НЕ ПОТЕРЯТЬ ДОСТОИНСТВА

Читая белорусские газеты конца 40-х годов, я не раз встречал фамилию Марии Самуиловны Меерович. Ее обвиняли в смертных грехах: подрывает устои советской власти, клевещет на нашу страну, является проводником чуждой идеологии.

Зная историю тех лет, сталинские антисемитские кампании, услужливость советской прессы, сомневался в каждом прочитанном слове.

…Осенью 1995 года я приехал в Мозырь, чтобы встретиться с Марией Самуиловной Меерович. Позвонил ей, долго ждал, пока кто-нибудь подойдет к телефону, а потом услышал немощный голос:

– Приходите, дверь будет открыта.

Старость никого не украшает. Но то, что я увидел, и сегодня, спустя много лет, стоит у меня перед глазами. На дряхлом диване (она жаловалась, что пружины лезут в бок) лежала старушка, которая, простите меня за сравнение, напоминала мумию.

Она увидела мой взгляд и сказала:

– Проходите, не бойтесь, – и даже попыталась пошутить: – Я уже давно не опасна для общества. К сожалению, встать не могу. После моих инсультов и инфарктов эта роскошь для меня недоступна. Поэтому дверь открыта, – и, поймав мой недоуменный взгляд, добавила: – Ко мне приходит патронажная сестра из еврейского благотворительного центра. А я уже девять лет не выхожу из квартиры. Инвалид первой группы.

…Несколько раз я приезжал в Мозырь. Мы подолгу беседовали, хотя во время нашего последнего разговора ей было очень трудной говорить, она задыхалась, ей давали лекарство. Я собрался уходить, но она взяла меня за руку и попросила:

– Останьтесь, я еще не всё рассказала.

Мы переписывались несколько лет. Последние письма в 1998 году под ее диктовку писала патронажная сестра.

«…лежу неподвижно, я в тяжелом состоянии… Пожелайте мне, чтобы я продержалась хотя бы эти четыре месяца, которые остались до моего девяностолетия…»

Это была, пожалуй, единственная просьба, которую высказала или написала мне эта женщина. Она часто плакала, но никогда не жаловалась на судьбу.

«Большое спасибо за Ваш журнал. В длинные бессонные ночи, когда я лежу одна неподвижно на своем продырявленном диване, который похож на матрацную могилу, и задыхаюсь от сердечной астмы, я перебираю в памяти каждую страницу Вашей «Мишпохи». И тогда мне кажется, что я уже не одна на этом свете и у меня большая семья – Ваша «Мишпоха».

Из воспоминаний Марии Самуиловны Меерович.

«Я родилась в местечке Холопеничи Минской области в 1909 году. Дед был небедным человеком. Отец при Советской власти работал прорабом в лесной промышленности. Брат Шмерка считал отца буржуем и в 13 лет ушел из дома, назло ему. Стал комсомольцем и отказался от отца. Он доктор наук. Моя сестра с 1920 года была членом партии большевиков. Ее муж Зольберг-Токер вместе с поэтом Изи Хариком был репрессирован и расстрелян в декабре 1937 года. Его обвинили, что он польский шпион. Зольберг-Токер работал в еврейском журнале. Родом был из Варшавы. Его посмертно реабилитировали в 1956 году.

Отца звали Шмул-Бер, маму – Хася Шмерковна. У них было шесть детей. Меня зовут Малка Шмуйловна. Хотя в паспорте я записана Мария Самуиловна.

...Мне было восемь лет. Папа пришел из синагоги возбужденный и говорит:

– Хася, в Петербурге переворот. Убрали царя.

– Бер, ты с ума сошел. Тебя же арестуют.

Пришел к нам домой аптекарь и кричал:

– Долой Романовых, – и танцевал.

...Сестра Неся после войны жила в Свердловске. Сестра Рахиль с двумя детьми и мужем Натаном была убита в Минском гетто. До войны она работала завучем в минской школе. Брат Шмерка, его звали в послевоенные годы Сергей, – стал профессором Новочеркасского политехнического института.

В 1924 году я поступила в Борисовский педагогический техникум. Там готовили преподавателей начальных классов. В 1928 году окончила техникум и работала в Лепельском районе. Потом поступила в Ленинградский университет на филологический факультет. Окончила его с отличием и работала в Ясной Поляне до войны – старшим научным сотрудником.

Во время войны жила в Ульяновской области, работала в школе. В 1944 году вернулась в Минск в педагогический институт. Училась в аспирантуре. Получила II Всесоюзную премию за сбор фольклора Великой Отечественной войны и фашистской каторги. Вместе с Геннадием Цитовичем и Григорием Ширмой, вместе с Гринблатом ездила в экспедиции по сбору фольклора».

В феврале 1949 года Марии Самуиловне Меерович еще не исполнилось сорока лет. Она работала старшим преподавателем в Минском педагогическом институте. Вела занятия по русской литературе и фольклороведению. Жила одна. Работа стала для нее смыслом жизни и средством общения с миром. Отвлекала от тяжелых воспоминаний о многочисленной родне, жившей недалеко от Минска, в местечке под Борисовом, и расстрелянной фашистами. Мария Самуиловна писала диссертацию. Собирала и исследовала фольклор, рожденный войной: фронтовой, партизанский, гетто и концлагерей. Встречалась с людьми, записывала песни, легенды и даже сказки, появившиеся на свет в неимоверных условиях. Труд ученого из Минска заметили специалисты. Мария Самуиловна стала лауреатом Всесоюзной премии. У нее было много планов и надежд на будущее.

В Ленинграде в Пушкинском доме должны были заслушать доклад Меерович. Она тщательно готовилась. Собирались крупнейшие фольклористы со всей страны. Впервые Меерович предстояло выступить перед такой представительной аудиторией. Но накануне выступления ей позвонила жена академика Николая Михайловича Никольского – Рахиль Абрамовна Поссе…

Рахиль Абрамовна встревоженным голосом сказала, что следует немедленно вернуться в Минск.

– Но у меня доклад, – не понимая, о чем идет речь, ответила Мария Самуиловна.

Рахиль Абрамовна отлично понимала, что их телефонный разговор прослушивается, его запись станет еще одним обвинительным документом и для нее, и для Николая Михайловича. Но академик Никольский настоял, чтобы предупредили Марию Меерович о том, что происходит в Минске.

– Голубушка, у вас неприятности, – сказала Рахиль Абрамовна.

– Что случилась? – спросила испуганная Мария Самуиловна.

– Николая Михайловича сегодня вызывали в ЦК и сказали, что он пригрел на своей груди безродного космополита и врага народа. У Николая Михайловича был сердечный приступ.

Буквально через час Меерович, так и не прочитав подготовленный доклад, садилась в минский поезд.

Мария Меерович написала о событиях тех дней в воспоминаниях, опубликованных в газете «Авив» («Мне помог Илья Эренбург», «Авив», № 7, 1993).

«Жила я на Старослободской улице в отдельной комнате. Когда приехала в Минск, мои вещи уже были выброшены в подвал, комната опечатана.

Меня вызвали в партком института, а потом к ректору и сказали: “Нет для Вас работы”.

Несколько дней я жила у Никольских. Однажды к ним на квартиру пришел некто в синем костюме и сказал мне: “Поедете со мной в Министерство просвещения”, а сам отвел меня в Министерство госбезопасности. Там со мной “беседовали” гебисты. Заключила это слово в кавычки, потому что трудно назвать нормальной человеческой беседой то, что я услышала. Мне сказали, что я тесно связана с врагами народа и если хочу спасти свою жизнь, то на очной ставке с арестованными Эльконом Пикусом и Ефимом Шлосбергом должна дать показания, что они завербованы английской разведкой.

Я ответила, что об этом ничего не знаю. Привели из подвала окровавленного Пикуса.

– Ну, будешь давать показания? – сверлил меня глазами следователь.

Я отказалась. Он вызвал двух конвоиров.

– Руки назад! – И меня поволокли в подвал.

Продержали в одиночной камере больше недели. Сидеть почти не давали. Ночами вызывали на допросы. Какой ужас! Знаете, что такое одиночка?... Подвал на Комсомольской знаете? Спать не дают. Прикорнешь, через глазок смотрит охранник, и тут же слышишь: “Встать”. А потом вызывают на допрос, чтобы я всё подписала. Хотели, чтобы подписала показания о том, что Шлосберг, который уже был арестован, и Пикус Элькон (преподавал в институте физику и математику) предатели и шпионы и организовали шпионскую сеть. Их крепко посадили. Освободили только в 1956 году.

Шлосберга Ефима Павловича арестовали, был заведующий кафедрой истории СССР, талантливый человек, он с ума сошел в тюрьме. Потом его реабилитировали, но он был уже не в своем уме. Умер в 1970 году.

Меня допрашивали каждый день. Допрашивал майор, а подполковник, который освободил меня – фамилия Морозов, взял с меня расписку, что я ничего рассказывать не буду, и вообще не была в тюрьме. Ко мне в камеру однажды привели окровавленного Пикуса и сказали, что со мной то же будет.

В одиночке ко мне приходил психиатр Аккерман, когда я билась головой об стенку. Он мне помог потом. Он сказал, что у меня реактивное состояние, и они меня не тронули…

В тюрьме мне следователи говорили, что все евреи предатели, и перечисляли: Троцкий, Зиновьев. А я им отвечала, что Свердлов тоже еврей. После этого меня закинули в подвал. А там снова окровавленный Пикус…

Вызволил меня оттуда Никольский. Он был у секретаря ЦК КПБ Пономаренко. Как он с ним говорил, не знаю. Но меня выпустили. Надолго ли?

Я не могла спокойно ходить по улицам. В мою сторону тыкали пальцами, меня обходили стороной. Знакомые отворачивались, чтобы не пришлось поздороваться. Про меня говорили, что я антисоветчица. Я сидела в кутузке».

Прежде чем подробнее рассказать о событиях тех лет, хотелось бы представить семью Никольских.

Николай Михайлович Никольский – директор института истории АН Белоруссии. Занимался историей Древнего Востока, один из крупнейших специалистов в еврейской истории, прекрасный знаток и исследователь древнееврейского языка. Академик Академии наук БССР (1931), член-корреспондент Академии наук СССР; автор работ по истории религии, истории Древнего Востока. Филолог, специалист по семитским языкам и клинописи.

В годы Великой Отечественной войны академик Н.М. Никольский находился в партизанском отряде. Награжден двумя орденами Ленина, орденом Трудового Красного Знамени. В своих трудах академик упорно, невзирая на идейно-политическую конъюнктуру, придерживался своей, сформировавшейся еще до революции, точки зрения на генезис мировых общественно-экономических процессов.

Рахиль Абрамовна Поссе – жена Николая Михайловича. Известно о ней не много. Ее первым мужем был Сергей Владимирович Поссе, директор Института истории партии, осужденный по сфальсифицированному обвинению и расстрелянный в 1937 году. Сергей Поссе был сыном крупного общественного деятеля Владимира Александровича Поссе – друга Максима Горького. Но и это не спасло Сергея Поссе от сталинских опричников, а может, наоборот усугубило ситуацию.

Дети Сергея и Рахиль Поссе сейчас живут в США. Сама Рахиль Абрамовна в 2003 году, когда ей было около ста лет, в Соединенных Штатах встречалась и беседовала с писателем Владимиром Меховым…

…1949 год. В Белоруссии, вслед за Москвой, повели борьбу с безродными космополитами, пробравшимися в советскую литературу, театральными критиками и литературоведами. Проводили собрания, клеймили, разоблачали.

Чаще других звучали фамилии главного режиссера театра им. Янки Купалы Литвинова, «подвизавшегося в качестве театрального критика» Моделя, художественного руководителя Государственного еврейского театра БССР Головчинера, «так называемого фольклориста» Меерович и других.

Л. Литвинов (Гуревич), главный режиссер Белорусского театра им. Янки Купалы, узнав, что он действовал заодно с Меерович, спросил: «Покажите мне, кто это такая Меерович?».

В чем же обвиняли Литвинова (Гуревича)? Оказывается, он не поставил на купаловской сцене пьесы В. Витко, ­
Ю. Рудько, В. Полесского. Не берусь утверждать, что драматурги были в чем-то повинны или писали жалобы, требуя расправы с неугодным режиссером. Скорее всего, их «присоединили» к делу даже без их ведома.

Театральный критик М. Модель написал книгу «Театр и драматургия», в которой утверждал, что есть взаимо­связь между гениальной школой реалистического искусства
К. Станиславского и «вывертами» В. Мейерхольда. Книга была написана в 30е годы, когда упоминать без ругательств имя Мейерхольда можно было. В конце 40-х годов
М. Модель – человек очень осторожный, боявшийся сказать лишнее слово, хотел скорее забыть про свою книгу, но ему об этом постоянно напоминали. М. Моделю приписали, что он нелестно отзывался о пьесах А. Софронова «Московский характер» и А. Сурова «Далеко от Сталинграда». Нашел, о ком нелестно отзываться, – о лауреатах Сталинских премий!

Как художественный руководитель Государственного еврейского театра БССР Головчинер, оказывается, насаждал в театре мелодраму и безыдейность. И хотел подорвать тем самым устои социализма. Чего другого можно ждать от руководителя еврейского театра?!

На XIX съезде Коммунистической партии Белоруссии выступил секретарь ЦК КП Белоруссии по пропаганде и агитации Михаил Иовчук. Он громыхал словами, обличая мировую буржуазию и ее верных слуг – космополитов.

«…Эти безродные космополиты не уважают достижений советского народа и его культуры и готовы разносить их в пух и прах. Они готовы восхвалять любую западноевропейскую псевдонаучную теорию, любые заграничные произведения искусства и даже болтать о возможности развить “мировую науку” или “мировое искусство” вместе с буржуазными учеными и деятелями искусства».

Михаил Иовчук умел жонглировать словами и манипулировать враньем. Парень из Брестской области, он стал видным советским философом и членом-корреспондентом Академии наук СССР. Верный проводник сталинских идей, он и после смерти вождя и развенчания культа личности «не потерялся». С 1970 года М. Иовчук – ректор Академии общественных наук при ЦК КПСС. Депутат Верховного Совета СССР 2-го созыва. На XXIV съезде КПСС избран кандидатом в члены ЦК КПСС. Награжден орденом Ленина.

Газетчикам – верным слугам партии – была дана команда фас. И они наперегонки стали соревноваться, кто больнее укусит беззащитных людей. Обвинительные статьи сыпались, как из рога изобилия.

5 марта 1949 года газета «Советская Белоруссия» в статье «До конца разоблачить и разгромить безродных космополитов» (С совещания актива творческих работников театров, драматургов и критиков) писала: «На XIX съезде Компартии Белоруссии секретарь
ЦК КП(б)Б тов. Гусаров резко осудил носителей космополитизма и буржуазного эстетства Литвинова (Гуревича), Моделя, Барага, Меерович и других…

Орудуя в литературной критике и литературоведении, Бараг и Меерович всячески умоляли значение белорусского фольклора. Они утверждали, что белорусский фольклор является результатом самых разнообразных западноевропейских влияний…»

Партийные чиновники хотели показать свою преданность. 13 марта 1949 года на республиканском собрании работников искусств выступил Иван Гуторов. «До конца разгромить все и всякие проявления буржуазного космополитизма», – призывал оратор. – «Указания большевистской партии о необходимости борьбы с антипатриотизмом, космополитизмом помогут до конца разоблачить носителей всего враждебного нашему советскому искусству и литературе.

Эстетствующие космополиты оплевывают самое святое в нашем искусстве только потому, что оно советское. Эти люди враждебно настроены против советского искусства и литературы.

Наша задача – повести решительную борьбу со всякими враждебными теориями и их носителями, чтобы расчистить дорогу новым, нужным нам произведениям литературы и искусства».

Эти статьи и выступления звучали, как приговор. Но как в компанию «отъявленных врагов» попала бедная женщина с сугубо мирной профессией фольклориста?

Думаю, что руку к этому приложил профессор Иван Гуторов. Он защитил докторскую диссертацию, мягко говоря, многое позаимствовав из трудов Меерович. Академик Никольский, научный руководитель Марии Самуиловны, человек честный и интеллигентный, прилюдно сказал по этому поводу: «Вы украли научный труд моей аспирантки Меерович. Так поступать непозволительно».

Иван Гуторов работал в ЦК партии. Почувствовав угрозу для своей репутации, он решил избавиться от Меерович. И в отчетном докладе XIX съезду Компартии Белоруссии, к подготовке которого Гуторов имел самое непосредственное отношение, Мария Самуиловна стала фигурировать, как «враг народа».

Интернет-сайт филологического факультета Белорусского государственного университета сообщает: «…доктор филологических наук, профессор Иван Васильевич Гуторов, автор шести монографий, среди которых: «Поэтическое мастерство В. Маяковского», М., 1950; «Эстетические основы советской литературы», Мн., 1950; «Философско-эстетические взгляды А.С. Пушкина», Мн.,1957; «Основы советского литературоведения», Мн., 1967».

Вот как характеризует Ивана Гуторова писатель Владимир Мехов в статье «Во мраке девятого вала». (Репрессивная политика советской власти в Беларуси (вып. 3): «Основной для него была работа в аппарате республиканского ЦК партии в ответственной должности заведующего отделом литературы и искусства Управления пропаганды и агитации. По этой должности он был куратором газеты «Лiтаратура i мастацтва», в штате которой в студенческую пору я несколько лет состоял. Как куратору, редактор газеты, тоже поначалу одновременно занимавший некую должность и в аппарате ЦК, носил ему на согласование – публиковать или не публиковать – многие материалы. И мы, рядовые сотрудники, знали, что вычеркнутое или исправленное что-нибудь в побывавшей в ЦК машинописи красными чернилами – его, Гуторова, редактура. Узнавали его почерк.

Однажды редактор принес и отдал машинистке печатать выполненную этим почерком красночернильную рукопись. А после перепечатки велел вычитать машинописные страницы мне. Читаю и цепенею. В грубейших, оскорбительных выражениях статья обвиняет в космополитизме, в принижении белорусского фольклора, еще в разных несусветных грехах Льва Григорьевича Барага. Фамилии авторов, понимаю, вымышленные – Айвазов и Николаев. Но то, что одной из них запсевдонимился Гуторов, было для меня несомненно: почерк, красные чернила. Годы спустя в появившемся словаре белорусских псевдонимов я наткнулся на подтверждение, что Гуторов неоднократно так подписывался – Айвазовым. А Николаевым в тот раз поименовался редактор газеты Горцев.

Дальше на трагическом фоне началось комедийное. Доцент Гуторов потребовал, чтобы появившаяся в писательской газете статья о неблаговидной деятельности коллеги Барага была обсуждена на заседании кафедры, а еще лучше – на общем собрании студентов и преподавателей филологического факультета. Дескать, голос общественности – а именно так аттестовал он статью – не должен оставаться замолчанным. И собрание состоялось. И Гуторов патетически ссылался на написанное Гуторовым, как на горькую истину, открытую неведомым ему правдолюбцем».

Известно, что десятую главу «Евгения Онегина» А.С. Пушкин уничтожил, оставив только зашифрованные четверостишия. Видимо, для памяти. Эта глава считается безвозвратно утерянной, и пока не найдено никаких свидетельств, что она существует в каком-нибудь списке.

Иван Васильевич Гуторов, считавший себя большим ученым, издает брошюру на эту тему, и в основу ее кладет список, полученный от студентов-заочников филологического факультета МГУ в 1953 году. Скорее всего, Гуторову, не очень разборчивому в научной деятельности, ее подсунул какой-то шутник.

Сталинские времена сменялись оттепелью. Известный белорусский журналист Сергей Будкевич, который в 1958 году учился на первом курсе филологического факультета БГУ, вспоминал о собрании на кафедре, где Ивану Гуторову предложили объяснить, что он имеет в виду под десятой главой «Евгения Онегина». Выступали Факторович, Мицкевич, говорили, что к науке это отношения не имеет. Над Гуторовым смеялись.

Но в 1949 году было не до смеха. От страха, который пронизывал до последней клеточки человека, прилюдно названного «врагом народа», Мария Самуиловна стала уничтожать свои записи геттовского фольклора. Она думала, что будет вторичный обыск, и всё сожгла. Погибли не только ценнейшие научные материалы, уходила в небытие память о безвинно погибших людях…

Из воспоминаний Марии Самуиловны Меерович:

«В феврале 1949 года проходил XIX съезд КП(б)Б. В отчетном докладе и моя фамилия была названа в числе других “безродных космополитов”, которые орудовали в белорусской литературе.

Я говорю Рахили Абрамовне Поссе:

– Из-за меня и вы можете пострадать. – И ушла от Никольских.

Тем более, что у Николая Михайловича Никольского приключился тяжелейший инфаркт.

Приютила меня знакомая за деньги. Через несколько дней говорит мне:

– Знаешь, Мария, я слышала, что будут выселять безродных космополитов, а заодно и тех, кто их приютил. Вот твои деньги, уходи. Я боюсь.

Пришлось идти ночевать на вокзал.

Позвонила сестре Несе в Свердловск. Неся: «У меня тоже неприятности. Ко мне приезжать не надо. Помочь тебе не смогу».

Сестра Неся Самуиловна была не робкого десятка, но она жила в стране, где страх командовал людьми. И Неся Меерович подчинилась страху. В молодости она училась в еврейском педагогическом техникуме. Когда к ее 75-летию и 50-летию пребывания в коммунистической партии в газете «Народный учитель» Свердловского государственного педагогического института (12 октября 1979 г.) о ней написали статью, эту строку из биографии опустили.

Девятнадцатилетней студенткой Неся проводила политзанятия с бывшими беспризорниками. Этой работой она занималась вместе с легендарной подпольщицей Верой Хоружей. После окончания в 1928 году Белорусского государственного университета работала в средней школе, затем в педтехникуме, в Высшей школе пропагандистов при ЦК КП(б)Б. Была депутатом Минского горсовета.

С начала Великой Отечественной войны Неся Самуиловна связала свою судьбу с Уралом. Работала в крупнейшем институте Свердловска – Уральском политехническом институте, стала кандидатом наук.

«Я уехала в деревню в надежде как-нибудь пережить это страшное время, – вспоминала Мария Меерович. – Сняла там угол. Но сколько можно жить, как затравленный заяц... Я боялась повторного ареста. Не знала, что мне делать. Ночевала на вокзалах, в парках. Боялась, что заберут за бродяжничество.

Лев Григорьевич Бараг посоветовал мне ехать в Москву, искать там правду. В июне 1949 года я поехала в Москву.

Остановилась у тети – Ольги Лазаревны Зарецкой. Муж ее – зубной врач. Отнеслись ко мне очень хорошо. Но вот передают по радио: «От собственного корреспондента по Белоруссии…»

И опять про безродных космополитов с упоминанием моей фамилии. Муж Ольги Лазаревны испугался: “Они могут достать тебя и здесь”».

Государство планомерно и изощренно издевалось над ни в чем не повинной женщиной. В ход пускали ложь, провокации, запугивания. Ей шептали, что самоубийство может быть выходом из этой ситуации, а она выстояла. Одна-одинешенька...

«Ночь я провела на Белорусском вокзале в Москве. Очень хотелось есть. Зашла в какую-то забегаловку. Сидит группа подвыпивших молодых мужчин. Увидели, что я плачу. Слышу, говорят между собой: «Кто эта женщина: армянка или еврейка? Если армянка – жалко ее. А если еврейка… Их, евреев, скоро всех вытурят из Москвы».

Куда мне идти, у кого искать защиту? Пошла в редакцию газеты «Правда». Благо, она находилась недалеко от Белорусского вокзала.

Меня сначала слушали внимательно. Но, когда я сказала, что обо мне, как о безродном космополите, говорили на съезде КПБ, мой собеседник развел руками. Немного подумав, сказал:

– Вам могут помочь только товарищ Сталин или заведующий отделом науки ЦК Юрий Жданов.

– Я уже писала товарищу Сталину. Но ответа нет.

Молчит мой собеседник. Да и что он мне мог сказать? Поняла, что делать тут больше нечего. Снова ночевала на Белорусском вокзале, а днем бродила по Москве. Каких только дум я не передумала.

Решила обратиться к писателю Александру Фадееву. Человек очень влиятельный. Автор прекрасного романа «Разгром». Уж он-то поймет мою беду и, возможно, поможет. Но в Союзе писателей мне ответили: «Товарищ Фадеев в больнице».

И вдруг меня озарило. А что, если встретиться с Ильей Эренбургом?

Его весь мир знает. Он меня поймет. Узнала его телефон через справочную службу. Звоню. Ответил женский голос.

– Он спит. Всю ночь работал.

Позвонила на следующий день.

– Мне нужен Илья Григорьевич.

– Илья Григорьевич слушает.

И хотя я готовилась к этому разговору, от волнения все приготовленные слова улетучились. И я выпалила:

– Илья Григорьевич! Меня выбросили на улицу, обвинили в космополитизме, потому что я – еврейка…

И заплакала.

Пауза.

– Вы Москву знаете? Впрочем, улицу Горького вам покажет каждый москвич… – И называет адрес. Снова пауза. Переспросил фамилию. – А-а, это про вас мне рассказывал Петр Григорьевич Богатырев… Приезжайте... Жду.

Значит, уже рассказали Эренбургу о моей беде. Есть еще честные люди. Настроение мое поднялось. Приехала по указанному адресу. Поднялась на второй этаж.

Дверь открыла молодая женщина. Рядом с ней собака. Эренбург вышел ко мне в сером костюме, на голове круглая шапочка. Усталое, одутловатое лицо. Мешки под глазами.

Он приказал собаке: «Экс, тихо!».

– Не бойтесь собаки, она умная, честных людей не трогает.

Мне и не верилось, что я в доме у такого знаменитого человека. Снова разволновалась, не могу скрыть слез. Он взял меня за плечи.

– Успокойтесь. – И провел в свой кабинет. Усадил в кресло.

Вытирая слезы, я сбивчиво рассказывала. Он внимательно выслушал.

– Я напишу в Белоруссию Петрусю Бровке. Он член ЦК…

Тут же сел за машинку. Отпечатал на голубой бумаге и прочитал вслух текст:

«Дорогой Петрусь! Ко мне обратилась Меерович, старший преподаватель Минского пединститута. Ее обвинили в космополитизме. Должен честно сказать: никакого космополитизма я у нее не нашел. Очень прошу тебя: если сможешь, поговори в ЦК, чтобы восстановили ее доброе имя».

Это письмо он положил в конверт и отдал мне.

И после этого Илья Григорьевич позвонил Суслову. Они о чем-то договорились, и я поехала в приемную к Суслову. Меня приняла женщина, разговаривала со мной, записывала что-то. Потом сказала, чтобы я ехала в Минск и ждала ответа…

Приехав в Минск, я передала письмо, написанное Ильей Эренбургом, лично Бровке. Он молча взял его.

Прошел месяц. Я жила у разных людей. Боялась каждого стука в дверь. Наконец, не выдержала, пришла в Министерство просвещения.

Мне сказали: «Что-то вы так долго не приходили. Но в Минске мест для работы у нас нет. Мы вас направим в Оршу в учительский институт. Будете там работать».

В Орше в те годы преподавал Анатолий Журов, историк партии. Он издевался над евреями. У меня спросил: «Что, приехали замаливать грехи? Ваша фамилия похожа на Меерсон».

Меня снова таскали в КГБ. Не давали работать. Снова требовали показаний на Шлосберга и Тельберга. Это было как раз перед смертью Сталина. Страну охватил настоящий ужас. Уже не только шептались, но и говорили в открытую, что евреев будут выселять на Дальний Восток, что все евреи-врачи – отравители и их надо казнить…

Когда в Орше закрыли институт, я стала работать в Мозыре. Преподавала литературу. Меня любили студенты, хотя экзамены было сдать у меня не легко…»

Профессор Богатырев П.Г., автор первого, ставшего классическим, перевода с чешского романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка», был другом Ильи Эренбурга. Позднее он рассказывал Меерович, что Илья Григорьевич интересовался, как сложилась ее жизнь.

В 1985 году Меерович прочитала в книге Вениамина Каверина «Вечерний день» воспоминания о том, что Илья Григорьевич и ему рассказывал, что он никак не может забыть одну несчастную женщину, обратившуюся к нему за помощью как к депутату, и что он говорил о ней тепло, как говорят о сестре.

Тогда же Меерович написала Вениамину Каверину о своей встрече с Эренбургом. В письме рассказала о себе.

«Я записывала истории, которые мне рассказывали люди, пережившие гетто. Был фольклор, создавались песни, легенды, предания. Теперь не вспомню. Не смогу восстановить…»

Через три недели получила от Каверина ответ. Письмо, напечатанное на пишущей машинке и правленное черной шариковой ручкой. Под текстом подпись.

«Уважаемая Мария Самуиловна!

Вполне разделяю Ваше мнение об Эренбурге. Он был не только блистательным журналистом, но и добрым, благородным и мужественным человеком. Не удивляюсь, что он помог Вам. Я знаю его десятки, если не сотни поступков, которые говорят о том, что он был необыкновенно добр, честен и справедлив. Он недооценен и как писатель, и как человек. За роль, которую он сыграл в Отечественной войне, мы все должны быть ему благодарны. Он творил добро безотчетно, бескорыстно, с мудростью и детской прозорливостью…»

Во время нашей последней встречи Мария Самуиловна спросила у меня:

– А зачем это Вам?

– Чтобы люди знали, – ответил я.

– Вы это будете публиковать? – снова спросила она.

– Да.

– Вы наивный человек. Это повторится. История повторяется дважды: один раз, как трагедия, другой раз, как кровавый фарс. И кроме того, я дала подписку о неразглашении…

– Столько лет прошло.., – заметил я.

...Смерть Марии Самуиловны Меерович сняла запреты, данные подпиской о неразглашении пыток.

Она до последних минут жизни оставалась беспокойным человеком. Беспокоилась не о себе, о других. Перечислила свою пенсию на счет белорусской еврейской газеты «Авив», которая в очередной раз испытывала материальные трудности.

К ней, прикованной к постели, люди обращались с просьбой о помощи.

Хаим Фельдгон просил, чтобы она написала статью о семье Рудинских, которые спасли его в годы войны.

«Я должна выполнить эту просьбу», – сказала мне Меерович.

Мария Самуиловна понимала, что дни ее сочтены, и писала мне об этом в каждом письме. А буквально через строчку рассказывала о своих творческих планах.

«Хочу написать о моем друге Ароне Скире. В нем была душа всего еврейского народа… А также хочу написать статью об отношении Льва Толстого к евреям. Я до войны работала два с половиной года в Ясной Поляне в Музее писателя. А эта тема меня интересовала всегда»…

Я часто вспоминаю эту женщину. Маленькую, хрупкую. И всегда удивляюсь, откуда в ней бралась сила, чтобы не только превозмочь все невзгоды, но и не потерять своего достоинства.