СКИТАЛЕЦ ДУХА, или две жизни Айзенштадта

И если надо засветить свечу
И ею разогнать подземный мрак,
Я сам себя однажды засвечу,
Я стану светом в сумрачных мирах.

В его паспорте были аккуратно вписаны место и дата рождения, и убежден, как и положено в нашей стране, на нужной странице документа стоял штампик прописки, где были зафиксированы и город, и улица, и номер дома. Только, поверьте мне, он родился и жил в другой стране, а скорее всего на другой планете. Потому что мне не верится, что на Земле, где практичность и расчет нужны для выживания, может существовать страна под названием Поэзия.

Он был гражданин или небожитель именно этой территории, какой-то волею судеб попавший в гости к нам. Только в Поэзии он чувствовал себя своим среди своих. Его друзьями, соседями, собеседниками были – Марина Цветаева, Борис Пастернак, Велимир Хлебников, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Сергей Есенин. И хотя их диалог проходил на русском языке, на классическом, пушкинском, боюсь, что многим из нас он был бы непонятен. И не потому, что нас подведут интеллект, чувства или слух. Чтобы понять этот язык, надо отключиться от скоростей и остановить время.

– Написание стихов – интимный процесс, – он произносил слова совсем тихо. Закрывал глаза, и порой казалось, что говорил не сидящий перед тобой человек, а звуки эти доносились откуда-то издалека. – Для того чтобы понять, получилось стихотворение или нет, мне не надо читать его перед публикой, смотреть на ее реакцию, спрашивать мнение. Я читаю стихи Цветаевой, Пастернака, а потом то, что родилось во мне. И сравниваю...

По нашим понятиям, в земной, суетной жизни он был несчастным человеком. Почти два десятка лет не выходил из своей квартиры. Болезнь отмеряла допустимые ему шаги. Из комнаты до двери, повернуть замок, если кто-то стучит, и обратно в кресло. Это был и его трон, и его Голгофа. Он был бы и рад почаще совершать эти прогулки до дверей, да мало кто приходил...

В четырех стенах обитали он да жена – инвалид Отечественной войны. Это, в первую очередь, ее усилиями была получена квартира. Потому что он был совершенно непрактичным человеком. Или, вернее сказать, жил не земными заботами. Жена печатала на старой послевоенной пишущей машинке его стихи. Они, короткие и длинные волны, – его послания миру.

Какой огромный мир я получил в подарок
От нищего отца: и посох, и суму
И праведной свечи копеечный огарок,
И на исходе лет – узилище-тюрьму.
Как будто он, отец, владел землей и морем,
Как будто он дарил кому-то города,
Ну, а меня решил порадовать он горем –
Наследство хоть куда.  

В поэзии он был другой, свободный, не закованный в кандалы болезни, забывающий о своем одиночестве. Его «поила даль скитальческих дорог», он «шел грудью против ветра». Он часто писал о птицах, котах, собаках. Это были его друзья или, как у Есенина, «братья меньшие». И как сильный духом человек, он считал себя ответственным за них.

Монахов было несколько –
Полкан да кошка-Мурочка...
У кошки с песнопеньями не ладились дела,
И мы корили ласково: «Какая же ты дурочка,
Опять не ту мелодию ты, Мурка, завела...»
Но пел псалом торжественный
соловушка на веточке,
Он пел в самозабвении, возвеселясь в душе,
И я наряд монашеский из разной ладил ветоши,
Чтобы пестреть соловушке на взлете-вираже...

В последние годы перед смертью дорогу к его дому узнали журналисты, критики и, о чудо, издатели. Его слушали, записывали на магнитофонные ленты. И оставляли эти записи в архивах.

Во-первых, и это самое главное, он был мудрец. Его суждения о литературе (и прозе, и поэзии) было интересно слушать и во второй, и в третий, и в четвертый раз. Он не учился в аспирантурах, не гулял по коридорам Академий наук. У него был другой – трудный и тернистый – путь к знаниям, к мудрости. Он прошел по нему, ориентируясь по своей путеводной звезде.

Начало этого пути было в нашей с вами быстротечной жизни, наполненной для него добротой отца и разочарованиями мамы. И коль есть у человека две жизни, то должно быть у него и два имени. Одно – для переписи населения: Вениамин Айзенштадт, другое – для Поэзии – Вениамин Блаженный.

Его отец, Михл Айзенштадт – чудной человек, как будто сошедший со страниц шолом-алейхемовских рассказов, был родом из небольшого местечка Копысь. Здесь и появился на свет в 1921 году мальчик, которому родители дали имя Вениамин. Память об отце – это, может быть, то немногое, что всю жизнь согревало Поэта.

Отец мой – Михл Айзенштадт –
Был всех глупей в местечке.
Он утверждал, что есть душа у волка и овечки.
Когда еврею в поле жаль подбитого галчонка,    
Ему лавчонка не нужна. Зачем ему лавчонка?..
И мой отец не торговал – не путал счета в сдаче...
Он черный хлеб свой
добывал трудом рабочей клячи.
О, эта черная страда бесценных хлебных крошек!
Отец сидит в углу двора и робко кормит кошек.
И незаметно он ногой выделывает танец,
И на него взирает гой¹, веселый оборванец.
– Ах, Мишка, «Михеле дер нар»²...
Какой же ты убогий.
Отец имел особый дар быть избранным у Бога.
Отец имел во всех делах одну примету – совесть.
Вот так она и родилась, моя святая повесть.

Во время нашей встречи Вениамин Михайлович рассказал мне о своем отце несколько историй, которые очень напоминают притчи.

...Бедный парень из Копыси женился на дочери шкловского корчмаря. Конечно, вряд ли такая партия обрадовала родителей жены. Но что поделаешь, если у молодых всё наоборот. Если девушка, которой дали образование, для которой ничего не жалели, вместо того, чтобы шить себе приданое, или, в крайнем случае, читать умные книги, стала ходить по местечку со студентами-голодранцами и распевать революционные песни. Однажды родственники не выдержали такого позора и побили ее зонтиком.

После женитьбы шкловская родня решила, что наконец-то они образумятся. Корчмарь выделил приданое и купил молодым писчебумажную мастерскую в Копыси. Михл Айзенштадт стал владельцем и управляющим. Но, вместо того, чтобы подгонять работников, заключать выгодные сделки и делать деньги, Михл, ближе к обеду, шел в лавку, покупал вкусную халву для всех. Ставили самовар, и работники сидели за чаем до конца дня.

Конечно, мастерская разорилась. Айзенштадты уехали жить в Витебск. А Михл пошел рабочим на щетинно-щеточную фабрику. День-деньской вычесывал свиную шерсть, дышал химикатами, но ни разу не пожаловался на тяжелый труд.

...Однажды маленький Веня нашел рубль и, обрадованный, прибежал с этим известием домой. Однако отец его радости не разделил. Он сказал:

– Если ты нашел рубль, значит, кто-то его потерял. У кого-то горе, может, это последний рубль на хлеб. Так что не радуйся чужой беде.

В автобиографии, кстати, названной «Вечный мальчик», Вениамин Айзенштадт написал про отца: «Несчастья его узнавали, как голуби, которых он подкармливал нищенскими крохами. Он и сам накликал на себя несчастья: “Варт, варт”, – предупреждал он (“Погоди, погоди” – идиш), но не со злорадством, а с упоением – он был избранником горя и знал об этом. На меня отец поглядывал с опаской: вдруг, я окажусь счастливчиком, т. е. предателем наследственного злополучья».

В школе Вениамин стал рисовать. (Кстати, в Витебске семья Айзенштадтов жила недалеко от того места, где был дом Марка Шагала). Особенно хорошо у мальчика получались портреты. После пятого класса он пошел в художественное училище, показал свои работы, но ему сказали:

– Ты еще молод. Подрасти чуток. Поучись в школе. А потом приходи. Обязательно будешь у нас учиться.

Буквально через несколько недель кто-то принес в школу книгу. «Антология поэзии от Владимира Соловьева до Михаила Светлова». Изданная в Москве в 1926 году, она, как ураган, ворвалась в жизнь Вениамина Айзенштадта, разметав все прежние планы.

Мальчик читал эту книгу днями и ночами. Как будто бы кто-то околдовал его. Он перестал рисовать, учиться, остался на второй год в общеобразовательной школе. И целыми днями, как слова молитв, шептал прочитанные строки. Он стал сочинять стихи. И даже отважился: написал письмо Борису Пастернаку. Отец, обеспокоенный тем, что с сыном происходит что-то непонятное для него, позвал одного своего знакомого – старого еврея. Тот пришел, посмотрел на мальчика, поговорил с ним и шепнул на ухо расстроенному Михлу:

– Дело плохо. Его, наверное, сглазили.

В семье Михла Айзенштадта было трое детей.

Один умер маленьким, еще в Копыси. Заболел, а местечковый провизор перепутал и выписал не то лекарство.

Другой был способный, хорошо знал литературу, хотел стать журналистом, писал стихи. После убийства Кирова его оклеветали недруги, числившиеся в друзьях. Началась травля. Он не выдержал ее и покончил жизнь самоубийством.

Всех зовет на ужин, чем-то машет мне.
...И блуждают души... И отец в окне.
Чем же он мне машет, «Михеле дер нар»?
Почему стоит он как какой-то царь?..
Он зовет на ужин всю ватагу душ,
Он припас им грушу, он отец и муж.
И бредут, могилы наспех побросав,
Старший брат Иосиф, средний – Исаак.
Из травы вечерней возникаю я...
Наконец-то вместе вся наша семья.

До войны Вениамин Айзенштадт успел окончить один курс исторического факультета учительского института. Отменным здоровьем он никогда не мог похвастаться. В армию его не взяли. Семья успела уехать в эвакуацию в Горьковскую область. Он учительствовал в небольшой сельской школе. В девяти километрах от деревни в небольшом городке была районная библиотека. Просто поразительная библиотека, которую миновал и 37-й год, и репрессии, и запреты. На полках стояли стихи Андрея Белого, Константина Бальмонта, Анны Ахматовой, Валерия Брюсова, Александра Блока, Николая Клюева, Ивана Бунина, Иннокентия Анненского.

Эта библиотека стала храмом, куда Вениамин приходил каждый день. С пузырьком чернил, перьевой ручкой, голодный, в драных башмаках или таких же валенках, сквозь дождь, снег, холод он вышагивал девять километров туда и девять километров обратно. И сидел в холодной, не отапливаемой библиотеке, чаще всего единственный ее читатель, и переписывал в свои тетрадки стихи. Аккуратнейшим каллиграфическим почерком, который, наверное, достался ему по наследству от отца, выводил он стихотворные строфы с таким же благоговением, как соферы³ выводят строки Торы. Вениамин переписал слово в слово всю «Божественную комедию» Данте. Представляете фолиант в тысячу страниц! Он часами рисовал в своих тетрадях портреты поэтов.

И работница библиотеки, женщина, обремененная мирскими заботами, смотрела на него, ничего не понимая.

Что и говорить – Блаженный. Из эвакуации он привез в Минск ящики с тетрадями. Это был его единственный багаж.

Мама, потерявшая двоих детей, убитая горем и тяжелыми буднями, искала успокоение в Боге. Она стала ходить в синагогу, или, правильнее сказать, в молитвенный дом, который был тогда в Минске.

Голубую звезду я
начистил до блеска слезами,
А потом я пустил в это
 дело и кровь, и плевки,
Чтобы сделать подарок
моей исстрадавшейся маме,
Чтобы мама моя
 не исчахла от слез – от тоски.
– Мама, – так я сказал,
– пусть звезда голубая нелепа,
Но позволь, как святыню,
внести ее в ветхий наш дом,
Мне хотелось давно подарить тебе краешек неба,
Как всегда ты краюшку
тайком мне совала в ладонь...

В конце 40-х годов Вениамин Айзенштадт приехал в Москву с единственной целью – показать свои стихи Борису Пастернаку. Поэт в те годы был опальным (а впрочем, в какие годы он им не был), и встречи с ним ничего хорошего не сулили молодому человеку, который собирался в «стране советской жить». Вениамин Айзенштадт об этом, конечно же, знал. Но больше гнева властей он боялся не увидеть, не услышать Пастернака.

Борис Леонидович, избегавший докучливых собеседников (какими часто являются молодые поэты) и долгих разговоров, отвлекавших его от творчества, прочитав стихи Вениамина Михайловича, назначил встречу. Они проговорили до обеда. Читали друг другу стихи. Вениамин Айзенштадт осмелился и спросил у Пастернака:

– Есть ли у меня стихи?

– Да, четыре стихотворения я у Вас нашел, – ответил Борис Леонидович.

А через некоторое время он поинтересовался мнением молодого поэта о своем творчестве. И Вениамин Михайлович ответил:

– Я тоже нашел у Вас стихи.

Вероятно, молодой человек из Минска понравился Борису Пастернаку, и он сказал:

– Я отдохну пару часов, а после обеда мы снова встретимся и продолжим наш разговор.

Вениамин Михайлович написал эссе «Мои встречи с Борисом Пастернаком». Насколько я знаю, оно пока не издано, как и десятки других рукописей, сотни стихов, упакованных, как стопки школьных тетрадей. Правда,  рукопись «Мои встречи с Борисом Пастернаком» забрали в Москву, обещают напечатать. Только от обещаний до дела длинная дорога.

На прощание Борис Пастернак сказал тогда еще молодому поэту:

– Спаси Вас Бог.

Те же самые слова Вениамин Айзенштадт услышал от Арсения Тарковского, который тоже очень высоко оценивал его творчество.

«Судьба долго приглядывалась ко мне, откладывая соприкосновение с недоброй тайной. Но соприкосновение было неминуемым, как соприкосновение с женщиной.

Надзиратели из редакций последовательно советовали учиться у Маяковского и Исаковского. Но меня манило загадочное имя Пастернака, в ту пору для меня почти мифическое.

Я до сих пор не знаю, что такое стихи и как они пишутся. Знаю только – рифмованный разговор с Богом, детством, братом, родителями затянулся надолго, на жизнь.

Разумеется, советские журналы не интересовала подобная тематика, не могло быть и речи о публикациях.

Меня открыл Арсений Тарковский. Когда мне было почти шестьдесят лет, проявили интерес и другие поэты. Всё же я держался от них на расстоянии; я знал, что поэтом меня можно назвать лишь условно, – поэты не рождаются с кляпом во рту».

Так мог написать о себе человек, умеющий видеть себя со стороны. Так написал о себе Вениамин Айзенштадт в автобиографии «Вечный мальчик».

А в жизни: земной, обычной, с хлебом и порой несладким чаем, с газетами, которые восхваляли новые победы КПСС, и таблетками, микстурами, порошками, с ехидным шепотом за спиной – всё было чернее и кондовее. Никто не брал на работу беспартийного учителя истории.

Это был вообще какой-то нонсенс, недоразумение: учитель истории и не член партии. В отделах народного образования на него смотрели, как на какого-то блаженного. А надо было что-то зарабатывать на еду, на одежду. И он пошел работать в инвалидную артель, где проработал двадцать три года. Только там для поэта, творчество которого высоко ценили люди, при жизни ставшие классиками, нашлось место.

В 1953 году умер отец Вениамина Айзенштадта. Косвенное отношение к его смерти, если хотите, имел филологический спор. (А он-то сам всю жизнь был так далек от изящной словесности. И стихи своего сына до конца дней воспринимал, как какую-то странность.) «Знаток всех наук, великий кормчий» Иосиф Сталин, говоривший на русском языке с большими огрехами, решил поставить на место «зарвавшегося» академика Н. Марра и прояснить ему суть великого и могучего русского языка.

Сталинские мысли по этому поводу, конечно же, транслировались по радио. И рабочих щетинно-щеточной фабрики, где работал Михл Айзенштадт, вывели во двор, чтобы они внимательно слушали громкоговоритель.

Шел проливной дождь. Пожилой человек простудился. Помочь ему врачи уже не смогли.

Отец на скрипке не играл Шопена,
Но, удивляя торопливых встречных,
Сам становился звуком постепенно,
Небесным звуком, уходящим в вечность.
Да, он умел, отринув все заботы,
Уйдя от склоки и уйдя от торга,
Стать как бы дуновением Субботы,
Стать как бы дуновением восторга...

Я нисколько не сомневаюсь: пройдет время, и о поэзии Вениамина Айзенштадта, тихой, интимной, заговорят не только в элитных литературных салонах.

Прорвав плотину безвременья, издатели станут выпускать его книги, критики писать статьи – и постараются свести вместе жизнь Вениамина Айзенштадта и житие Вениамина Блаженного.

И конечно, вспомнят автобиографические строки: «Поражаясь убожеству непрожитой жизни, поражая и других ее убожеством, храню в душе завет Гумилева: «Но в мире есть другие области...»

Почему-то вижу поэта расстрелянным на берегу моря, и строка эта – ручеек крови – словно бы путеводная заповедь скитальцам всех времен и стран.

Ведь и я – Скиталец Духа, если даже всю жизнь обитал на задворках».

1999 г.

Р.S. Этот очерк был написан мной для пятого номера журнала «Мишпоха», постоянным автором которого был Вениамин Михайлович Айзенштадт. А буквально через несколько месяцев мне позвонил из Минска мой друг Роланд Букенгольц и сказал:

– Умер Блаженный.

Я не был на похоронах, не смог приехать в Минск. Но позднее встречался со многими людьми, которые так или иначе имели отношение к жизни, к творчеству Вениамина Михайловича. Наслышан о массе лишних движений, которые были сделаны и сейчас делаются в связи с определением его литературного наследия на постоянное место жительства. И каждый раз я вспоминал одну и ту же истину: «В этой стране надо умереть, чтобы тебя признали».

Недавно всё тот же Роланд Букенгольц, близко знавший Вениамина Михайловича, передал для публикации некоторые записи, сделанные Вениамином Айзенштадтом в разные годы.

Поэт – вечно на пороге своего «я».

Стихи – маятник часов Вечности.

Революция существует для того, чтобы казнить врагов революции.

Главное в том, что нет главного.

Излишняя доброта попахивает лукавством.

Я злой, как справедливость.

Я хотел победить жизнь вдохновеньем, жизнь победила меня пошлостью.

Дурак, который, совершенствуясь, стал совершенным дураком.

Культура – золотая пыль на зверином облике человека.

Верблюд, плюющий на всех с высоты своего уродства.

В редкие минуты веселья забавлял себя громким пением похоронного марша.

В каждой мысли есть зерно бреда.

Я ставил на людскую доброту – и проиграл.

Смерть делает всех нас поэтами.

^1. Гой – иноверец.

^2. Михеле дер нар (идиш) – Михеле дурак.

^3. Софер – переписчик священных текстов, использующихся в ритуальных целях свитков Торы, тфилин и мезуз.