Почему Шагал схватился за голову

Записки экскурсовода

Экскурсию к родительскому дому Марка Шагала я начинаю обычно на площади, там, где стоит памятник художнику. На мой взгляд, место для него выбрали удачное.

Сто лет назад эта площадь была Базарной. На ней шли оживленные торги. Здесь находилось много магазинов, лавок и лавочек и среди них – небольшой рыбный магазин, в котором отец художника Хацкель работал приказчиком.

Слово «приказчик» звучит интеллигентно для людей, приезжающих со всего мира.

Кто-то из них действительно интересуется творчеством художника. Кто-то приехал за компанию. Для кого-то поездка в Витебск в экскурсионном бюро оказалась дешевле, чем в другие места, и про Шагала они слышат впервые.

Но я рад всем, кто вышел из экскурсионного автобуса или пешком добрался до этого места. Во-первых, экскурсии – это заработок. Не такой уж большой, но и я не миллионер. А во-вторых, а может и в главных, каждая экскурсия приносит интересные знакомства и массу впечатлений, без которых жить скучно.

На самом деле Хацкель Шагал, в русском варианте его называют Захар, а сына величают по-русски Марк Захарович, был обычным рабочим в маленьком магазинчике, хозяин которого не мог себе позволить держать приказчиков и прочих представителей красиво звучащих профессий. Хацкель таскал бочки с селедкой. Они были тяжелыми, думаю, весили пуда три, не меньше. И за день, если шла бойкая торговля, ему приходилось не раз надрываться, пока закатишь бочку к прилавку, поставишь ее на попа (это слово к представителям православной религии никакого отношения не имеет), вскроешь. А потом надо было руками доставать селедку из рассола, класть на весы. Соленый раствор разъедал кожу, к ней приставала рыбья чешуя. Руки по локоть были красными с налипшими чешуйками. Но что делать, семью кормить надо, детей на ноги ставить, поэтому Хацкель не особенно раздумывал, тяжелая работа у него или нет. Только по пятницам, когда приближался шабат, он медленно шел домой и думал: «Слава Богу, неделя прошла и можно отдохнуть».

Он заходил в дом, доставал из карманов леденцы, с налипшими крошками табака, раздавал их детям. Это было его поздравление с наступающей Субботой. На слова Хацкель был скуп.

Потом он мылся над тазом, старшие дочки поливали ему из кувшина теплую воду на руки, на плечи. Хацкель долго вытирался холщовым полотенцем, надевал белую рубашку и усаживался за стол. Фейгеле, его жена (родители угадали, когда назвали ее Фейгеле – птичка), стелила белую скатерть, ставила посередине стола большое блюдо с фаршированной рыбой, а рядом находилось место для еще дымящегося сладкого цимеса, треугольных блинчиков, гусиных шкварок… Ах, как готовила Фейгеле! Лучше ее на всем белом свете не было мастерицы. А как пекла она хлеб и субботние халы! Все соседки спрашивали рецепт ее теста. Не скрывали, мужья ставят ее в пример, говорят, что у Фейгеле халы и даже хлеб сами во рту таят. Разве женское сердце может спокойно перенести, когда кого-то им ставят в пример?

Фейгеле понимала соседок и родственниц. Она вообще была понятливая женщина. И без утайки рассказывала все кулинарные секреты. Да и зачем что-то утаивать? Разве она от этого станет хуже готовить... Люди слушали, даже смотрели, как Фейгеле ставит тесто, и удивлялись. Они делали всё точно так же. Может, Фейгеле знала какие-то слова, которые она говорила перед тем, как поставить хлеб в печку? Не особые же у нее руки. Таких мыслей никто из женщин не мог допустить. Соседки на смех подняли старую Двойру, когда та однажды сказала: «У доброго человека и хлеб выходит добрый, а у злого – кислый и недопеченный». Что возьмешь с Двойры, она совсем выжила из ума.

На кухне шагаловского Дома-музея стоит экспонат – деревянная лопатка для хлеба. Этой лопаткой, или похожей на эту, орудовала в печи Фейгеле? Отдельный вопрос для особенно любознательных. Будет время, ответим и на него. На картинах Шагала лопатка такая же – это главное. Каждый раз я спрашиваю у экскурсантов, приехавших издалека: знают ли они, что это такое... Надо же придать экскурсии немножечко колорита и экзотики. Рядом стоят коромысло, ухват, которым доставали из печи горшки. Так вот однажды итальянцы, увидев лопатку для хлеба, мгновенно ответили мне, что это лопатка для пиццы.

Иногда на шаббат в дом к Хацкелю приходили солдаты-евреи из воинской части, которая располагалась неподалеку. Шагалы не были богатеями (богатеи не надрываются, таская бочки с селедкой), но встречали царицу-субботу, как это делали их отцы, деды и прадеды. И богатство здесь ни при чем. Можно было всю неделю сидеть на хлебе и воде, но субботним столом обрадовать себя и Всевышнего.

Когда все усаживались за стол, Фейгеле ставила перед Хацкелем поднос с халами, накрытыми красивой вышитой салфеткой. Хацкель наливал в бокал красное вино, читал молитву. Все за столом замолкали. Роза, обычно она садилась с края стола, спешила открыть дверь, чтобы впустить в дом царицу-субботу.

Фейгеле раскладывала рыбу. Всем, сколько бы ни было человек за столом, обязательно должно было хватить по кусочку. Что за субботний стол без рыбы?! И если кому-то, паче чаяния, не хватало, то без рыбы оказывалась сама Фейгеле. Она говорила, что свой кусочек уже съела, когда пробовала, хватает ли в юшке перца. Ей так понравилась рыба, что она не заметила, как съела целый кусочек. Голову фаршированной рыбы Фейгеле клала на тарелку Хацкеля. И не только потому, что он любил голову, это еще и знак уважения к отцу и мужу.

А потом из раза в раз повторялась одно и тоже. Уставший Хацкель задумывался о чем-то и как-то незаметно засыпал прямо за столом. Слава Богу, Фейгеле была умницей. Хотя нигде не училась и букв не знала. На Тишебов Хацкель подчеркивал ей ногтем в молитвеннике слова, во время которых надо было плакать. А Фейга, сидевшая, как и положено, в синагоге, рядом с женщинами на балконе, отдельно от мужа, следила, как ее соседки пальцем водили по строчкам, а когда доходили до нужных, подчеркнутых, начинала плакать, скорбя о разрушенном Храме. Так вот Фейгеле любому хвастуну из хедера или даже ешивы могла нос утереть – столько житейской мудрости в ней было. И она достойно завершала шаббатнюю трапезу, и детям не позволяла не то, что худого слова про отца сказать, даже с ухмылкой посмотреть в его сторону. И так было до последнего дня, пока она была жива.

Бог не дал долгих лет Фейге-Ите. А вскоре и Хацкель отправился вслед за ней в мир иной. Это же надо, попал под машину в городе, где эти машины можно было по пальцам пересчитать. Ну откуда, я у вас спрашиваю, в Витебске в те годы могло быть много машин? Наверное, Фейга-Ита позвала его к себе. И не было бы машины на его пути, так подоспела бы другая причина.

На Базарной площади отец часто встречался с сыновьями. И дочерей он тоже видел здесь ежедневно, но если девочкам только приветливо махал рукой, то Марка (тогда его звали кто Моисей, кто Мойше) или Давида непременно подзывал к себе и просил помочь скатить с телеги бочку или разгрузить ящики с товаром. Сыновья были явно не в отца: невысокого росточка, худые, не его порода. В Черниных пошли, но пускай привыкают к труду. Не всё жить за родительской спиной, пора уже и свою копейку в дом приносить.

Так что бывшая Базарная площадь крепко связана с художником.

Но мы отвлеклись от экскурсии. Люди уже собрались у памятника, и надо им что-то рассказывать. Ну, конечно, сообщу, что автор памятника – скульптор Гвоздиков. Поставить памятник решили к сто пятой годовщине со дня рождения художника, а не к сотой, например. Спонсором выступил московский богатей Александр Львов. Судя по всему, в олигархи он не вышел, говорят, переехал жить в Америку и там в достатке доживает отмеренные ему годы. Думаю, в памяти людей он останется благодаря табличке на памятнике, сообщающей или благодарящей за деньги. Так что, спешите делать добрые дела, и о вас когда-нибудь вспомнят.

На другой стороне памятника была еще одна табличка. На ней написано, вернее, выгравировано, что автор посвящает свой труд певице Веронике Долиной. Вероника Долина, конечно, хорошая певица, и человек, может быть, неплохой, но, насколько я знаю, к Шагалу никакого отношения не имела. Прочитав надпись на табличке, всякий человек подумает, что певица имела какое-то отношение к скульптору Гвоздикову. Знаю Гвоздикова задолго до того дня, как он взялся за памятник Шагалу. С Вероникой Долиной, по-моему, он даже не встречался. И установка таблички с посвящением – блажь скульптора. Во  время работы над памятником слушал песни в исполнении Вероники Долиной, и они произвели на него впечатление. Хороший вкус у Гвоздикова, и мне, между прочим, тоже нравятся песни в исполнении Вероники Долиной. Но вряд ли я стану посвящать ей это эссе. В конце концов, Гвоздикова убедили снять с памятника табличку. Но следы ее всё равно остались. И тот, кто захочет, сможет прочесть на постаменте, кому был посвящен памятник. И теперь, после снятой таблички, уже практически все убеждены, что у скульптора были с певицей особые отношения. Пока они продолжались, табличка с посвящением крепилась на памятнике, а как поссорились, так и посвящение сняли. «Некрасиво поступил скульптор, – убеждены любители любовных интриг, – как будто свадебный подарок забрал обратно.» Вот так рождаются легенды и мифы. С одной стороны, Шагал здесь совершенно ни при чем, но с другой стороны – вот именно с другой стороны и висела эта табличка…

Когда Шагалу исполнялось сто лет, его имя не часто произносили в Витебске. Если честно сказать, то просто мало кто о нем знал. До войны, хотя люди были и менее образованными, о Шагале всё же помнили в Витебске. Город был небольшим, население устоявшееся, как говорится, горожане во втором, в третьем, а то и в пятом поколении. А Шагал личность заметная. Комиссаром был, у Пэна учился, дочку Розенфельда в жены взял. Да и, кроме того, в те времена родственников у каждого еврея, было столько, что пальцев на руках не хватит загибать. А евреи за мишпоху всегда держались.

После войны от старого Витебска почти ничего не осталось. Пару десятков домов из красного кирпича, да чуть больше сотни человек, чудом выживших к лету 44-го года. Погибли почти все родственники Шагалов и Черниных. Правда, расстреляли их не в Витебске, а в Лиозно – местечке, которое находится в сорока километрах от города. Война стерла с земли и старый Витебск, и Лиозно, и десятки других городов и местечек, оставив только их названия на географических картах. Новые витебляне приезжали в город из деревень и местечек. И для них фамилия Шагал – была пустым звуком. Правда, вернулись в город из армии, из эвакуации и оставшиеся в живых коренные витебляне. Их было немного, они могли бы рассказать о довоенной жизни. Но понимали, что лучше молчать. Иначе их быстро определят, если не к «беспачпортным бродягам», то к «врачам-отравителям» или  прочим врагам народа.

Причем здесь Шагал, вы спросите? Он в то время жил далеко от Витебска. Вот в том-то и дело: раз руками его не достать и пред ясны очи суда-тройки не отправить, значит запретить упоминать его «вражье» имя.

Власти в этом деле постарались вовсю.

С Базарной площади начинается улица, на которой стоял дом Шагалов.

Сегодня она, как и в прежние времена, называется Покровской. Но долгие годы носила имя Феликса Дзержинского. В жизни Марка Шагала много символичного. И даже название улицы в советские времена как будто специально было подобрано. Ученики «железного» Феликса охраняли улицу от всяких нежелательных элементов, которые пытались сделать из имени художника – символ. Ну, не хотят официальные власти считать кого-то художником. Примите к сведению и не позволяйте себе недозволенного. Забудьте про этого человека, раз власть так требует. Так нет же, в день рождения художника приходили к дому, где он жил, и клали у фундамента васильки – его любимые цветы. Или того хуже, были писатели и поэты, которые зарубежных киношников пытались привести на эту улицу. Пришлось срочно ее перекопать и с двух сторон строительную технику поставить…

В 1994 году приехал в Витебск один корреспондент из испанской газеты. Решил побывать в Арт-центре Шагала. Дома-музея на Покровской еще не было, а Арт-центр, названный именем художника, в котором проходила выставка его работ, другие художественные выставки, работал. До этого испанец созванивался с Арт-центром, ему рассказали, как добраться от вокзала, а заодно дали ориентир – Арт-центр находится напротив здания КГБ. Где КГБ, в Витебске каждый знает. Не потому что оно занимает бывший Губернаторский дворец, а потому что это – КГБ. Для советского человека дальнейшие объяснения напрасны.

Вышел испанец с вокзала. Конечно, проще ему было бы такси взять. Но решил иностранный корреспондент город посмотреть. Это же вам не какой-нибудь Задрипинск, а Витебск, который воспел Шагал. Тем более, что испанец по-русски говорил. Решил, что не заблудится. А если собьется с пути – люди помогут. Погулял он часик-другой по Витебску, ничего шагаловского вокруг себя не увидел и решил идти в Арт-центр к знатокам. Может быть, те покажут другой город. Спрашивает испанец у прохожих, как пройти к Арт-центру Шагала. На него смотрят как-то странно. То ли с удивлением, откуда, мол, у нас такое, то ли с подозрением, чего этот иностранец ищет. И все отвечают: «Не знаем». И тогда испанец вспомнил верный ориентир. И стал спрашивать у прохожих, где находится КГБ. Смотреть на него странно перестали сразу же, и все подробно объясняли, как быстрее и удобнее пройти.

 В год столетия Шагала с официальных трибун не то, что в Витебске, во всем Советском Союзе, если и упоминали фамилию художника, то исключительно рядом с бранными словами. Ругали, правда, не за творческие дела. После Хрущева уже никто из хозяев Кремля не говорил про художников: «мазня», «как будто корова хвостом помахивала». Мы шли вперед к цивилизованному миру и выставки закрывали сурово и молча, без лишних слов и права на обжалование. Но то, что Шагал – крамольная личность, было ясно всем. Эмигрант, потакал сионистам – расписывал их Кнессет и еще какую-то синагогу в Иерусалиме. Что еще надо для приговора? А про то, что художник поддерживал французских коммунистов, их советские собратья не вспоминали. Не выгодно было, не тот, как говорится, политический момент. Правда, когда ветер подул с другой стороны и решили Шагала больше не считать французским художником, а сугубо своим – отечественным, те же хулители стояли в первых рядах во время открытия выставок и памятника.

Стоп... Меня понесло куда-то не в ту сторону. Как бы эта экскурсия не стала последней. Много говорю... Так что, пока не поздно, давайте исправлять ситуацию, будем говорить только о художнике.

Люди на экскурсиях часто бывают нетерпеливыми. Только пришли и сразу задают вопросы. О чем они могут спрашивать, если я еще ни о чем не говорил?

– Скажите, вот эта женщина, что на памятнике летает, как ее…

– Белла, – помогаю я.

– Она что, на самом деле умела летать?

Может быть, я чуть-чуть утрирую, пересказывая вопрос. Но про полеты Марка Шагала и его персонажей обязательно кто-нибудь спросит.

Однажды, услышав много одинаковых вопросов, я, как можно вежливее, поинтересовался:

– Почему это вас так волнует?

Мне стали объяснять:

– Люди с детства знают, что можно, а чего нельзя… Человек летать не может, он же не птица… Зачем мечтать о невозможном?..  Это ненормально с точки зрения психики...

У Шагала летает не только Белла. И сам он летит по небу рядом с ней, и старый еврей с клюкой поднялся в воздух, и даже большой мешок за плечами не якорит его к земле. И рыбы кружат в небе, и коровы, и даже у часов выросло крыло. Возможно, художник был не в ладах с физикой и никогда не слышал про силу земного притяжения. В школе он действительно учился неважно. И даже, было дело, на второй год оставался. А из предметов у него удавались только рисование и геометрия. Но всё же, несмотря на пробелы в теоретической физике, он понимал, что стоит ногами на земле.

А может, художник хорошо знал другую силу – любви, которая способна, против всех законов, оторвать человека от земли, украсть из круговерти будней и вознести в великий космос, где всё по-другому.

Конечно же, Белла – особая женщина. Или Шагал ее просто выдумал? Художники умеют выдумывать. Сальвадор Дали придумал Галлу, Модильяни – Жанну. Они были на самом деле, рядом, во плоти. Только чуть-чуть другие.

Белла – великая женщина. Красавица, умница, интеллектуал. Как эти три ипостаси могут ужиться в одной женщине, не могу себе представить. Именно благодаря Белле гениальный местечковый юноша, толком нигде не учившийся, стал тем, кем мы его сегодня знаем.

Стоит ли рассказывать людям, знающим о Марке и Белле только сказку о небесной любви, о том, что рядом мелесила по земле ножками другая жизнь. И порой художник находил успокоение в объятиях вполне земной женщины Тэи.

И уж вовсе меня не поймут, назовут ханжей и еще кем угодно, если расскажу, что после смерти Беллы, не прошло и двух лет, как у Шагала родился сын – Давид. Марк назвал его так в память о брате, который умер молодым от туберкулеза. Правда, рожать Верджинию Хаггард художник, живший тогда в США, отправил в Европу, подальше от любопытных глаз.

Упаси Господь, я никому не судья…

Впрочем, не надо трогать мифы. Это опасно. Мир держится не на трех китах, и даже не на трех слонах, он держится на мифах.

Еще один вопрос, который обычно задают у памятника: почему художник по воле скульптора держится за голову?

Для тех, кто не видел памятника, попробую его обрисовать. Шагал в пожилые годы, по всей видимости, уже живя на юге Франции в Сен-Поль-де-Вансе, вспоминает свою витебскую молодость, свою любовь и музу Беллу, которая летит в небесах, точь-в-точь как на картине «Прогулка». В руках она держит васильки – любимые цветы Марка. Сидящий глубоко в кресле Шагал в правой руке держит палитру, а левую – положил себе на лоб, чуть выше бровей.

Такая задумка у скульптора. Раз художник вспоминает, значит, взялся рукой за голову. Наверное, чтобы расшевелить воспоминания. Но люди всё же спрашивают. Может, шутки ради? Что за экскурсия без шуток?

Я слышал самые разные толкования, почему Шагал держится за голову. Однажды случайный прохожий стал объяс­нять группе из Германии, что Шагал, вероятно, перепил. Поэтому назавтра его мучила головная боль, что подчеркивается движением руки. Кто-то из немцев понял русский юмор, а кто-то всерьез стал спрашивать, любил ли Шагал выпить. Мол, среди художников немало людей, которые пристрастны к алкоголю. Я хотел взять бразды в свои руки, но прохожего, который был под шафе, понесло, а немцы, вероятно, решив, что я скрываю от них правду, попросили меня не мешать говорить новоявленному знатоку Шагала.

– Как здесь можно не выпивать, – говорил этот человек, вероятно, перепутав себя с Шагалом. – Рядом у нас пивзавод, винзавод, у нас даже улица так и называется – Винный тупик.

Немцы заулыбались и даже перестали что-то записывать в блокнотики, убедившись, что это русский юмор.

После экскурсии, вспоминая этот эпизод, я вдруг подумал о названии – Винный тупик. И даже поинтересовался, как такое удачное словосочетание появилось. Ну, представьте себе, могут ли быть Винный проспект или Винный бульвар? Скорее всего, нет. А вот Винный тупик звучит естественно.

Однажды я привел к памятнику группу архитекторов из Польши. Они тоже спросили о руке, которая держится за лоб. А потом один из поляков, оглядевшись вокруг, показал на огромную фреску, занимающую целую фабричную стену. Надо уточнить, что напротив памятника находится главный корпус фабрики, которая называется «Витебчанка». На фреске изображены улыбающиеся молодые родители, которые учат ходить, или, образно говоря, выпускают в большой мир счастливого малыша. Фреска эта к швейной фабрике никакого отношения не имеет. Была рождена советской идеологией, которая допускала к жизни следующие сюжеты: «Счастливое детство», «Счастливая юность», «Мы строим коммунизм» – что подразумевало «Счастливая рабочая жизнь», и «Счастливая старость». Однажды мама моего друга, которой в то время перевалило за восемьдесят лет, услышав по радио слова о счастливой старости, как-то очень грустно посмотрела на меня и сказала: «Кто придумал такие глупые слова о счастливой старости?».

Так получилось, что глаза художника на памятнике всё время должны смотреть на фреску на фабричной стене.

Польский архитектор ухмыльнулся и сказал:

– Если бы я днем и ночью должен был смотреть на этот социалистический реализм, я бы не только за голову схватился, я бы уже из этого кресла удрал…

Обычно у памятника Шагалу экскурсанты начинают фотографироваться. А как же: вернутся они домой, соберутся родственники, друзья, надо будет им что-то показать, о чем-то рассказать.

Я жду момент, когда начинают расчехлять фотокамеры. И непременно сообщаю, что современный фотоаппарат обязан своим рождением Витебску. И говорю это вовсе не потому, что сейчас в порыве местного патриотизма сообщу, что электрическая лампочка и утюг были изобретены здесь. Просто в те же времена, что и Шагал, жил в Витебске прекрасный фотограф Сигизмунд Юрковский. Фотографии Юрковского – это не только привет из прошлого, это произведения искусства. Так вот этот самый Сигизмунд изобрел шторку – ту самую, которая регулирует в фотоаппаратах выдержку. Обладатели сегодняшних дигитальных камер не поймут, что это. Но, как говорится, не в этом дело.

Витебск – потрясающий город, здесь в удивительно красивом месте, на холмах, изрезанных реками и ручьями, сошлись разные народы, столкнулись разные религии, культуры, обычаи. Говорят, что здесь особая энергетика, особая аура. Всё может быть, только почему-то в какие моменты она проявляется, а в какие-то прячется до лучших времен. Так или иначе, с городом связаны имена многих выдающихся людей.

К памятнику Шагала я привожу людей из разных стран, разных возрастов. Но фотографируются они почему-то одинаково. Мужчины становятся рядом и кладут руку на плечо художнику. Такие фотографии обычно делали старые армейские фотографы: рука, положенная на плечо, вероятно, символизирует, что сфотографировались близкие люди, которые могут друг на друга рассчитывать. Женщины обычно усаживаются на колени к художнику. Вероятно, приятно посидеть на коленях у гения, даже бронзового и холодного.

Помню, как однажды муж, увидев свою жену, фотографирующуюся в такой позе, сказал: «Смотри, на колени к нему забралась. А такая скромница». И я понял, на колени к мужу она забиралась редко, наверное, не те у него колени. 

Во времена Шагала этот район города назывался Пресмушки. Обитали здесь, в основном, евреи. Причем, ближе к Рыночной площади селились те, кто был побогаче (тоже не миллионеры, но все же имели копейку на черный день). А в конце улицы жила голытьба. Район был не самым аристократическим, но всё же считался спокойным по сравнению с Полевайкой, которая шла дальше по берегу Двины. Район назвался так от Полевых улиц. Полиция туда не заходила даже днем. На Полевайке были воровские малины.

В пору моей юности, пришедшейся на 60-е – 70-е годы, лихого воровского свиста на улицах слышно не было. Милиция прижала уголовников. Не стало в Витебске районов, где «официально» квартировали воры. Но по вечерам к мелькомбинату лучше было не соваться. Чужих здесь не жаловали. И могли «отутюжить» как следует.

Конечно, с тех пор население этих улиц изменилось. Кто-то отправился в мир иной, кто-то поменял прописку. Но всё же кое-кто из старожилов остался.

Однажды я шел по улице Покровской вместе с группой женщин из Италии. Что-то рассказывал им о старом Витебске. Не уверен, что всё было документально выверено. Но экскурсия не научная конференция, а скорее спектакль. Конечно, пьеса «для экскурсовода с оркестром» не может быть выдуманной, но допускает кое-какие вольности. И вдруг я краем глаза замечаю, что за нами бежит мужчина с топором. Я знаю этого человека, он живет недалеко от музея Шагала в полуразвалившейся хибарке. Тихий алкоголик, никому ничего плохого не сделавший. И вдруг – с топором. «Белая горячка», – подумал я. Расстояние между нами сокращалось с каждой секундой. Я лихорадочно решал, что предпринять, как защитить итальянок. И не находил выхода. Когда человек с топором приблизился, я повернулся и сделал шаг навстречу. Он поднял топор… Я увидел страх в глазах итальянок, а сам потерял дар речи. И вдруг догнавший нас пьяненьким голосом говорит: «Купите топор, это из дома художника».

Я ему стал объяснять, чтобы он скорее уходил, а то заберут в милицию и в тюрьму посадят, как террориста. А он разочарованно ответил, что весь день предлагает людям купить топор и никто даже рубля не дал.

Много забавных историй можно рассказывать про эту улицу и ее обитателей. Музей Шагала делала большая группа людей. В том числе и я был причастен к этому делу. Писал сценарий, или, говоря другими словами, экспозиционный план. Почти ежедневно появлялся то в мастерской у Юрия Черняка – художника, руководившего работами, то на улице Покровской, когда дела шли к своему завершению. До сдачи музея оставалось дня три или четыре. Надо было поклеить в комнатах обои. Решили это делать не вечером, а утром.  Рулоны обоев аккуратно сложили в прихожей и поздно вечером разошлись по домам. Утром пришли в музей, глянули – обоев нет. Обыскали всё на свете – так и не нашли. Стало ясно – обои украли. Поднялась паника, приехало начальство, милиция. Сдача объекта, как говорится, на носу. Приедут гости со всего мира, внучки художника. А музей не готов.

Надо сказать, что обои были не простые. Не те трубки, что можно купить в магазинах. По работам художника, а у Марка Захаровича есть немало картин, посвященных дому на Покровской, сделали эскизы обоев и заказали нужное количество трубок на шелковом комбинате.

Новые обои сделать просто не успели бы. Ситуация была трагической. А потом, как это часто бывает, стала комической. Милиция в тот же день нашла эти самые обои на Полоцком базаре. Очередной сосед продавал их за несколько бутылок вина.

Вспомнив эту историю, я пожелал Юрию Черняку на его юбилее: «Если уж наш труд продают, то хотелось бы, чтобы это делали приличные люди и за хорошие деньги».

Конечно же, на Покровской живут не только любители выпить или прочие забавные личности. Но серьезные люди не часто становятся героями рассказов. А еще реже попадаются на глаза экскурсантам. Потому что экскурсии приходят днем. А днем серьезные люди серьезно работают.