СКАМЕЙКА НА БЕРЕГУ ОКЕАНА

Михаила Иосифовича Шульмана я знаю 15 лет. На одном из первых координационных советов Белорусского объединения еврейских общин и организаций, куда приезжали из каждой области по два-три «представительных» еврея (представительных не в смысле внешности, одежды или автомобиля, а представлявших какую-то еврейскую организацию города, области – эти организации в то время росли, как грибы после летнего дождя), мы впервые встретились и даже решили организовать первичную «шульмановскую» ячейку. Кроме нас с Михаилом Иосифовичем (я представлял Витебск, он – Могилев), в этих собраниях активно участвовали Григорий Шульман – профессор из Бреста, и минский шашист Марк Шульман, представлявший, если не ошибаюсь, еврейское спортивное общество «Маккаби».

В те годы Михаила Шульмана избрали «главным» евреем Могилева. Однажды вечером к нему домой пришли четыре дамы. И прямо с порога заявили, что хотят видеть его председателем еврейского общества.

Впрочем, сам он описывает это с юмором в эссе «Как я без драки попал в большие забияки». И, пожалуй, лучше его не расскажешь.

«– Вы с ума сошли! – только и смог выговорить я, но продолжить мне не дали.

– Вам ничего не придется делать! – наперебой затараторили они. – Только представительствовать! Мы всё будем делать сами, не бойтесь!

 – Вам нужен свадебный генерал? – засмеялся я. – Но какой же я генерал? Всего же лишь сержант, и орденов-медалей у меня раз-два и обчелся, я не лауреат!

– Вы член Союза писателей СССР! А чтобы нас зарегистрировали, нужен человек с именем!».

Получив общественную должность, свадебным генералом Михаил Иосифович не стал. Ходил, как положено, по инстанциям, что-то просил, чего-то добивался, где-то требовал. Власти на него смотрели с любопытством. Михаил Иосифович был первым легальным еврейским деятелем в Могилеве, который появился во властных кабинетах. При нем в городе открылась еврейская воскресная школа и национальный детский сад, стали проходить концерты с еврейскими песнями и танцами, начала поступать гуманитарная помощь. Правда, целовали своего председателя евреи всего один раз: когда он дал согласие на эту должность. Потом, как это водится, появились недовольные: кого-то обошли, кому-то что-то не досталось, кому-то что-то показалось. Появились группировки. Нарождающиеся бизнесмены потребовали власти: а вдруг она им что-нибудь принесет? Но Шульман, как привык это делать всю жизнь, тянул воз честно, не увиливая, не перекладывая груз на другие плечи.

…Михаил Иосифович называл меня «родственник». Мне было приятно такое отношение. Я давно слышал о прозаике Шумове, который на самом деле был Шульман. Белорусские писатели, просветившие меня в этом вопросе, отзывались о нем с уважением. Говорили, что хоть в «народные» не вышел и лауреатом не стал, пятки никому не лизал, пробивался в журналы и издательства достойно, по пути никого не закладывал, верноподданнические статьи не писал: ни когда обвиняли «беспачпортных бродяг», ни когда клеймили сионистскую агрессию Израиля. А чего греха таить, среди писателей-евреев были такие, которые срочно, на злобу дня, стряпали статейки и даже пьесы о «врачах-отравителях».

Еще мы сошлись с Михаилом Иосифовичем страстью к рыбалке. Правда, порыбачить вместе пока не удалось. Но кто знает, что нас ждет впереди? То ли я приеду к нему в Нью-Йорк, и мы сядем на берегу океана и закинем удочки. То ли он всё же сумеет выбраться в Беларусь, и мы порыбачим, если не на его любимом Днепре, то на витебских озерах, где места красивейшие и бывает отличный клев.

Прошло столько лет, а устные рассказы Михаила Иосифовича о рыбалке помню хорошо. Вкусно он умеет рассказывать. Голос чуть-чуть с хрипотцой, и это придает рассказу особый колорит. Всегда удивлялся, почему никогда не читал рыбацких рассказов Михаила Иосифовича? Почему эта страсть обошла стороной его литературные труды? И только в детективе «На крышке гроба багажника нет», который был написан в середине 90-х годов в Нью-Йорке, прочитал рыбацкие строки.

Наверное, действительно не только большое лучше видится на расстоянии. Расстояние обостряет чувства, и скромные, без эпитетов и восклицательных знаков, строки о рыбной ловле звучат как признание в любви к земле, на которой вырос, за которую воевал, которую исходил немереными километрами.

А сколько трогательных чувств в строках о прогулках в осеннем лесу, написанных в том же далеком Нью-Йорке...

 «Поброжу по осеннему лесу, увезу с собой полные карманы лесной тишины, особой, какая бывает только глубокой осенью, порадуюсь осенним грибам. Как бродили мы когда-то с Лешей Пысиным, и он под шелест мелкого осеннего дож­дичка читал новые стихи:

Асеннi лес, асеннi лес,
Сухiх рабiн нясгаснае святло!
Усё вышэй па дрэве дзяцел лез,
А больш нiкога ў лесе не было…

Давно уже нет ни Леши, ни Сашки Трофимова, давно уже никто не читает мне стихов, да и леса того давно уже нет – призрак Чернобыля за каждой сосной, за каждой прекрасной осиной…»¹

Михаилу Иосифовичу за восемьдесят. Последнее десятилетие существенно изменило жизнь этого человека. Живет он уже не в своем родном, до каждого камня, знакомом Могилеве, а в гигантском и чужом Нью-Йорке, многоязычном городе, ставшем залом ожидания для миллионов ищущих и зачастую не находящих. Богатый и нищий, огромный и давящий, шумный город не пришелся по вкусу Михаилу Шульману.

«…это не мой город. И Москва не мой, и Петербург. Я вообще не люблю мегаполисов. Я – присяжный провинциал. Даже в Минске мне неуютно, хотя весь он меньше такого нью-йоркского района, как Бруклин…»

Дело, конечно, не только в многомиллионном населении. Ближайшие друзья остались за тысячи километров, а новые уже не находятся. За семь десятков лет, той самой прежней жизни, образовался круг единомышленников. С каждым годом он становился всё меньше и меньше. И из записной книжки приходилось вычеркивать не отдельные строки, а целые страницы. Новые соседи по нью-йоркскому дому вряд ли в таком почтенном возрасте станут друзьями.

Да и с английским проблемы. Был бы чуть-чуть помоложе, язык бы выучил быстро и говорил на нем красиво. У Михаила Иосифовича от рождения чутье к языкам. Только годы назад не вернешь. Конечно, сейчас в США и на русском языке много газет, журналов, телепрограмм. Особенно в Нью-Йорке. Только всё это вторичное. А он по натуре другой человек. Ему хочется слышать и читать искомое.

Михаил Иосифович умеет шутить, у него хороший юмор. Но, что не часто встречается, он умеет смеяться над собой. Хотя, поверьте, его жизнь не такая радостная, как фильмы юности «Веселые ребята» или «Цирк». Просто он сильный и мудрый человек.

Но вот в чем парадокс. А может, это вовсе и не парадокс, а закономерность. А Нью-Йорке Михаил Иосифович живет в доме, уютном, комфортабельном, со специальным медицинским обслуживанием. Предназначен он для людей преклонного возраста. И похороны в этом доме не редкость, а событие чуть ли не будничное. Но именно сейчас в рассказах Михаила Шульмана появилось какое-то обостренное чувство юмора. Оно выросло, как защитная стена, которая должна отделить его от окружающего мира.

У Михаила Иосифовича есть такие строки:

Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник.
Как он, гонимый миром странник,
С еврейско-русскою душой…²

И если душа у писателя еврейско-русская, то юмор, хоть он и выражает душу, очень национальный. Когда еврей смеется чаще и громче других? Когда ему плохо. Может, поэтому мы так часто смеемся.

В Нью-Йорке Михаил Шульман написал рассказ «И вот пришел Моня…»

Действие, как впрочем и во всех остальных американских рассказах писателя, происходит на бордвоке. Это набережная океана. А само слово в переводе на русский язык означает «деревянная прогулка». «Деревянная», потому что тротуар сделан из досок. Таких набережных в Нью-Йорке километров двадцать. Дом, в котором поселился Михаил Иосифович, выходит на набережную.

Есть там одна заветная скамейка, к которой он приходит каждый день в полвосьмого утра, как на работу. Это и его трон, и его Голгофа. С этой скамейки он смотрит теперь на мир.

…Двое приятелей встречаются у заветной скамейки. Оба скитальцы духа, живущие в Нью-Йорке, а во снах видящие другую землю, отделенную океаном, а главное – десятилетиями.

«– Ну-с, юноша, рассказывайте!

Это он мне, восьмидесятилетнему, и мне это нравится: есть, по крайней мере, хоть один человек на свете, для коего я еще юноша, пусть даже в шутку. Конечно, он старше меня. В остальном же мы равны: оба бобыли, земляки из Беларуси, и на двоих всего две ноги. Юзик потерял свою левую уже в конце войны, в Кёнигсберге, я свою правую – еще под Смоленском. Ну, а бульдог Сид, видимо в знак солидарности с хозяином, умудрился попасть под машину и остаться без ноги уже здесь, в Нью-Йорке».

Юзик – бывший актер (впрочем, бывают ли актеры бывшими?) еврейского театра в Минске. В этот день ему исполнилось девяносто лет. Сидя на скамейке, они выпивают по рюмочке и вспоминают войну, театральные гастроли и родное местечко Паричи. Юзик там родился, а Шульман через Паричи выходил из окружения в 41-м году.

В каждом местечке «был свой Гершеле Острополер, местный Ходжа Насреддин или Василий Теркин еврейского разлива.  Был такой и в Паричах. Его звали Хаим Чича».

И начинается игра двух пожилых людей. Они рассказывают друг другу истории, бывшие на самом деле или придуманные, главное, чтобы начинались они со слов «И вот пришел Моня…»

«И вдруг на бордвоке не стало старого Юзика – Хаим Чича сидит на крылечке, нет, он уже не на крылечке, он там, в Щедрине, из-под ладони козырьком тайком заглядывает в чье-то окошко и докладывает, что видел, собравшимся вокруг него соседям:

– Гекумен³ Моня… ув кожаный тужурке!.. Мит ды⁴ шашке! Мит ды шпорес… мит ды еб твою мать! – а ганце⁵ петлюровец! И гемахт⁶ ув местечко советскую власть!

Я расхохотался, зааплодировал.

Юзик, довольно улыбаясь, поклонился.

– От а зэй⁷».

Американские рассказы в большинстве своем автобиографичны. Правда, иногда Михаил Шульман отделяет себя от читателей вымышленной фамилией или именем. Но вот что невозможно спрятать ни под какой вымышленной фамилией – это тоска и грусть, которые ощущаются в каждом предложении.

Может, дело в ностальгии. Странной болезни, когда всё вокруг кажется чужим и даже враждебным.

Тем более, не просто вжиться в новую среду людям творческих профессий. Они не получают ту отдачу от своей работы, к которой привыкли в «предыдущей» жизни.

«Везунчик Додя» – это рассказ о подлинном человеке по имени Давид Хаимович Рубинштейн, старшем брате покойной ныне жены Михаила Иосифовича. В рассказе не только сохранено его имя, но и подлинная судьба, за исключением того, что жил и умер он не в Нью-Йорке, а в израильском городе Нацерет-Иллите.

Правда, о везении своего родственника Михаил Иосифович сообщает с иронией. Хотя действительно, четырежды раненный, покалеченный на войне Рубинштейн единственный из одноклассников перешагнул восьмидесятилетний рубеж.

– Ситуация типична, – сказал мне Михаил Иосифович.– Умным людям всегда трудно жить на белом свете. За ум приходится рассчитываться.

Михаил Шульман – мастер портрета. Образы у него с характером и настроением. Выписаны достаточно скупо, но в то же время есть реальное ощущение, что речь идет о людях, хорошо тебе знакомых.

«Кадиш на могиле с крестом» – рассказ о Якове Голоде и Виктории Булановой, зэках сталинских лагерей. Яков, детдомовец, а позднее студент исторического факультета, получил срок за участие в диспуте о возможности построения социализма в одной, отдельно взятой стране. Виктория, дочь военачальника, оказалась в лагере как член семьи изменника родины. Другой жизни, кроме лагерной, она не знала. Это рассказ о том, как люди даже в нечеловеческих условиях сумели остаться людьми, рассказ о любви. Это подлинная история с подлинными именами. Яков и Виктория – конкретные, жившие не только в воображении писателя, а ходившие по земле люди, как и многие персонажи шульмановских рассказов.

Перед самым отъездом Михаил Иосифович приходит на кладбище, чтобы навестить родные могилы. Он задерживается у ограды Якова и Вики. И вспоминает об их жизни, как будто сообщает миру: «Вот такой я увезу в памяти свою страну. Как это еврейское кладбище в Могилеве, разоренное в годы войны и после нее, где поверх еврейских захоронений – могилы православных людей. И буду рассказывать историю своей страны, как судьбы Якова Голода, которого сделали инвалидом в северных шахтах, и Виктории Булановой, которую насиловали тюремные охранники. А они выжили и не сломались, и детей вырастили, которые хотят жить по-другому».

Конечно, время меняет людей. И внешне, и не только внешне. Последние годы я только слышу голос Михаила Иосифовича по телефону. А видел его последний раз (дай Бог, чтобы не последний!) в Могилеве тринадцать лет назад. На стареньком «броневичке», так Михаил Иосифович называл свой «Запорожец», прослуживший ему много лет, мы крутились по улицам Могилева. Михаил Иосифович показывал мне город, называл фамилии, даты. Я с интересом слушал его. И память как-то не зафиксировала тот момент, когда от экскурсионных рассказов мы перешли к делам более личным. Я стал расспрашивать, а Михаил Иосифович – рассказывать о себе.

– Я коренной могилевчанин в нескольких поколениях. Здесь перед самой войной окончил школу и аэроклуб. Послали в летное училище в город Конотоп. Меня не приняли. Объяснили, что нет еще восемнадцати лет. Позднее я понял, в чем была причина. Мой дядя Зиновий Наумович Шульман был инженером-полковником, служил в штабе у Тухачевского. В 37-м его арестовали. Из Конотопа я вернулся в Могилев и поступил на литературный факультет педагогического института.

Сегодня, когда я прочитал многое из того, что написал Михаил Шульман, думаю, что знаю его биографию, как начальник отдела кадров советских времен.

Не помню, кто из литераторов сказал: «Я свою жизнь прожил на бумаге». Мне кажется, это сказано про Михаила Иосифовича.

Поступление молодого человека на литературный факультет не было жестом отчаяния или шагом, который сделан только потому, что куда-то надо было идти учиться.  Михаилу Иосифовичу на роду было написано стать писателем. Что делать, если родился он в такой семье?

«Дед мой Нохем был переплетчиком, известным в среде книголюбов, даже золотое и серебряное тиснение делал. Жил он в подвале трехэтажного дома – крохотный, не более двух квадратных метров, тамбур и две смежные комнаты.

…Дед жил от нас не близко, и бывал я у него не часто: ну, захочется прогулять школу – по нужде, конечно: то контрольная по математике, к которой я не готов, то еще какая-нибудь гадость, что придумывают коварные и злобные шкрабы, а болтаться где-то, мозолить глаза добрым знакомым родителей не хочется, тем более, если во дворе ненастье. А у деда хорошо, уютно и надежно. Главное же, в углу возле верстака всегда была горка книг – и каких книг! Главным образом, старинных, дореволюционных, тех, которых в государственных библиотеках уже не было: их изымали из обращения по секретному списку. Я-то про тот список знал: мама заведовала большой библиотекой. А к деду всё это запрещенное приносили в переплет. Разумеется, из тех громадных проскрипционных списков меня привлекали не какие-то политики-философы, а Луи Буссенар, Эдгар По, Конан Дойл, сериалы о разбойниках Чуркине, Ваньке Каине, Стивенсоне. Ну и, конечно, то, что мне еще не положено было читать по возрасту. Мама за этим следила строго, а дед, слава Богу, содержанием книг не интересовался, он уважал любую книгу уже за одно только, что она Книга».⁸

Уважение к книге в этой семье наследственное. Писателем стал и сын Михаила Иосифовича – Владимир. У него псевдоним, довольно странно звучащий для уха людей, разговаривающих на русском языке, – Владимир Шуля-Табиб. «Шуля» – школьное прозвище Владимира, а «табиб» на многих восточных языках означает «лекарь», «знахарь». Восточные мотивы не случайно появились в псевдониме. Владимир – военный врач по своей первой и основной специальности, служил сначала в Средней Азии, а потом два года воевал (если для врачей уместно это слово) в Афганистане. Большинство его рассказов пронизано военной, афганской темой.

Я ни разу не видел Владимира, не разговаривал с ним. В журнале мы опубликовали его повесть «Еврейское такси». Думаю, это одно из лучших произведений, написанных в 90-е годы на русском языке вдалеке от России. Повесть прислал в редакцию Михаил Иосифович. Убежден, Владимир – человек острый на язык, запоминающийся хлесткими словами. Недавно я выступал в Полоцке, где перед отъездом в США Владимир работал врачом на «Скорой помощи». Прошло больше десяти лет, а люди цитировали его слова, ставшие афоризмами.

Вот как Владимир пишет в автобиографии.

«Еврей, но родным языком считаю русский, родная культура – русская. Не принадлежу к какой-либо религиозной конфессии, хотя и верю в существование высшего разума, или высшей силы, если угодно. Можно это назвать Богом. Не верю в милосердие этого разума, а также в посредников, то есть священнослужителей».⁹

У каждого времени свои нравы. Но всё-таки интересно, как в одной семье, у людей, безусловно, в чем-то похожих не только внешне один на другого, меняется отношение к Богу. (Позволю себе в скобках заметить, что отношение к Богу – это отношение к миру.) Владимир верит в высший разум. Михаил Иосифович с детства был убежденным атеистом, с годами безапелляционность исчезла, но то, что заложено с младых лет, дает о себе знать: про Бога можно съязвить, если к слову придется, и в синагогу зайти, если друзья позовут. Отец Михаила – Иосиф, в молодости учился на раввина, но в 1915 году попал на фронт Первой мировой войны. Домой вернулся другим человеком. На полях сражений он потерял веру во всемогущего Бога. Разве мог Бог допустить такую бойню? Вместо раввина стал Иосиф бухгалтером и проработал им до самой пенсии. Дед Нохем до конца дней оставался человеком глубоко религиозным, в его доме еврейский традиционный распорядок соблюдался неукоснительно.

О дате и месте рождения своего отца Михаил Шульман узнал сравнительно недавно, в начале 90-х годов. Раньше просто не интересовался этим. Что мы вообще знали о своих родителях? Копаться в прошлом было признаком отсталости, замшелости. Такая была идеология, педагогика, мораль. Эти знания относились к старому миру, который следовало до основания разрушить. А затем… Время показало, что «за тем» следует хаос. В первую очередь, в головах у людей, а затем и в морали, и в экономике.

Работая в архивах, Михаил Иосифович случайно наткнулся на книгу записей о рождении евреев Могилевского казенного раввина. Поскольку казенного, то книга была на русском языке. «Из чистого любопытства, – пишет он, – я стал читать ее и вдруг остолбенел: в записи о рождении евреев за 1895 год увидел строки: “В корчме местечка Сенно августа третьего дня жена мещанина Нохема Шульмана Этка родила младенца мужского пола, нареченного Иосифом”. Сенно тогда входило в состав Могилевской губернии».¹⁰

Мама Михаила Иосифовича – Рахиль, в начале 20-х годов работала воспитательницей в Могилевском еврейском детском доме имени Гирша Лекерта. Там жили в основном местечковые ребята, оставшиеся сиротами в годы Гражданской войны. Их родители погибли на полях сражений, были убиты бандитами во время погромов.  По субботам,  еврейским праздникам мама забирала к себе домой нескольких ребят…

Потом Рахиль перешла на работу в библиотеку. Там были высокие стеллажи. Маленький Миша по стремянке забирался на самый верх и, оседлав книжную полку, разглядывал книги Брэма.

…Конец первого курса. Идут экзамены. И вдруг – известие о начале войны. 25 июня в институте из первокурсников организован комсомольский истребительный батальон. Дано задание – ловить немецких парашютистов-диверсантов. Михаил Шульман в то время не был комсомольцем, но записался в батальон одним из первых. И представьте, никому в голову не пришло спросить у него комсомольский билет. Все 23 дня героической обороны Могилева Михаил Иосифович был на передовой. Ушел из города вместе с друзьями, когда фашисты уже заняли Могилев. Три месяца блуждал по немецким тылам, пока наконец не пересек фронт в районе Курска и не вышел к своим.

Повесть «Печеные яблоки» автобиографичная. Но, прежде чем расскажу подробнее об этом произведении, к сожалению, сегодня уже подзабытом, несколько слов о том, как я искал саму книгу.

«Печеные яблоки» читал давненько и сейчас захотел обновить ее в памяти. Пошел в областную библиотеку. Перекопал каталожные карточки, но нужного названия не нашел. Спросил у одного из старейших работников библиотеки:

– У вас, как и при советской власти, выбрасывают книги писателей, которые эмигрировали?

– Нет, что вы? – удивилась она.

– Не могу найти «Печеные яблоки» Михаила Шумова.

Я стал звонить в другие библиотеки Витебска, пытаясь найти книгу, выпущенную в 1963 году «Госиздатом» достаточно большим тиражом. Увы, «Печеные яблоки» в списках не значились.

И тогда старейший библиотекарь выдвинула свою гипотезу:

– Книга пользовалась большим спросом у читателей. Особенно у школьников-старшеклассников, студентов. Они с книгами не всегда бережно обращаются. И зачитали ее. Вот и пришлось списать ветхую книгу.

Думаю, лучшего комплимента для писателя, чем книга, списанная потому, что ее зачитали, не придумаешь.

…Четверо ребят из оккупированного Могилева пробираются к своим. Михаил Шульман изменил только имя героя повести, за которым стоял сам. В «Печеных яблоках» это Гриша. Лева Молочников, Яша Ротенберг, Муля Стрельцин в повести носят те же имена, что и в жизни.

«Я тогда еще не умел выдумывать, – написал мне Михаил Иосифович. – Превыше всего ставил правду факта, она и доминирует в той ранней повести».

Всё пережитое мы видим глазами Гриши, студента-первокурсника.

Яша Ротенберг и Муля Стрельцин после того, как попали в тяжелую переделку и чудом вырвались от немцев, решили вернуться в Могилев: трудно было поверить, что такая удача будет всегда. Дома же, со всеми вместе, как-то легче. Яша и Муля погибли в оккупированном Могилеве. Гриша и Лева Молочников пошли вперед – и остались живы.

Повесть «Печеные яблоки» – одна из первых попыток, после сталинских антисемитских кампаний, показать евреев, готовых защищать страну, бороться с фашизмом, полных энергии, веры в будущее.

«Были цензурные проблемы с повестью “Печеные яблоки”, – написал мне Михаил Иосифович. – Неслыханное дело – о евреях речь. Откуда они взялись на нашу голову! Поуродовали они мне рукопись в охотку, “обрезание” было весьма основательным, но запретить совсем вроде было как-то не совсем удобно».

Почти через полвека после «Печеных яблок» Михаил Шульман еще раз вернулся к теме первых военных месяцев. На сей раз в эссе «Прощай, Трофимовна». И о многих событиях написал более откровенно, называя вещи своими именами.

«Через сколько еврейских местечек прошли! Я видел и доселе вижу стариков на завалинках, с тревожным любопытством разглядывающих проходящих по улице незнакомых парней и спрашивающих друг друга, но достаточно громко, чтоб и до нас донеслось: “А идише ят?” (Еврейский парень–идиш.) И себя вижу в деревенской хате с кружкой молока в руке и обступившую меня еврейскую семью, где все, от мала до велика, взирают на меня, восемнадцатилетнего, как на пророка, и ждут, ждут, ждут, пока я напьюсь и отвечу: “Что с нами будет? Правда ли, что немцы...”. Я знаю, что правда, но у меня не достает духу эту правду сказать, и я говорю уклончиво: “Насчет этого не знаю, но добра от них не ждите, лучше убраться куда подальше, поглуше, тут же Полесье – может, в лес или куда в заболотную деревеньку...

Мне хорошо говорить, у меня ни кола, ни двора, ни коровы-кормилицы, ни прочей живности – бродяга, ноги на плечи, глаза в руки и вперед. Я и под кустом переночую, и редькой с чужого огорода день буду сыт, а им-то, старым да малым, куда деваться?».

…Михаил – командир отделения в отдельной роте разведчиков при штабе дивизии. Неожиданно его вызывают в политотдел.

– Ты, сержант, у нас в роте самый образованный человек. В институте учился. Какой язык изучал?

– Немецкий, – ответил сержант Шульман.

– Будешь вести занятия по немецкому в разведроте, – Михаил Шульман хотел объяснить, что его знания немецкого не ахти какие, но его никто не слушал. – Тяжело ранен комсорг роты, ты назначен на его место.

Сержант Шульман хотел сказать, что он не комсомолец, но его снова перебили и приказали: – «Выполняй задание».

Так не комсомолец Михаил Шульман стал комсоргом 257-й Отдельной роты разведчиков 199-й стрелковой дивизии. Отдельная рота была на правах полка. Через месяц-другой  сержанту Шульману светили офицерские погоны. Но на третий день наступления, 8 августа 1943 года, случилось очередное ранение. С поля боя его, едва живого, основательно побитого осколками, вытащил сержант Коля Базеев. Этот мужественный и добрый человек, ойрот по национальности, житель Горного Алтая, был не шибко грамотным. Но почему-то именно с ним сдружился недоучившийся студент и книжник Михаил Шульман. Видно, что-то созвучное было в характерах этих людей. Ротная медсестра Ася перевязала «под огнем, лишь бы не кровило, прямо с обрывками белья и маскхалата» и отправила в тыл.

С той поры 8 августа Михаил Иосифович отмечает, как день своего второго рождения. Поминает друзей из разведроты, тех, кто остался лежать у смоленской деревни с японским названием Рисава.

Ранение было такое, после которого не многие поднимались на ноги. Шульману повезло. Если можно назвать везением полгода по госпиталям. Инвалидность. И память об этом на всю жизнь.

Говоря о военной прозе Михаила Шульмана, хочу особо выделить рассказ «Трефей, еще трефей». Казалось бы, ничего особенного на страницах этого произведения не происходит. Запасной полк, куда направляют выздоровевших из госпиталей новобранцев, находится на переформировании далеко в тылу на Волге. Гришка Серебровский заступил в наряд. Воскресный день. Полковое начальство вызвано по инстанциям, офицеры рангом пониже собираются у дежурного по штабу выпить, поиграть в карты. Гришку отправляют к связистам сообщить, что надо наладить связь, и передать тамошнему лейтенанту записку. На улице мороз и пурга. Когда я читал рассказ, мне почему-то вспомнился ямщик из русской народной песни, замерзавший в степи. Вот так и Гришка, сбившись с пути и не найдя вокзала, замерзал на железнодорожных рельсах, и только чудо – путевой обходчик, оказавшийся рядом, спас его. Кое-как, почти в бессознательном состоянии (долг, обязан выполнить приказ старшего офицера), он всё же доковылял до связистов. Лейтенант, выслушав его, сказал, что в такую пургу чинить связь они не будут, а, прочитав записку, только посмеялся. Автор не пишет об этом, но, наверное, в записке было написано, что лейтенанта зовут выпить за компанию. И хотя Гришу оставляют переждать непогоду у связистов, он отправляется в обратную дорогу. Должен сдать дежурство, да и голод не тетка. Хотя бы похлебать супа, который солдаты в шутку называли СС – совершенно светлый. Гриша возвращается в часть. Новый наряд заступил на службу без него. А подвыпившие офицеры как ни в чем не бывало продолжают играть в преферанс. Нет связи, ну и не надо, завтра будет.

Это рассказ о ценности человеческой жизни не только на передовой, но и в далеком тылу. Он написан двадцать лет назад.

«Покойный Леша Пысин (известный белорусский писатель и друг Михаила Иосифовича – А. Ш.), прочитав рукопись, только и сказал: “Страшно!”. А ведь он был битый фронтовик, знал, что к чему», – это из письма Михаила Шульмана.

В Советском Союзе рассказ так и не был опубликован. И увидел свет только в 2000 году в Нью-Йорке.

В 1945 году Михаил Иосифович вернулся в Могилев. Через четыре года окончил местный педагогический институт. Тридцать лет проработал в школах.

В 1957 году Михаил Шульман в очередной раз попал в госпиталь. Дали знать фронтовые раны. В многоместной палате для некоронованных персон лежали такие же смертные, как и он. По ночам, когда от боли было невозможно уснуть, они рассказывали друг другу о своей жизни. Страшные рассказы, которые, если очень захочешь, – не придумаешь. Наверное, именно здесь, в этой палате, Шульман понял, что обязан писать. Утром он записывал в блокнот всё услышанное. Родилась повесть, которая через три года была опубликована в журнале «Неман». У Михаила Шульмана она называлась «За каменной стеной». В журнале сказали, что название должно быть оптимистичным. Пусть будет – «Жизнь зовет». По той же причине изменили концовку повести.

Тогда же Михаилу Иосифовичу предложили взять псевдоним. Мол, фамилия Шульман не очень звучная. И, не долго думая, стал он Шумовым. Вроде, похоже на Шульмана, только окончание фамилии славянское, чтобы не кололо глаза борцам за чистоту расы.

После «неманской» публикации Михаил Иосифович пишет большой очерк о жизни инвалидов войны для журнала «Новый мир». Главному редактору журнала Александру Твардовскому очерк понравился. Но к печати не пропустила цензура из-за нехватки всё того же оптимизма.

В 1967 году Шульмана принимают в Союз писателей. Принадлежность к этой творческой организации значила очень много. Не в смысле возможности отдохнуть в ведомственном Доме отдыха, получить творческую командировку или быть изданным к юбилею. Принадлежность к Союзу свидетельствовала о том, что писатель состоялся, его признали не только коллеги, а, чего греха таить, утвердила в этом звании власть.

В 1972 году журнал «Неман» (№ 4) публикует рассказ Михаила Шульмана «Подкова» (чтобы не путать читателей, я заменяю псевдоним, которым подписан рассказ, на подлинную фамилию писателя). В рассказе нет антисоветчины, диссидентства, никто не ругает власть или коммунистическую партию. Но времена какие стояли! На смену оттепели пришли брежневско-сусловские заморозки. Они коснулись всех сторон жизни. Воскрес сталинский дух. Антисемитизм стал правилом хорошего тона для каждой редакции. Пышным цветом расцвели «бегуны», «евсеевы» и прочие разоблачители сионизма. Крамольным стало само слово «еврей». И вдруг рассказ «Подкова». О том, как два старых еврея приехали в местечко Круглое. Бродят по улицам. Вспоминают, где стояла синагога Цукермана, где был хедер. Находят последнего еврея в местечке Ицика Шавехмана и вспоминают с ним молодость, старых знакомых, печника Файва, которого прозвали «Гот-Кайн-Фарибл-Ныт», что в переводе с идиша означает «Не держи на меня обиду».

«Он очень любил торговаться с хозяевами этот Файва. Это для него было самое большое удовольствие! Спорят, кричат не меньше двух часов. А когда уже обо всем договорятся, Файве ставит последний гвоздь: “Гот кайн фарибл ныт, хозяин, работа наша – могарычи ваши! К завтраку чекушка, к обеду чекушка, а к вечеру, само собой, половинка».

Когда спрашивают у Ицика: «Почему он, единственный еврей, остался в местечке? Да и в соседних местечках Головчине, Тетерине евреев после войны нет». Он, потомственный извозчик-балагола, проведший всю жизнь при конях, отвечает: «Пробовал жить я и в других местах, не прижился. Як тая подкова: раз предназначена для копыта – там ей и быть. Пакуль не отвалится. Что она без копыта? Ржавая железка. А на копыте – подкова!».

«Подкова» – патриотический рассказ. Автор показывает человека, который, как бы ни было ему горько, живет там, где родился. Местечко Круглое – его родина. Он не помышляет об отъезде, а в 1972 году уже набирала силу волна еврейского отъезда.

Тогда же, в начале 70-х, молодые (в основном молодые!) евреи ездили по местечкам, собирали устные свидетельства людей, переживших Катастрофу, фотографировали оставшиеся синагоги и кладбища. Я знал многих из них. За путешественниками и этнографами  устраивали слежку, их сдавали в милицию. Они числились сионистами, а значит, врагами Советской власти. Так продолжалось до самой перестройки. В начале 90-х, когда власти официально разрешили «еврейскую тему», появилось много исследователей, документалистов, которые поехали в Круглое, Головчин, Тетерин, другие еврейские местечки. Они писали рассказы, очерки, снимали фильмы. Кто-то из них даже получал премии на фестивалях, конкурсах.

Михаил Шульман в своей искренности и наивности (он-то, воспитанный на русской классике, всю жизнь думал, что литература может быть только искренней, а никак не конъюнктурной) опередил время на двадцать лет. Толпа не любит, когда кто-то вырывается из ее серой массы. А уж тем более, не терпит, когда в отрыв уходят чужеродцы.

В Круглянском райкоме Компартии прочитали рассказ и возмутились. А может быть, из обкома или даже ЦК им дали приказ возмутиться. В советском журнале напечатаны слова «синагога», «хедер». Причем не в ругательном контексте, а в ностальгическом. Писатель идеализирует прошлое, его произведение пропитано националистическими настроениями.

А про сегодняшнее местечко, извините, районный центр, строящий со всей страной развитой социализм, написано: «Круг­лое оказалось обыкновенным деревянным райцентром, в меру пыльным и грязным, в меру зеленым. Ей-богу, можно было остановиться и на полдороги в Белыничах и увидеть то же самое».

По указанию Круглянского райкома полетело письмо в ЦК. Его подписал учитель с многолетним стажем. Всё было выверено: учитель осуждает учителя. Из ЦК КПБ письмо передали в редакцию журнала «Неман» с указанием: «Организовать ответ автора возмущенной общественности». Мол, так-то и так-то, каюсь, меня не так поняли. И в таком духе дальше. Письмо из редакции переслали Михаилу Шульману, а он в ответ написал главному редактору А. Макаенку, что объясняться с антисемитами не намерен, если редакция журнала считает нужным, пускай сама пишет ответ. Такой дерзости допустить не могли. Было приказано организовать фельетон (Михаил Шульман называет этот жанр «клеветон») в «Советской Белоруссии». И в июле того же 1972 года в газете, кстати, органе ЦК Компартии Белоруссии, выходит статья под названием «Ржавая подковка».

– После разборок с «Подковой» вы стали осторожнее? – спросил я Михаила Иосифовича.

– Я достаточно хорошо знал, от чего они будут кривить нос, но стерпят, и чего ни за что не пропустят. Внутренний цензор сидел в печенках каждого советского писателя. И как только его удавалось приструнить, в дело вступал цензор внешний –  грозный и могущественный Главлит. В Нью-Йорке пришлось изрядно потрудиться, вытаптывая в своей душе «внутреннего цензора» – он же, сволочь, сидел там подобно раку.

Только спустя восемь лет, когда забылись события, связанные с «Подковой», Михаил Иосифович издает повесть с очень символическим названием «Придет и твое время». А потом, как прорвало: повести «Хроника улицы Грушевой», «Вечный шах». Они составили трилогию вместе с повестью «Придет и твое время». В 1983 году, к шестидесятилетию (положено, как члену Союза писателей), выходит книга «Повести». На следующий год – «Аккорды давних тревог» (избранное). Для названия этой книги Михаил Шульман выбрал строку из стихотворения Алексея Пысина.

Все эти годы Михаил Иосифович жил писательским трудом. Жил – не в смысле заработка. Деньги приносила только честно заработанная пенсия. Литературный труд был и оставался смыслом его жизни. В начале 90-х Михаил Иосифович публикуется не часто, но много и с интересом работает в архивах.

Одна из тем, которую он исследует, по которой собирает материалы, вместе с английским историком Джеком Ленардом, – Катастрофа евреев Белоруссии. Страшные страницы истории 1941 года, тысячи фамилий ни в чем не повинных людей, расстрелянных только за то, что они были евреями, безымянные рвы, звериная жестокость одних, алчность других, беззащитность третьих. Полвека прошло с тех страшных дней и никто: ни историки, ни писатели, ни журналисты, жившие в Советском Союзе, – не говорил в полный голос об этом. Одни боялись за свою карьеру, других не допускали к документам. Михаил Иосифович был первым публичным исследователем, который видел, читал, работал с восемью томами документов, хранившихся в архиве Могилевского Комитета государственной безопасности.

Спустя годы Михаил Шульман напишет эссе «Прощай, Трофимовна». Это своеобразный диалог с внуком о ценностях жизни, о том, что сиюминутно, а что должно пережить нас самих.

Фактический материал для написания эссе дала работа в архивах Могилевского КГБ.

«…Вот мы и встретились – через полвека. Я, как тот Колобок, и от немцев ушел, и от полицаев ушел, а от вас никуда, мы снова вместе. И я здесь, в читальном зале архива, и вы здесь, все до одного, – в папках. Только уж не Хаимы, Абрамы и Сары с Двойрами, а просто цифры – 129...785...916...20 000...

…Естественно, я их вижу живыми, вижу Шаю Гуревича по кличке Чаплин – он и в самом деле похож: маленький, чаплинская походочка, изумительные, прекрасные чаплинские глаза, всегда немного грустные. Вижу кудрявого силача-маляра Гиршу Пивоварова, озорных лудильщиков Арона и Лейбу, всегда задумчивого, немного не от мира сего поэта Яшку Ротенберга – все они здесь, в папке под номером 1476, фонд 270, опись 7. И вместе с ними протоколы допросов некоторых их палачей, акты послевоенных комиссий по расследованию.

…Прощай и ты, неизвестный могилевский парень, что перед самым расстрелом вынул из кармана расческу, причесался и, неожиданно развернувшись, врезал оторопевшему палачу по морде. Прощай, друг. Пока я жив, жив и ты. Ну, а потом…»

А потом подошло время отъезда. Середина 90-х годов. Развалилась великая империя XX века – Советский Союз. Было ощущение, что все тронулись с насиженных мест. Кто-то уезжал насовсем, кто-то подался на заработки, кто-то паковал большущие баулы, чтобы торговать на рынках Европы. Стояли заводы, фабрики. Кто-то усиленно распускал слухи о предстоящих погромах. Надеяться можно было только на себя. И надо было думать о детях, о внуках.

В США к тому времени перебрался младший брат Михаила Иосифовича Арон со своей семьей. Он честно отработал всю жизнь на стройках, дослужился до начальника строительного управления. Получил в награду от партийного и ведомственного начальства инфаркт и инсульт. И с таким багажом уехал. В Соединенных Штатах Арон, к сожалению, прожил недолго.

В семье Михаила Иосифовича тоже подумывали об отъезде. В это время пришел вызов от Арона, и шульмановский компас показал в сторону Соединенных Штатов.

Из литературных планов нереализованным остался тот, о котором когда-то мне рассказывал Михаил Шульман.

– Давно думаю написать книгу о бунтарях против рутины, застоя. О людях, которые хотят духовной свободы и ненавидят рабство во всех проявлениях. Хоть от испанского короля, хоть от своего раввина. О людях таких, как Борух Спиноза. Сейчас ищу в еврейской истории такой прототип, только хочу, чтобы о нем наши современники знали мало…

На новом месте родились новые замыслы. Нежданно-негаданно, во всяком случае для меня, Михаил Шульман написал детектив «На крышке гроба багажника нет». Насколько я знаю, никогда раньше в подобном жанре он себя не пробовал.

«Почему я взялся за детектив? Просто очень удобная форма для подачи абсолютно реалистических фактов, размышлизмов, форма, позволяющая связать континенты (люди-то, считай, одни и те же, но в разных обстоятельствах). И – дань сегодняшнему читателю: он предпочитает острые блюда», – написал мне Михаил Иосифович в ответ на мой вопрос, чего его потянуло на детективы...

Правда, сам автор определил жанр своего произведения, как «полудетектив», вероятно, считая, что, если на каждой странице нет погонь, убийств, преследований, а находится место и для лирических отступлений, философских размышлений, для бытописаний, то это в чем-то противоречит классическому жанру.

Детектив получился трансконтинентальный. Действие происходит и в Беларуси (Могилеве, маленьких деревеньках на Могилевщине), и в Америке (как же без нью-йоркского бордвока), и в Израиле (Тель-Авив, Цфат). Лихо закручен сюжет, сделано всё с задором молодого человека.

…В годы войны из Могилевского краеведческого музея исчезают ценности. Спустя полвека начинается охота за ними: с убийствами, исчезновениями, мафиозными кланами, авторитетами преступного мира. В центре событий – могилевский историк Григорий Шер.

«История пропавших во время войны музейных ценностей имеет под собой некую фактическую основу, а именно, ценности эти действительно были, я перед войной своими глазами видел в музее крест Евфросиньи Полоцкой. Эвакуированы они не были и к немцам не попали, иначе бы непременно где-нибудь всплыли.

Остальное в этой истории – мои фантазии. Или, точнее, реконструкция возможных событий, не претендующая на достоверность, но позволяющая закрутить сюжет.

Я люблю детективы, сам же их писать не осмеливался, ибо по натуре своей жесткий реалист, фантазировать могу лишь в пределах собственной компетенции», – это продолжение письма и ответ на мой вопрос.

Михаил Иосифович хотел издать роман за свои деньги в Беларуси. Потом обстоятельства изменились. Шульман всё же выпустил в свет книгу. Правда, вспомнил при этом профессию деда – переплетчика книг, и сделал всё своими руками. Михаил Иосифович прислал мне по почте детектив и коротенькое письмо.

«Книжка сия на все 100 процентов самодеятельная – от набора, верстки и до переплета. И издана массовым тиражом аж в 21 экземпляр. Издательство “Жабрацкая лiтаратура”».

Стоящие рукописи не только не горят, но и изданные мизерным тиражом читаются большим количеством людей.

На титульном листе книги Михаил Иосифович написал:

Мы Шульманы,
И дух наш молод,
Пусть злые годы нас дерут –
Всё те же мы.
Ни зной, ни холод
Нас не сломают, не согнут.

Михаил Иосифович и дальше намеревался заниматься самиздатом. Написал мне: «Надеюсь, у меня достанет сил на сборник рассказов – большинство опубликовано где-то и когда-то в периодике. Наберется листов 10-12. Авось, и десяток-другой читателей сыщется, а мне уже больше и не надо».

Но подоспел Интернет. Уж, не знаю кто, наверное, внук, программист-компьютерщик, подсказал ему, что следует разместить свои произведения на сайте. И осуществил для деда эту техническую операцию.

…Для внуков Михаила Иосифовича Америка – родная страна. Им всё ясно и понятно на этой земле, кроме одного: почему дед так часто грустит и печальными глазами смотрит на океан.

Они никогда не поймут этого, даже если с годами станут мудрыми людьми.

¹  «На крышке гроба багажника нет» (Архив автора – А.Ш.).

²  «Везунчик Додя».

³    Гекумен Моня (идиш) – пришел Моня.

^4.  Мит ды шашке! (идиш) – с шашкой.

^5.  А ганце петлюровец! (идиш) – настоящий петлюровец.

^6.   И гемахт (идиш) – и сделал.

^7.  От а зэй (идиш) – вот так.

^8.   «На крышке гроба багажника нет» (Архив автора – А.Ш.).

^9.  Сайт Home.comcast.net/~tabib49

^10.  «Мы – люди школьные» (ж-л «Мишпоха», № 6, 2000).