обманывал. Его уважали, к нему ходили за советом. Говорили: «Есель Волопьянский всё знает».

После войны лошадки у него уже не было. Но он с тележкой обходил деревни, и снова собирал, привозил, советовал.

Еселю было за девяносто лет, но он говорил: «Я всё время в дороге и поэтому смерть меня не догонит». Однажды он прилег отдохнуть на краю хлебного поля и больше не проснулся. Смерть всё же догнала его. Еселя нашли комбайнеры.

***

Прошли годы, но память о чудном старике Еселе осталась в Волынцах. Только теперь уже говорили, что в поясе, который Волопьянский никогда не снимал, было зашито золото. Говорили добродушно, просто еще одна деталь к образу странного старика. А как же, еврей и без золота. Вроде, как и не еврей!

Я разговаривал с женщиной, которая еще до войны дружила с детьми Иеселя.

«Голь перекатная, – сказала она. – У него было пятеро детей, жена и старуха мать. Знаете, как они кушали? Варили чугун картошки. Высыпали на стол, только руки подставляли, чтобы картошка на пол не покатилась. А посередине стола ставили миску с селедочным рассолом. Этот рассол Есель бесплатно сливал с бочек в магазине. В него макали картошку и ели. Но если в этот момент мы заходили в дом к Волопьянским, он и его жена обязательно усаживали нас за стол и угощали картошкой. Гостеприимные были люди».

***

Эта история кошмарная. Она про то же злосчастное еврейское золото. В январе 1942 года фашисты и их местные приспешники расстреляли евреев Россон. Пригнали их на окраину города и устроили бойню. Местные жители рассказывали, что в яму падали и убитые, и раненые, и даже живые. Первые часы яма стояла не закопанная. В январе темнеет рано. Как только сгустились сумерки, из ямы выбрались пять человек и пошли в сторону деревни Дворище. Немцам сообщили об этом. Беглецов настигли и расстреляли. В награду информаторам за каждую еврейскую голову было насыпано по два килограмма соли.

Перед расстрелом евреев заставили раздеться. Раздетые люди становятся покорными. Они стесняются, даже перед смертью, наготы. Немцы и полицаи не брезговали одеждой убитых. И если сами ее не носили, то дарили любовницам или продавали. Но, что самое главное, раздеваться заставляли, потому что искали спрятанное под одеждой золото.

Полицаи говорили, что золото у евреев не нашли, наверное, всё уже забрали до того. Или евреи сумели его хорошо спрятать. И тогда к расстрельной яме пошли мародеры. Но сильный мороз сковал мертвые тела. Образовалась обросшая льдом глыба. И тогда мародеры стали отрубать у мертвецов ноги, руки, чтобы удобнее было искать спрятанное золото. Трудно себе представить более жуткую картину.

***

Пинхус и Броня Новак родились приблизительно между 1840 – 1850 гг. и жили в белорусском местечке Давид-Городок. Они были очень религиозными. Пинхус постоянно изучал Тору. Они оказывали помощь нуждающимся. На собственные сбережения построили в Давид-Городке синагогу.

В первый субботний день открытия синагоги Пинхус при свече изучал Гимору и тихо скончался.

Прихожане синагоги говорили, что он святой и Бог забрал его к себе.

***

Смоленский краевед, исследователь Холокоста Иосиф Цынман рассказал легенду, или вернее, семейную майсу. Его прадед был учителем в хедере. А родной брат прадеда – Лазарь в первой половине ХIХ века попал в кантонисты, стал николаевским солдатом.

Детей-кантонистов принуждали принимать православие. Крестили и Лазаря. Он дослужился до высокого офицерского звания. Воевал вместе с адмиралами Корниловым, Нахимовым, участвовал в Синопском сражении.

Уйдя в отставку, храбрый офицер получил высокий чин – отвечал за царский выезд, следил за постоялыми дворами, ямщиками и почтой.

От Лазаря пошли многие русские Лазаревы. Но измена иудейской вере мучила его всю жизнь, и он старался искупить свою вину перед евреями. Лазарь построил на личные деньги в еврейской деревне Заречье, расположенной рядом с Мстиславлем, синагогу.

Но евреи деревни в синагогу, построенную выкрестом, ходить не стали, предпочитая старую развалюху.

***

Сразу после войны, еще в полуразрушенном Жлобине, старики собрали деньги, отрывая по рублю от скудного семейного бюджета, и открыли синагогу, вернее сказать, купили для нее обычный деревянный дом.

Но власти увидели в этом угрозу для себя и сразу после «новоселья» – первой вечерней молитвы – дом реквизировали. Естественно, последовали серьезные внушения и даже угрозы причастным к этой «возмутительной» акции. Было найдено и несколько «объективных» причин. Дом не соответствовал архитектурным, пожарным и прочим требованиям и его закрыли, чтобы уберечь людей.

Правда, вскоре дом передали новым владельцам – райкому комсомола.

***

Львовская синагога «Золотая Роза» была одной из красивейших в Восточной Европе с конца XVI века вплоть до 1941 года.

Синагога была заложена в 1582 г. как частный молельный дом во владении Исаака бен Нахмана (Исаака Нахмановича), лидера еврейской общины Львова и одного из самых богатых людей Польско-Литовского государства. Со временем она стала главной городской синагогой и оставалась таковой двести лет.

В конце XVI века иезуиты решили отнять у евреев здание синагоги. В 1603 году король Сигизмунд III подарил монахам ордена иезуитов участок земли, на котором стояла синагога, и по решению суда здание было конфисковано.

Но на следующий день, когда монахи пришли к зданию, ворота оказались запертыми. Мордехай Нахманович – сын Исаака никого не пропускал через свои владения. В результате долгого и изнурительного судебного процесса синагогу вернули семье Нахмановичей в 1609 году.

Легенда приписала эту победу Розе, красавице-жене Нахмана Нахмановича, брата старшины львовской общины Мордехая Нахмановича.

Это была женщина необыкновенной красоты, одаренная высокими душевными качествами. Она пользовалась огромной популярностью в своей общине. Надгробный камень на ее могиле существовал еще в конце XIX века, и на нем была выбита надпись: «Она была настоящим светильником Божьим, королевой всех дочерей Сиона, которая по красоте и уму не имела равной себе. Короли и князья склоняли перед ней свои колени».

К могиле «золотой Розы» приходили несчастные жены и матери, искали утешения в молитвах, писали записочки с просьбами и оставляли их под плитой.

Согласно преданию, Роза готова была отдать всё свое имущество для выкупа синагоги. Епископ потребовал, чтобы она сама явилась к нему с деньгами. После долгих колебаний Роза принесла выкуп епископу, который поставил условие возвращения святыни: Роза должна остаться у него в епископском дворце. Она ответила, что останется только после возвращения синагоги.

Епископ согласился, подписал и вручил ей документ на открытие синагоги. Она отослала бумагу старшинам и через короткое время увидела из епископского дворца свет, льющийся из окон синагоги, услышала радость и веселье в общине. Задача ее выполнена, но жизнь – погублена. На другой день епископ нашел ее мертвой.

Еврейские женщины долго еще оплакивали мученицу. С тех пор в народе стали называть синагогу именем «Золотая Роза».

***

В местечке Бильдюки Шарковщинского района была деревянная синагога. Она сохранилась во время войны, а после 45-го года в ней сделали клуб. В 91-м году синагогу разобрали и перевезли в Миоры. Там собрали, обложили кирпичом и получилась церковь.

В Миорах в 90-е годы жила женщина из Бильдюков. Как-то она встретила на улице православного священника и спросила:

– Из синагоги сделали церковь. Разве можно?

На что батюшка ответил:

– Бог един.

До войны в Бильдюках жило около 700 евреев. Их расстреляли в Шарковщинском гетто. После войны несколько еврейских семей вернулось в местечко. Но в 47-м году они уехали из него. С тех пор в Бильдюках нет евреев.

***

Это было в 1936 году. Колхоз «Барацьбiт», в котором работали жители местечка Кубличи, выделил пастбище и пастуха, чтобы пасти коров, но их владельцы должны были отработать один день в месяц, помогая пастуху.

Отец и брат Хаи Оршанской несколько раз работали подпасками, но, когда брат уехал, однажды в сентябре отец разбудил Хаю чуть свет и грозно приказал идти пасти коров. Девочка расплакалась, чужих коров боялась. Но, когда увидела, что отец снимает с гвоздя мокрую, в узлах веревку, сразу согласилась.

Шел мелкий дождик, отец накинул Хае на голову сложенный вдвое мешок, и она погнала корову. На лугу уже было большое стадо. Его погнали в лес. Дождик усилился, девочка спряталась под деревом. Перекусила огурцом с хлебом и успокоилась.

Вдруг услышала приглушенный цокот конских копыт, и мимо проплыла серая тень лошади. В сентябре коров на перерыв не гонят, Хая мокла под дождем до вечера.

Утром следующего дня рассказала увиденное соседке Яде. Она была старше и поведала девочке легенду о большой любви.

В нескольких километрах от Кубличей находилось имение помещика. Ему принадлежали леса, земли и луга. У него были пасека, скот, много птицы, красивые лошади.

Его единственная дочь – красавица, полюбила бедного парня. Отец не разрешил ей выходить за него замуж. Тогда дочь села верхом на лошадь и ускакала. Когда она увидела погоню, то вместе с лошадью утонула в Кубличском озере.

С тех пор озеро стало зарастать. Образовались топкие берега, вода пожелтела, и из воды стало выходить привидение в виде девушки верхом на лошади.

***

Есть интересная легенда о происхождении названия местечка Эсьмоны, сейчас это Белыновичский район Могилевской области.

В старое время на территории местечка жили два еврейских рода, враждовавших между собой. Такое бывает, причем нередко, хотя со стороны кажется, что мы всегда дружны и даже едины.

Границей, или осью земных владений этих семейств была речка, получившая название Ослик.

Подросли в этих семействах двое молодых людей – юноша Мина и девушка Эся и стали встречаться тайком от родителей.  Ночью в том месте, где берега реки Ослик расположены наиболее близко, влюбленные построили мост, украсив его цветами.

Потрясенные внезапно возникшим сооружением, старейшины родов увидели в происшедшем знак свыше и решили объединиться.

С тех пор и появилось название Эсьмоны, в честь влюбленных молодых людей.

***

Недалеко от Витебска находится деревня Мазолово. В переводе с еврейского «мазолово» – «счастливое». Откуда пошло такое название, мне неизвестно. Впрочем, еще одна деревня с таким же названием есть в Мстиславском районе Могилевской области.

Наверное, правильно говорят: как корабль назовешь, так он и поплывет. С деревней Мазолово связана легенда о романтической любви.

Мелкопоместный шляхтич Игнатий Маньковский влюбился в Рахель Маковецкую, дочь богатого и влиятельного могилевского чиновника. (Рахель – ветхозаветное имя прародительницы еврейского народа, редко встречающееся у неевреев.) Чувство было взаимным, но отец девушки противился браку дочери с бедным дворянином.

Тогда Рахель написала императору Павлу І письмо, и Игнатий отправился с ним в Санкт-Петербург. Во время утреннего развода войск юноша бросился к царю, стал на колени и положил письмо на голову.

Государь прочитал послание, познакомил просителя с императрицей Марией Федоровной, которая сочла, что за такого умного и любезного молодого человека можно выдать дочь замуж.

Пану Маковецкому было передано письмо с просьбой не препятствовать браку. А Игнатию был пожалован высокий чин и поместье. Вскоре Игнатий Маньковский въехал в Витебск новым губернским прокурором, а через несколько лет поднялся по служебной лестнице и стал вице-губернатором. Постепенно молодые обживали дарованную землю, имение в Мазолово получило название «Милое».

Кстати, в 1831-м, за год до смерти Игнатия Маньковского, Императорским вольным экономическим обществом имение «Милое» было отмечено как образцовое.

***

В середине 30-х годов советско-польская граница проходила в нескольких километрах от Бобыничей, а в Гирсах стояла погранзастава. Пограничники считались героями, а на молодых командиров заглядывались все невесты.

Не знаю, что и как случилось, только встретились однажды молодой командир погранзаставы и дочь Шермана – Роха. Приглянулись молодые друг другу.

Но сказала Роха: «Не пустит меня отец за тебя замуж. Он хочет, чтобы я вышла замуж только за еврея».

«Что за пережитки? – засмеялся командир. – Я комсомолец. Мы строим социализм. Я люблю тебя».

Вряд ли слова о комсомоле и социализме убедили Роху. Но от признания в любви у нее закружилась голова, и Роха не сопротивлялась, когда командир увез ее к себе на погранзаставу.

Залман, узнав об этом, горько причитал и плакал. Его любимая дочь вышла замуж за гоя. Без родительского согласия. Он убивался от горя.

С тех пор в Бобыничах появилась поговорка: «Что ты плачешь, как Шерман по Рохе?».

***

Жили до войны в Бабиновичах Люба Соркина и Аркаша Семченко. Аркаша был старше на два года. Они дружили с детства, не могли дня обойтись друг без друга. Когда повзрослели, не смотря на то, что родители не очень одобряли их решение, поженились. У них родилось двое мальчиков.

В самом начале войны Аркадия Степановича Семченко забрали на фронт. Старшему сыну Адику было чуть больше десяти лет, а младшему Игорю – всего годик.

Люба с младшим сыном была у родителей, которые к этому времени перебрались в Витебск. Они уговаривали ее отправиться вместе с ними в эвакуацию. Говорили, что старший сын будет с бабушкой в Бабиновичах, она досмотрит его.

«Нет, – отвечала Люба, – где будут мои дети, там буду и я». И уехала в Бабиновичи. Она жила у свекрови в доме за мостом. Ей сумели сделать немецкие документы – аусвайс. Но в Бабиновичах знали, кто родители Любови Израилевны Семченко.

8 марта 1942 года за Любой пришли немцы и полицаи.

Забрали ее из дому с маленьким сыном, старший – катался рядом с домом на санках. Когда он увидел, что ведут маму, подбежал к ней. Свекровь шла следом и молила, чтобы хотя бы детей отпустили. Ей кричали «юде» и стреляли около ног из автомата, чтобы не подходила.

Любу с детьми отвели на еврейское кладбище и там расстреляли.

После гибели Любы под ее матрацем свекровь нашла письма, которые Люба ежедневно писала мужу. О себе, о детях, о том, что происходит вокруг. Они были написаны на страницах школьной тетради. Отправить письма через линию фронта Любовь Семченко не могла... 

***

После войны от когда-то шумного еврейского местечка остался конь по кличке Рахмил и одна чудом уцелевшая женщина. Ее спасли белорусы из соседней деревни. Женщина была со странностями. Евреи, когда местечко еще было еврейским, называли ее «мишугине», что в переводе означает сумасшедшая.

После войны белорусы продолжали называть женщину тем же словом, только изменив его чуть-чуть на свой лад. Получилось – Мисюгина. Так и закрепилось за женщиной это прозвище, и все думали, что это фамилия.

***

В детстве я жил рядом со Смоленским рынком, его чаще называли «базаром», а дома я слышал еврейское слово «марк»..

Однажды старая еврейка купила на базаре петуха.

Бройлерной птицы тогда не было, и евреи покупали кур или петухов на базаре, долго ощупывали их, за что наш сосед получил уличную кличку «Изя-курощуп», чего он там искал, до сих не пойму, потом также долго торговались, сбивая цену и получая от этого не только материальные блага, но и удовольствие на весь день.

Это был не торг, а настоящий спектакль. И после его завершения, взяв петуха или курицу под мышку, несли покупку домой, радостно оглядываясь по сторонам.

Петух старой еврейке попался бойкий, боевой.

«Теперь ваши куры будут нестись в день по три раза, – говорили ей. – Вы же столько яиц не скушаете, будете продавать, станете богачкой».

Но здесь петух взмахнул крыльями и, собрав все свои петушиные силы, вырвался у нее из рук и понесся по базару. От неожиданности старая еврейка забыла русские слова и закричала по-еврейски: «А гон, а гон...», имея в виду петуха, мол, ловите его.

Но крестьяне, которые торговали с подвод, не поняли, в чем дело, и стали волноваться. «Где огонь? Где огонь?», – спрашивали они.

А петух убегал между подвод всё дальше и уже потерялся из вида. И здесь женщина вспомнила, что «а гон» – это по-еврейски, а по-русски будет «петух».

Но по-русски она говорила с большим акцентом, и понять ее было сложно.

«Патух, патух», – закричала она, имея в виду петуха.

– А потух, – услышали крестьяне, торговавшие с подвод. – Ну, и слава Богу, что потух огонь.

***

Это было в начале 50-х годов. Исаак Григорьевич только демобилизовался, и его послали работать директором базара.Однажды приходит к нему Яша Сапожников и ни с того, ни с сего начинает кричать:

– Чтобы завтра здесь все было смЕтане.

Исаак Григорьевич и Яша Сапожников давно знали друг друга. Еще до войны вместе учились в еврейской школе, и по-еврейски им было говорить куда легче, чем по-русски. Но чтобы Сапожников говорил по-еврейски... Упаси Бог. Он же заместитель председателя райисполкома. Ему доверили такую должность, что на него могли подумать. Его могли обвинить в космополитизме, национализме. И Сапожников говорил только по-русски. Поэтому Исаак Григорьевич удивился, когда услышал «смЕтане», что в переводе с еврейского означает сметана. Потом подумал: наверное, проскочило как-то.

А Сапожников тем временем повторял:

– Чтоб завтра здесь всё было смЕтане. Будет комиссия оттуда, – и он показал пальцем в небо, как будто бы с проверкой мог прийти сам господь Бог.

Исаак Григорьевич хотел спросить: «Почему к приезду больших людей надо так много сметаны? Что они, молокане?», но не решился.

– В конце концов, – подумал он, – наверное, есть распоряжение из центра на базарах больше торговать молочными продуктами. А может, будут фотографировать, как у нас хорошо жить. Сметана так сметана. Правда, где ее взять, когда на этом тощем рынке молока не купишь.

– В райисполкоме могут не сомневаться, – отрапортовал Исаак Григорьевич. – Завтра всё будет смЕтане.

Он одернул полинявшую гимнастерку, скрипнул сапогами и исчез в одну секунду. Весь день и ночь Исаак Григорьевич носился по окрестным деревням. Он стучал кулаками по столам, грозил призвать к ответу за саботаж. В общем, выполнял распоряжение, как мог. Наутро к базару потянулись со всех сторон перепуганные крестьяне с крынками сметаны. Они согласны были отдать ее задаром, лишь бы быстрее уйти с базара, от греха подальше. Но до прихода комиссии Исаак Григорьевич запретил торговать. Он ходил между рядами и радовался. Даже если на молочной реке будет большой прибой, там не получится столько сметаны, сколько было у него на базаре. И когда пришла комиссия, радостный Исаак Григорьевич бросился ее встречать. Он шел навстречу, как идут получать большой орден.

Но главный человек в комиссии даже не глянул на него. Он смотрел куда-то вдаль и прокурорским голосом спрашивал:

– Почему здесь столько грязи? Она летит в воздух, попадает на молочные продукты. Другое дело, если бы здесь торговали картошкой, а то торгуют сметаной. Вы поставили перед собой цель отравить советских людей? – грозно произнес он.

И тут же закричал перепуганный Сапожников:

– Я говорил, я предупреждал, чтобы всё было смЕтане.

– Теперь ясно, почему у нас так много кишечных заболеваний, – сказал главный в комиссии. – На рынке действуют отравители в белых халатах.

Исаак Григорьевич посмотрел на свой белый халат, который он специально к приезду комиссии выпросил в медчасти, и почувствовал, как у него становятся ватными ноги.

Только сейчас он понял, что когда Сапожников говорил «смЕтане», он имел в виду не молочный продукт, а уборку территории. Он проклинал и Сапожникова, и его русско-еврейский язык, из которого ничего не поймешь, и свой белый халат.

Но было поздно. К вечеру за Исааком Григорьевичем пришли. Когда всех забирали за культ личности, Исаак Григорьевич сидел за сметану.

Я часто вспоминаю эту грустную историю, когда бываю у своих друзей, земляков, живущих сейчас в Израиле, Германии, США. Многие из них хорошо работают, прилично зарабатывают.

Я не большой знаток языков. Но, когда они начинают говорить на иврите, английском, немецком, я вижу улыбки на лице их собеседников или их недоуменные взгляды и понимаю, как сильно они коверкают новый для себя язык.

Слава Богу, в этих странах за плохое знание языка не сажают.