События, о которых пишет Михаил Шульман в рассказах последних лет, происходят на нью-йоркской набережной. Здесь он встречает своих героев, здесь беседует с ними, здесь они рассказывают ему о своей жизни. Иногда они шутят и смеются, они грустят, провожая своих знакомых в мир иной.
Но в каждом рассказе мы переносимся с нью-йоркской набережной в города и местечки Беларуси, на родную Могилевщину.
Земной шар в рассказах Михаила Шульмана не такой уж большой... И рядом с многомиллионным Нью-Йорком находится маленькое местечко Паричи, грибные леса и Днепр, на котором он любил ловить рыбу.
Каждым погожим утром, ровно в восемь, на бордвоке возникает седой приземистый бульдог о трех ногах. У входного фонаря, задрав культю, по-хозяйски отметится и важно ведет за собою на поводке такого же согбенного старца с толстой суковатой тростью. Так проковыляют они метров двести и присаживаются отдохнуть на одной и той же скамье - такой же старой, сгорбленной и, казалось, хромой, как и эти двое.
В ненастье или сильный ветер маршрут укорачивается до всего лишь одного кольца вокруг своего билдинга, бульдог облегчается и поспешно ведет хозяина к лифту, в тепло: в их возрасте простужаться не резон, пес знает это, и хозяин никогда не перечит ему.
Я прихожу к океану на полчаса раньше и жду их на заветной скамье.
Океан сегодня тих, благостен, даже притворяка- прибой не шумит, не грозит, только грустно вздыхает, мне кажется, даже несколько добродушно. И мы подлаживаемся под него, делаем вид, что верим в его извечную доброту, не помним, не хотим помнить о его позавчерашней свирепости.
- Ну-с, юноша, рассказывайте!
Это он мне, восьмидесятилетнему, и мне это нравится: есть, по крайней мере, хоть один человек на свете, для коего я еще юноша, пусть даже в шутку - вряд ли он много старше меня. В остальном же мы равны: оба бобыли, земляки из Беларуси, и на двоих всего две ноги. Юзик потерял свою левую ногу уже в конце войны, в Кенигсберге, я свою правую еще под Смоленском. Ну, а бульдог Сид, видимо, в знак солидарности с хозяином, умудрился попасть под машину и остаться без ноги уже здесь, в Нью-Йорке.
Живем мы в соседних домах, так что, как в старой советской песенке, наши окна друг на друга смотрят вечером и днем.
- Рассказывайте, юноша, рассказывайте!
- Помилуйте, Юзик, я же не вылезал на люди!
- Ему еще и люди нужны! - он изобразил изумление (ну, а как тут скажешь, если он именно изобразил: плечами, глазами, губами, бровями! И не что иное, а именно крайнее изумление). - Слышишь, Сид?
Бульдог шевельнул полуобвислым ухом (мне показалось, даже кивнул и усмехнулся в усы), поудобнее уложил седую морду на лапы - дескать, продолжайте, джентльмены, слушаю.
- И пришел Моня, - требовательно взглянул он на меня, и я послушно подхватил:
- Да, и пришел Моня как раз туда, где забивают козла...
Это у нас с Юзиком такая игра: он ведь старый актер, я зритель и по совместительству партнер и соавтор, пьеса сочиняется на ходу - в спектакле два актера и молчаливый рецензент Сид. Собственно, я лишь подыгрываю, присочиняю и подбрасываю реплики, сюжет ведет Юзик - за ним годы служения в еврейском театре.
-... стоит за спинами и командует!
- Ага, и его, конечно, забодали? - уверенно заканчивает Юзик. - Козлы победили. Конец первого акта?
- Как сказать! Выдрали клок бороды, дали пинка под зад - вылетел пробкой!
- И понесся в синагогу зализывать раны и молить бога о мщении!
- В синагогу? - усомнился я. - Что-то не похож он на верующего! Сало трескает, как щирый хохол!
- Но только кошернэ! - многозначительно поднял палец Юзик. - Исключительно а кошернэ хазер!
- А значит, продавец ему должен поклясться, что своими глазами видел, как покойная свинья чесалась об угол синагоги? - догадался я.
- Самый надежный критерий кошерности!
- Синагога, наверное, считает несколько иначе. Я слыхал, прихожанам какие-то продуктовые пайки дают.
- О! - подхватил он. - И гекумен Моня...
- И пришел Моня, - повторил я, - и с ходу стал богомольцем!
- И не просто, но а фрумер! - торжественно возгласил Юзик. - Моня так устроен, что никогда и нигде не упустит халявы!
Моня - главный герой нашего ежедневного нескончаемого моноспектакля. Не имеет значения, как его зовут, и что бы ни происходило в жизни нашей общины, все начинается с того, что пришел Моня.
- Антракт! - объявляет Юзик. - Вы уже завтракали, юноша?
- Увы, - покаялся я, - имею такую пагубную привычку!
- Жаль, - вздохнул он. - Это очень опрометчиво с вашей стороны!
- Юзик, Вам хочется выпить! - догадался я. - Ради такого святого дела я готов пожертвовать своим желудком и позавтракать еще раз!
- Я всегда знал, что Вы порядочный человек! - растроганно улыбнулся он, извлек из легкой наплечной сумки флягу, оглянулся, засунул ее в бумажный пакет (полиция всегда бдит!). - Но насчет второго завтрака это у вас иллюзии! И притом - это же вредно!
Выпили по наперстку, закусили, как некогда, <мануфактуркой>. Пес, учуяв спиртное, недовольно поморщился, а поскольку съестным не запахло, укоризненно глянул на хозяина и отвернулся.
Я молча ждал продолжения - инициатива ведь шла от Юзика.
Юзик нагнулся, погладил Сида, почесал ему за ушком и молча налил по второй.
- Есть хороший тост, юноша! - подавая мне картонный стаканчик, сказал он. - Предлагаю выпить за мое здоровье!
- Тост отменный, - одобрил я. - И главное, оригинальный!
- Оригинальный, таки да! - он усмехнулся и пояснил: - Мне сегодня девяносто.
Я поперхнулся. Есть какая-то магия цифр: самому ведь перевалило за восемьдесят, а девяносто кажется каким-то далеким и несбыточным рубежом. Впрочем, когда мне было шестьдесят, то и восемьдесят представлялись уделом избранных Судьбой счастливчиков, а вот же сижу и даже водочку попиваю.
Хм, шестьдесят! В шестьдесят я еще шастал с грибным лукошком по белорусским лесам, в шестьдесят я на своей рыбацкой плоскодоночке одним веслом выгребал против течения на днепровских быстряках, да мало ли чего еще я мог в шестьдесят!
-: и вот подхожу я к Рафальскому, - продолжает Юзик и вдруг укоризненно качает головой: - Да вы не слушаете меня, юноша!
- Простите, Юзик, отвлекся на секунду, - оправдывался я. - А кто это Рафальский?
- Вот она, молодость! Стыдитесь, юноша! Небось, всяких правящих проходимцев и эстрадных хрипунов по имени-отчеству можете величать! Рафальский - художественный руководитель, талантливейший режиссер, основатель Белорусского еврейского театра! Ему всего сорок семь было, когда его посадили.
- В тридцать седьмом году?
- Тридцать восьмом. Так и сгинул человек. А в тридцать втором труппа приехала на гастроли к нам в Паричи - слыхали про такое еврейское местечко?
- Даже был в нем: летом сорок первого там проходили.
- Проходили?
- Из окружения выбирались. Там три еврейских местечка подряд: Паричи, Щедрин, Хойники.
- Точно, - кивнул Юзик. - Так вот, приехали артисты к нам в Паричи, отыграли спектакль - кажется, <Заколдованного портного> или <Колдунью>, уже забывать стал, а ночевать артистов разобрали по хатам - отели в местечках не предусмотрены, зато людям какая гордость: у нас-де сам Михаил Сокол, а у нас - Треппель, а у нас - красавица Юля Арончик! Это же рассказов на годы! А в моем доме вообще сам Рафальский. После ужина вышел он во двор покурить, и я отважился подойти: хочу быть артистом, возьмите к себе. Посмотрел он на семнадцатилетнего балбеса, естественно, с явным недоверием, но из вежливости спросил:
- А что ты умеешь?
- Все умею! И шить, и строгать, и печку сложить, и сам себе сапожник!
- Хорошо, что умеешь. Скажи, а рыболовы у вас водятся?
- Есть один, Янкель Лещиньке, кличка у него такая.
- Интересно. Покажи его.
Ну, а я того Янкеля соседям сто раз показывал: вот сидит он на обрыве, удочек полдесятка торчит во все стороны, бороденку на воду уставил, молится, леща подманивает: <Лещиньке, Лещиньке, кум а гер, мессер ныто!> (Иди сюда, ножа нет! - Идиш.)
- Дескать, я не бандит с ножом! - расхохотался я. - Ходи сюды, дорогой, дорогой товарищ лещ, угощаю! Вкуснейшего червячка из лучшей в местечке навозной кучи - тебе! Кум а гер!
- И Рафальскому понравилось. Словом, взял он меня, был я одновременно и рабочим сцены, и учеником, и посыльным, и кем хочешь! И понемножку на сцену выпускали в пару с Треппелем. Обычно в роли одного из придурков в спектакле <Цвей кунелемлех> - не приходилось видеть?
- Увы! - вздохнул я. - До войны не сподобился, вообще ни разу в театре не был, в голове только авиация, помешан я был на авиации, ну, и девчонки. А после войны ваш театр ведь просуществовал недолго...
- В сорок восьмом закрыли, - уточнил Юзик.
- Вот. Я только <Бар Кохбу> видел - Матвей позвал, он в том спектакле был в главной роли.
- Так Вы знали Матвея Березкина? - радостно изумился он.
- А кто в Могилеве его не знал? Он же наш, могилевский, мы даже какие-то родичи!
- За это следует еще по глотку! - решительно сказал Юзик. - А Вы знаете, что мы с Мотей абсолютные ровесники? Ему сегодня тоже исполнилось бы девяносто. И в театр мы пришли вместе, и на фронт в сорок первом уходили вместе, вот только вернулись порознь! - он поднял стаканчик. - Помянем!
Не чокаясь, выпили, помолчали.
- Матвею повезло больше: в первом же бою под Москвой пуля ему продырявила легкое, так что и комиссовали сразу. Он, как только на ноги встал, нашел в Новосибирске наш театр, стал играть. Хоть и с пробитой грудью, все едино Бар Кохба, герой, красавец! А я пришел уже после войны, на протезе - а безногий какой актер? Правда, вечный шут Гершеле Острополер мог быть и одноногим, почему нет? И таки был!
- А зохн вэй такое везенье! - вздохнул я. - Мотя и прожил всего-то пятьдесят один год!
- Зато и умер, как Мольер, на сцене, на гастролях в Витебске! А сегодня ему было бы, как и мне, девяносто: И такая вот судьба, юноша: я всю жизнь мечтал сыграть Бар Кохбу, годами в душе лелеял, растил эдакого еврейского Робин Гуда, бунтаря, заступника всех обиженных и униженных - и не сыграл ни разу.
- ??
- Статью не вышел. Вот Мотик - тот да: рослый, плечистый, красавец мужик, и еще большой вопрос, чей Бар Кохба лучше, ярче - у Михаила Сокола или у Матвея Березкина! А я вечный шут, недоделок-кунелемл или Гершеле Острополер. И так получилось, что я завидовал ему, а он мне.
- Вы - понятно, а он?
- У меня внешность шута, а играть хотелось героя, Матвей же прирожденный герой-любовник, а он любил комиковать. Налить еще каплю?.. Сид, не ворчи, мне не каждый день девяносто, и ты уже завтракал! Тебе ведь, если по собачьим меркам, то есть год за десять, тоже около того!
Сид укоризненно скосил круглый, почти человеческий, глаз и отвернулся к океану.
- А вот и Моня! - кивнул Юзик, заметив приближавшегося человечка в огромной кавказской кепке-аэродроме. - И гекумен Моня!
- Пачыму Моня? Пачыму ты мэня всегда Моня, Моня, когда я Пихос? У нас никакой Моня нету, ми горские евреи, таты! Ты умный человек, да? Вот скажи: какой разница между хером и самолетом?.. Ни знаешь. Сказат? Самолет поднимается - становится маленький, савсэм маленький, а хер наоборот!
- Ну вот, говорили, что ты часовой мастер, хотел часы тебе принести, а ты, оказывается, специалист херовый! - изобразил огорчение Юзик.
- Зачэм херовый? - обиделся Пихос. - Пачыму? Кто сказал?
- Да ты сам только что и сказал! - включился я в Юзикову игру. - Раз отличаешь хер от самолета, значит, спец!
- Ты савсэм дурак, да? Шютка нэ панымаешь?
- Он дурак, Моня, ты прав, только он сам еще этого не знает - молодой, глупый! - примирительно сказал Юзик. - Я его спрашиваю, зачем человеку уши, а он и этого не знает!
- Как так не знаю? Слышать-то чем будешь?
- Чтобы слышать, есть две дырки в голове, и этого предостаточно! А уши,.. подскажи ему, Моня!.. Что, тоже не знаешь? Уши нужны, чтобы шапка на глаза не лезла, вот как у тебя! Да, кстати, ты в синагогу ходишь?
- Канэчна.
- И Тору каждый день читаешь, да?
Юзик серьезен, Юзик непроницаемо серьезен, я так не могу и отворачиваюсь к океану, чтобы Пихос не заметил подвоха.
- Вот! А мы тут с этим, - кивнул на меня Юзик, - битый час спорим: за что бог Адама и Еву выгнал из рая?
- Как за что? - клюнул Пихос. - Яблоко воровал, каждый дэти знают!
- Вот и я ему то же, а он не верит!
- Конечно, не верю! - включаюсь я. - Бог не такой скупердяй, чтобы за одно яблоко выгонять, у него этих яблок вагон!
- Ты Тора в руках нэ держал, - укорил меня Пихос. - Потому дурак!
- Да читал я Тору, читал! А ты скажи мне, ты за квартиру платишь? Платишь. И я плачу. А Адам платил? В Торе не сказано, что платил, - значит, нет. Вот за то, что не платил, и выгнали! В раю ведь все бесплатно, кроме квартир. Любого ребе спроси, и он тебе скажет, что просто за так места в раю не дают, платить надо!
Юзик сокрушенно кивает, вертит пальцем у виска, разводит руками, показывает Пихосу - что, мол, с дурака взять, такой уж уродился.
Пихос согласен, Пихос тоже дураков не любит, но не он же их делает, приходится терпеть.
- Пихос, ты хороший часовой мастер, люди говорили мне, хороший, - Юзик весь уважение и доброжелательность. - Для меня это главное в человеке! А петуха починить можешь?
- Петуха? - вытаращил глаза Пихос. - У тэбя есть петух?
- Есть, - кивнул Юзик, - да вот испортился: раньше кукарекал ровно в шесть, а теперь стал орать в полседьмого! Я ничего не успеваю, опаздываю! Починишь?
До Пихоса наконец дошло, что его разыгрывают, он засмеялся:
- Твой петух только рэзник пачинить может! А ты скажи, как тэпер женщина от мужчины отличать? Тут штаны - там штаны, тут серга в ухе - там тоже серга, у кого волос длинный, у кого короткий - тоже непонятно, тут сигарета - там сигарета, грудь савсэм нету, как доска, плоский!
- Да тебе-то зачем? У тебя ведь жена есть!
- Был жена, прогнал, - отмахнулся он. - Хадыла, просила: бэри мэня, дэньги тэбе заплачу и еще жена буду! Я взял, ложимся спать, - она мине гонит, нэ дает! Голова балит, гаварыт, я тэбе заплатила, гаварыт! Зачэм мине такой жена - прогнал! На Кавказе такую зарэзать можно, и ничего не будет! Нэ вэриш? Мой сосед жена изменила, он достал ружье, застрэлил, так его судили только за незаконное ружье, савсэм не за жену!
Пихос кого-то увидел вдали и направился туда - как и подошел, без прощаний и приветствий.
- Бедный Моня, - сказал я, - бабу взял, а она не дает! Драма!
- Скорее, фарс, - поправил Юзик. - Баба-то явно нелегалка, раз заплатила, чтобы женился, он ее прогнал, а денежки зажал и не подумал отдавать!
Юзик поднял к глазам флягу, встряхнул:
- Там еще по десять граммов найдется - допьем?
Вытряхнул в стаканчики последние капли, полюбовался этикеткою и возгордился: аж 350 граммов <смирновки> осилили вдвоем, еще не все позади!
- О, пани Стефа! - Юзик приподнял несуществующую шляпу, приветливо улыбнулся двум проходившим мимо бабулькам. - Добрый вечер!
- Пан Юзеф, Вам тшеба до окулиста! - улыбнулась в ответ та, что повыше и посеребристей. - День только начинается, а у Вас уже вечер!
- Когда я вижу Вас, милая Стефа, у меня сразу становится темно в глазах! - парировал Юзик.
Стефа шаловливо погрозила Юзику пальчиком, бабульки рассмеялись и неспешно продолжили прогулку.
Юзик проводил их долгим взглядом и вздохнул.
- Я не помню утра более голубого и свежего! - неожиданно продекламировал он. - Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка! Помните?
- Лермонтов. Я его тоже очень люблю.
- Такие утра часто бывали в моих Паричах. И вспоминается родина, как одно сплошное чистое синее утро!.. Хотя там, на белорусском Полесье, всякое случалось, но такая вот аберрация памяти - чистое голубое утро и только, и ничего больше! И местечко было веселое!
- Ну, это...
- Нет, нет! Мы много гастролировали по городам и весям, и я вам точно скажу, где по-настоящему умели веселиться, где добрая шутка всегда в цене, где в каждом таком местечке был свой Гершеле Острополер - местный Ходжа Насреддин или Василий Теркин еврейского разлива. Был такой и в Паричах - Хаим Чича. Помню, я еще мальчишкой был, Хаим только что пришел из Щедрина, вечером рассказывает, что видел...
И вдруг на бордвоке не стало старого Юзика - Хаим Чича сидит на крылечке, нет, он уже не на крылечке, он там, в Щедрине, из-под ладони козырьком тайком заглядывает в чье-то окошко и докладывает, что видел, собравшимся вокруг него соседям...
- Гекумен Моня: ув кожаный тужурке!.. Мит ды шашке! Мит ды шпорес: мит ды ёб твою мать! - а ганце петлюровец! И гемахт ув местечко советскую власть!
Я расхохотался, зааплодировал.
Юзик, довольно улыбаясь, поклонился.
- От а зэй.
- Да, и пришел смахивающий на петлюровца комиссар Моня, устроил там советскую власть, а в итоге нет ни местечка, ни советской власти, ни самого Мони, - резюмировал я.
- О нет, Моня бессмертен! - возразил он. - Позавчера я видел его в Бруклине!
- ??
- Было какое-то собрание ветеранов, пригласили меня, даже машину за мной прислали! Кстати, а почему Вы не поехали?
- Было более важное дело: правнучку привезли в гости!
- О, конечно! Так вот, привезли меня, в зале народу не так уж и много, человек с полста или чуть больше. На сцене два плешивых мудака в бронежилетах. Один увешан героическим железом до пупа, другой - аж по самое не могу!
- Два Мони, Вы хотите сказать? - догадался я.
- Они, родимые, они! И страстно спорят, кто из них ветеранистее! Потом их сменили Мони-<узники> и в той же тональности затянули ту же песню - кто узниковатее!
- И Вы все это выдержали? - посочувствовал я.
- А куда денешься? Машину-то раньше, нежели закончится это действо, не дадут!
Юзик брезгливо скривился, развел руками.
Я взглянул на часы, поднялся.
- Юноша, а не сразиться ли нам в шахматишки?
- Время второго завтрака, - возразил я. - С удовольствием бы, но - режим!
- Завтрак - буржуазный предрассудок! Впрочем, если Вас устроит яичница с беконом, могу предложить.
- Вы соблазнитель, Юзик! А бекон кошерный?
- Само собой!
- Принято.
Сид почуял, что болтовне конец, потянулся, сладко зевнул и выжидательно натянул поводок.
- Идем, идем! - Юзик поднялся, поправил замок на протезе, погладил Сида. - И тебе вкусненького перепадет, не обидим. Вперед!
Три ньюйоркца, три веселых друга, вечные пленники давно отгремевшей войны, отсалютовали Его Величеству Океану, и он милостиво их отпустил.