ЧЕЛОВЕК ДЛЯ МИНЬЯНА

Когда-то этот город был центром еврейского края. И как вспоминал один писатель, «здесь даже извозчики со своими лошадьми говорили по-еврейски». Давно это было.… Потом, будь она проклята, война. А когда Гитлера не стало, его «родной брат», «отец всех народов» Иосиф Виссарионович Сталин закрутил историю с «космополитами», закрутил «дело врачей». Впрочем, что вам рассказывать, вы это лучше меня знаете. Потом началась иммиграция, и кто бы мне что ни говорил, в одном я убежден: не от хорошей жизни сорвались люди с насиженных мест и подались за тысячи километров.

Вот так от когда-то полноводной еврейской реки остался в этом городе пересыхающий ручеек.

И синагог когда-то в этом городе было много. И просили евреи у Бога милости для них и их детей. И если на Пейсах была хорошая погода и на Пурим, и на Сукес не сыпались камни с неба – значит, Бог услышал их, а если во все остальные дни годы цорес можно было собирать, как картошку – значит, Бог просто не услышал их. Давно это было.…

Не осталось сейчас в городе ни одной синагоги. Вернее, одна как-то чудом уцелела, но сейчас в ней обычный жилой дом. Живут три семьи, по два человека в каждой, а горисполком усиленно решает проблему, как им дать квартиры, а синагогу передать законным владельцам. Но пока решается этот вопрос, если он когда-нибудь вообще решится, набожные евреи, один древнее другого, собирались по субботам в домике у Арона Шмерлинга. Их было десять человек, миньон, ровно столько, сколько требует еврейская традиция, чтобы вынести свиток Торы, чтобы произнести поминальную молитву «Кадиш».

Старики, с трудом переводя дыхание на каждой ступеньке, поднимались на высокое крыльцо, оставляли в углу свои киечки и шли мыть руки. Для мытья рук у Арона была специальная кружка с двумя ручками. Как она попала к нему, он и сам толком вспомнить не может. После войны кто-то подобрал ее на месте разрушенной синагоги и отдал Арону. Теперь таких не выпускают. Эта кружка хоть чем-то напоминала старикам настоящую синагогу. Сначала они сливали воду на одну руку, потом брались ей за ручку и сливали на другую руку. И так три раза.

После мытья рук старики проходили в зал, доставали из мешочков, которые когда-то были бархатными, расшитыми магиндовидами, а сейчас сделались стертыми и бесцветными, такие же стертые и бесцветные талесы. Рассаживались вокруг стола и на лавках вдоль стен. Один, кто-нибудь по очереди, подходил к восточной стене, раскрывал молитвенник и начинался разговор десяти стариков с Богом. Как чайки перед штормом, они громко выкрикивали слова молитв, и, казалось, вся горечь диаспоры вырывалась у них с этими гортанными звуками. Иногда старики вставали и обращали свой взор к востоку, к древнему храму, как будто искали у него спасенья. Потом собирали в ладони цицес и целовали их, обещая Богу вырастить детей евреями, чтобы было, кому продолжить веру. 

Когда произносили эти обещания, они старались не смотреть друг на друга, а сказав их, тяжело вздыхали, уверенные, что Бог поймет и простит то, за что осудят люди.

Потом из полотняного шкафа доставали свиток Торы и целовали бархатный мешок, прежде чем снять его со священных писаний. Чтец Бенцион Гитлин дотрагивался до свитка кончиком талеса и тоже целовал его. Казалось, высохшие пальцы просвечиваются и сквозь них видны древние буквы. Но, когда он начинал читать, вернее петь священные тексты, его голос набирал мощь, как будто древняя земля храмов через века и пространства отдавала ему свои силы. Потом к свитку звали Мендела Когана. Его отец и дед, и прадед – все служили в синагоге. И это было его право – первым подойти к свитку. Потом еще шесть или семь человек подходили и снова дотрагивались талесом до священных букв и целовали кусочек черно-белой ткани.

И казалось старикам, что всё у них, как у людей. Правда, за окнами дома Арона Шмерлинга давно шумела другая жизнь, но здесь они забывались, и эта наивная вера, что всё у них, как и прежде, продляла им годы. Ну и что, если раньше молились три раза в день: утром, днем и вечером. А теперь им, старикам, тяжело три раза в день через весь город ездить к дому Шмерлинга. Они нашли выход из положения. Они собирались один раз в субботу к одиннадцати часам. До половины первого у них была утренняя молитва, потом они отдыхали минут двадцать и приступали к дневной. И всем было удобно, и не надо было ездить через весь город туда сюда. Ну а то, что обошлись без вечерней молитвы, – Бог простит, не их в этом вина.

Но однажды в субботу не пришел Соломон Щупак. Его ждали десять минут, двадцать, полчаса. Щупака не было.

– Что бы это могло с ним случиться? – спросил Шмерлинг.

– Что с ним может случиться? – удивился Гитлин. – Ему еще восьмидесяти нет.

– Ему нет восьмидесяти? – не поверил Коган. – Не может быть. Ему, наверное, есть всех восемьдесят пять.

– У тебя цифры летают, как симилеты, – Гитлин сказал это таким тоном, как будто этими словами хотел положить наповал всех, кто не верил ему. Но когда он посмотрел вокруг себя и увидел, что жертв нет, он продолжил: – Я уже в хедер ходил, когда его родителей еще в кровать вместе не уложили. Хорошо, если ему есть семьдесят пять.      

Они еще долго спорили бы вокруг этих цифр, как будто цифры имели какое-то магическое значение и могли защитить их от всяких бед, но Шмерлинг сказал:

– Ша. Мы начнем, а он подойдет.

И, забыв про Щупака, они стали молиться, но пришло время выносить свиток Торы, а их так и оставалось девять человек.

– Что мы будем делать? – спросил Шмерлинг. – С ним таки что-то случилось. Нет миньона. Где нам взять десятого?

И все стали смотреть друг на друга, и стали смотреть по сторонам, и выглядывать в окно, как будто они находились на необитаемом острове и белый пароход мог вот-вот появиться из-за горизонта и привезти им десятого человека.

– Что с ним может случиться? – снова завел свою песню Гитлин. – Ему еще жить и жить до моих лет. Вот, если я его буду ждать, со мной таки может всякое случиться. Сегодня, кажется, еще не Йом-кипур, чтобы сидеть здесь до ночи.

– У тебя же дома есть телефон, – сказал Коган. – Позвони. Пускай твой сын придет. Может, его отпустит его гойка хоть на одну субботу?                

Гитлин молчал, как будто этот вопрос относился вовсе не к нему, и разглядывал пол. Всегда, когда говорили про его сына, он начинал разглядывать пол и поэтому знал все трещинки на полу.

– Ну, хорошо, пускай приедет твой внук, – наседал Коган, у которого никогда не было детей, и поэтому ему казалось, что дети растут такими, какими хотят их видеть родители. – У него же есть мотоцикл, – слово «мотоцикл» Коган произносил, как имя и фамилию «Мотя Цикл». – Он крутится под моими окнами и сделал мне дырку в голове. Так пускай он прикрутится сюда. 

– Сегодня суббота, сегодня нельзя ездить на мотоцикле, – сказал Гитлин.

– Твой внук соблюдает субботу, не смеши меня.

И снова Гитлин молча разглядывал пол, и все молча смотрели друг на друга, и смотрели по сторонам, и выглядывали в окно.

– Ша, – снова сказал Шмерлинг.

Он снял талес, ермолку, надел шляпу и вышел на улицу. Через окно они видели, как Арон зашел в соседний двор, а еще через минуту вышел оттуда, ведя под руку человека в соломенной шляпе.

– Эр гейт мит а гой, – удивился Коган и прилип к окну. И все остальные вслед за ним тоже прилипли к окну.

В это время открылась дверь, и на пороге показался Шмерлинг со своим соседом в соломенной шляпе.

– Он будет десятым, – сказал Шмерлинг. – Его зовут Андрей.

Андрей сел на край лавки, потом увидел, что все молча и неотрывно смотрят на него, приподнялся и сказал:

– Я хотел снять шляпу. А Арон говорит «нельзя». Так что вы извините, я в шляпе посижу, как меня Арон попросил.

Теперь все стали смотреть на Шмерлинга. Андрей, хоть и был десятым, но неевреем. А значит, миньяна не было.

И в эту минуту, нарушая все законы, влетела в комнату жена Соломона Щупака и сказала, что Соломон сегодня ночью умер и завтра его будут хоронить.

– Он такой молодой, – сказал Гитлин. – Ему еще нет даже восьмидесяти.

Потом все сидели молча и думали, что с ними будет через год, через два. И если так пойдет дальше, то по субботам в доме Шмерлинга, если сам он будет жив-здоров, совсем не останется евреев.

–  Вот тогда горисполком отдаст нам нашу синагогу, – ни с того, ни с сего вслух произнес Коган.