Эсфирь Гуревич - доктор философских наук, член Союза писателей Беларуси, литературовед. Работала в институте им.Я.Купалы Академии наук Беларуси. Автор книг и статей по белорусской и русской литературе, а также соавтор многих коллективных академических исследований по проблемам белорусской литературы. Ветеран Великой Отечественной войны. В Америке с 1995 года.

Он носит, конечно, другое имя, но, как тот библейский Иов, перенес большие страдания, оказавшись в немецком плену и бежав из него, и я, воспользовавшись поэтической метафорой Якова Хелемского, позволила себе так назвать брата. Своей ассоциацией, уподобившей инвалидов Отечественной войны (сокращенно ИОВ) легендарному страдальцу, поэт поднял пережитое этими людьми до библейских масштабов. Здесь стоит, видимо, напомнить саму ситуацию из Библии, давшую поэту основание для такой художественной условности. Бог, чтобы испытать веру старого благочестивого Иова, отнял у него все - здоровье, богатство, детей, жену, но тот, пройдя через все эти адские муки, в конце концов, остался непоколебимым в своей вере, не утратил крепости духа. Аналогия, как видим, символичная. Да и в целом события той войны, прошедшие через сердце и жизнь каждого ее участника, имеют непреходящий, универсальный смысл. Но при этом личный опыт жизни на войне отдельного человека, его правдивое свидетельство о ней самоценны по сути своей.
Давно у меня возникла внутренняя потребность поделиться пережитым и увиденным в те далекие, осколком засевшие в памяти годы и рассказать о брате, которому суждено было прямо со студенческой скамьи попасть в круговорот войны и мужественно, геройски (не побоюсь преувеличения и этого громкого пафосного слова) перенести ее одиссею. Мы с ним оба, каждый из своего угла обзора, увидели ее кровавое обличие не издалека, а с самой близи.
Напряженный драматизм его биографии обязывает меня в первую очередь поведать о нем. К счастью, у меня сохранились отдельные дневниковые заметки той поры, а брат несколько лет тому назад написал свои воспоминания, которыми я и воспользуюсь как в пересказе, так, местами, и целиком. Но вначале - немного предыстории.
Имя брата моего - Лев Гуревич. Война застала нас обоих в Москве, где мы учились в Московском государственном педагогическом институте им.В.И.Ленина на разных факультетах: он - на физмате, я - на филфаке. Летняя сессия близилась к концу. Брат к тому времени был уже выпускником, ему оставалось лишь сдать последний госэкзамен. Мне же предстоял еще год учебы. Родители жили в г. Ярцево Смоленской области, куда наша семья переехала из маленького местечка Татарск (на той же Смоленщине), чтобы дать детям возможность учиться дальше.
Мне хорошо помнится тот солнечный воскресный день - день несчастья, каким он стал, когда нас оглушила весть о войне. Сразу пришло ощущение какой-то огромной беды, какого-то тяжкого обвала и хаоса, когда все разом нарушилось, спуталось, смешалось.
Я тогда очень мало знала о войне (хотя пела "Если завтра война:"), но она с самого начала преломилась в моей душе горькой печалью, окрасилась в трагические тона, хотя молодости с ее жизнерадостностью такое восприятие не свойственно. Наверное, я принадлежу к людям с прирожденным чувством трагического. Правда, по-настоящему представление о войне пришло ко мне позже, когда я, работая во фронтовом госпитале, лицом к лицу столкнулась с ранеными, их муками, болью, кровью и смертью.
И еще мне вспоминаются растерянность, замешательство, которые я испытывала в тот день. Как это все случилось? И что делать? Думалось: брат, безусловно, уйдет на фронт, а как быть мне? Что будет с родителями? На Усачевке в почтовом отделении уже к вечеру образовалась студенческая очередь: житомирцы слали домой беспокойные телеграммы, их город, говорили, бомбили в первый же день. Мы тоже послали телеграмму родителям в Ярцево.
На второй день в институте прошел большой митинг. Студенты рвались на фронт. Я тоже начала помышлять об этом.
Прошло несколько дней, а нас никуда не звали, не брали. Студенты ходили взволнованные, не зная, куда приложить руки. Готовиться к экзаменам в тех условиях казалось нам просто смешным, но иногда мы все же пересиливали себя и отправлялись в библиотеку. Лева был особенно нетерпелив в ожидании повестки из военкомата: он не переносил бездействия. С большим напряжением, принуждая себя, я сдала последние курсовые экзамены.
Однако скоро нам нашлось дело посерьезнее. Студенты всех курсов (за исключением выпускного) отправились в деревню Хотьково на строительство железнодорожной ветки для подвоза гравия к метро. Когда я однажды на денек приехала в Москву (не помню, по какому поводу), Лева ходил удрученный, не находя себе дела. "Больше не могу, - сказал он мне. - Уйду в ополчение". И ушел.
Это была 5-я дивизия народного ополчения Фрунзенского района Москвы, сформированная из студентов, аспирантов и профессорско-преподаватель-ского персонала института, а также из рабочих, инженеров, технических работников завода "Каучук" и других предприятий района. Среди ополченцев Лева позднее вспоминал профессоров Попова, Перепелкина, Шапиро, Малова, Головенченко.
Поначалу переписка с братом была более-менее регулярной. Помню, когда наш курс вернулся из Хотьково, девушки-студентки посылали ополченцам маленькие посылочки, куда вместе с полезными вещичками (шерстяными носками, бритвенными приборами, печеньем, конфетами) вкладывали теплые, ободряющие письма. Леве я два раза отправляла посылочки отдельно. Они собирались с особой теплотой, тщательностью и заботой. Так хотелось одарить, обогреть, обрадовать родного человека в ту суровую пораженческую осень 1941 года! Но вскоре связь оборвалась, надолго и, казалось, безнадежно...
А я после Хотьково вместе со своими сокурсницами отправилась в Кунцево на строительство оборонительных рубежей под Москвой. Фронт стремительно приближался к Москве, и она нещадно бомбилась. Наш институт готовился к эвакуации в Туркмению. Но была у нас небольшая группа (я и моя ближайшая подруга Наташа Безукладникова в том числе), которая эвакуироваться не собиралась. С юношеским максимализмом мы считали малодушием оставлять Москву, когда она в опасности, и всячески искали способы помочь ей выстоять. И вскоре такой способ нашелся: мы добровольно ушли работать в сортировочный эвакогоспиталь 290-го Западного, а потом 3-го Белорусского фронта, временно стоявший в Москве в Лефортово. С этим госпиталем в должности медицинской сестры я и прошла всю войну, следуя за фронтом, от Москвы - через Вязьму, Минск, Вильнюс, Каунас, Кибартай, Инстербург, Бартенштейн, Тапинау - до Кенингсберга. Этот госпиталь, главная медицин-ская база фронта, был уникальным, и о нем, о его людях я собираюсь написать, если успею, отдельно.

Связь с Левой тревожно оборвалась в самом начале его трудного солдатского пути. Дивизию, вооруженную десятизарядными винтовками и бутылками с зажигательной смесью, - вспоминал он позже, - после короткой строевой подготовки в Москве вывели в направлении Рославля. Рыли глубокие противотанковые рвы. Работа эта, к сожалению, оказалась напрасной. До начала октября части держали оборону на рубеже реки Десна. Под могучим натиском авиации, артиллерии и танков противника разгром плохо вооруженного ополчения был предсказуем: оно неспособно было противостоять сильному напору хорошо оснащенного и подготовленного врага, и много ополченцев полегло на поле брани под танками и артиллерийскими снарядами. Уцелевшие были захвачены в плен.
"Мы не сдались, нас взяли в плен силой, беспомощных и униженных, безоружных и голодных", - пишет брат в своих воспоминаниях. И далее я последую за этим первоисточником1 , чтобы передать ход событий и обстоятельства от первого лица так, как они отпечатались в его памяти сквозь пелену лет.
"В одну из деревень неподалеку от Рославля согнали тысячи пленных, бросив ночевать под открытым небом на картофельном поле. То и дело конвоиры стреляли, пугая тех, кто отважился украдкой съесть сырую картофелину. Утром погнали дальше, в Рославль. По дороге конвоиры избивали отстающих, и их окрики сливались с лаем деревенских собак, бросавшихся на колонну. В Рославле пленных прибавилось, и нас погнали в направлении Смоленска, по пути пристреливая тех, кто идти уже не мог.
Наконец, добрались до Смоленска. На центральную площадь были согнаны десятки тысяч пленных. С небольшого возвышения-трибуны немецкий офицер на ломаном русском языке скомандовал: "Русские - сюда, украинцы - сюда!". Последними назвал "жидов". В начавшейся сутолоке и беготне я, было, направился в сторону евреев, но быстро одумался: внешне я не отличался от русских и незаметно перебежал к ним. После такой "сортировки" нас повезли на вокзал, где уже стоял товарняк. Везли в направлении Минска. За всю дорогу каждый из нас получил по чашке сырого зерна. На станциях жители, случалось, бросали в вагон хлеб, овощи, но они доставались немногим. Выгрузили нас на станции Лесная, в 20 км от города Барановичи, где и был организован лагерь".

"В прямоугольнике длиной около полутора километров было расположено 14 бараков, похожих на овощехранилища. По всему периметру - два ряда колючей проволоки, а по углам - вышки охраны. Внутри каждого барака - двухъярусные нары. На первых порах не всем узникам досталось место в бараке, часть так и оставалась под открытым небом.
Самым страшным человеком в лагере был зондерфюрер. Именно он занимался выявлением евреев и политработников. За время моего пребывания в лагере сменилось два зондерфюрера. Наиболее жестоким из них был последний, Мюллер. Построив пленных, он каким-то звериным чутьем выделял из рядов тех, кого ненавидел. Не спасала даже "хорошая" фамилия: выбракованный зондерфюрером человек исчезал бесследно".
Далее брат описывает условия, в которых приходилось жить пленным: в сутки - миска баланды из гнилого картофеля и 150-200 граммов хлеба. "Немытые и голодные, обовшивевшие, люди вымирали от тифа, дизентерии и пищевых отравлений. Каждое утро из бараков выносили по 20-25 умерших. Через две недели такой жизни я уже с трудом передвигался и, весь отекший, был на пороге смерти".
Но свершилось маленькое чудо, первое в этом году.
"В конце октября 1941 года немцы начали массовую заготовку картофеля. За лесной дорогой, ведущей на станцию, находились бурты, куда окрестные крестьяне свозили урожай. Для буртовки понадобились рабочие руки, и каждое утро у главных ворот лагеря толпились сотни узников, желавших попасть в рабочие. Напор на ворота был таким сильным, что немцы, наводя "порядок", жестоко избивали пленных. Особенно усердствовали в этом, выслуживаясь, холуи-полицейские. Только немногим "счастливчикам" удавалось выбраться за пределы лагеря. Мне удалось, хотя я и получил пару ударов дубинкой. По ту сторону колючей проволоки стоял немецкий солдат лет 30-35, к которому я решился обратиться с фразой на немецком языке: "Я, Петр Гусев2 , студент из Москвы, хочу работать". Видимо, это произвело впечатление на солдата, и он приказал полицейскому выпустить меня за ворота. Так я оказался в бригаде буртовщиков. Кроме меня, в этой бригаде был один сибиряк, два парня из Рязани, один из Брянска и один белорус, имя которого хорошо помню: Михаил Колбаско из поселка Березино.
Вместе с картошкой крестьяне тайком привозили для нас хлеб и овощи, пряча их в повозках под сеном. Повезло и с немцем-конвоиром. Портной из Мюнхена Эрнст Хагер, конечно, зорко следил за нашей работой, но кричал редко и не бил совсем. По окончании рабочего дня мы возвращались в лагерь уже не такими голодными: перепадали пара морковок, кусок хлеба, а то и яблоко. Когда работа по буртовке закончилась, Хагер взял нас всей бригадой на склад, куда его назначили заведующим. На складе хранилось обмундирование, в основном, старое, трофейное. Мы возили белье в прачечную и обратно.
Эпидемия сыпного тифа, свирепствовавшая в лагере, не обошла и меня, и я больше месяца провалялся в переполненном тифозном бараке без лечения. Что мог сделать единственный врач из пленных без каких-либо лекарств? Люди мерли, что называется, пачками. Но я чудом выжил и чудом вернулся снова к прежней работе - на склад к Хагеру, хотя был очень ослаблен.
Однажды туда явился зондерфюрер Мюллер. "Наш" немец взял под козырек и представил ему всю команду. Когда очередь дошла до меня, сказал, что я студент из Москвы и немного знаю немецкий. Мюллер, конечно, тут же спросил, не еврей ли я. Хагер уверенно ответил: "Нет". Нетрудно представить себе, что я пережил в этот момент: я же с самого начала плена был под страхом "опознания". И хотя внешне я ничем не выделялся из общей массы пленных, старался поменьше общаться с окружающими, особенно с полицейскими и немцами. В православную Пасху, например, когда Мюллер раздавал еду возле комендатуры, я притворился больным и остался в бараке.
В пленении я не чувствовал своей вины, но угнетало сознание, что не воюю. Считал, что если суждено погибнуть, то лучше в бою".

"Мысль о побеге жила во мне с первых дней пленения, но в зимние месяцы, особенно после перенесенного сыпного тифа, когда я еле-еле ходил, она была нереальна. С наступлением весны, несколько окрепнув, я твердо решил бежать, пусть даже с риском для жизни: Удалось узнать, что в окрестностях, не очень далеко, действуют небольшие партизанские группы. Найти их, бежать к ним во что бы то ни стало сделалось моей единственной целью.
С ребятами на складе мы жили очень дружно. Я им верил, но до поры не раскрывал всех своих тайн. Вечером, накануне побега, рассказал все. Сейчас, через многие десятилетия, понимаю, что рисковал слишком, но было как было. Предложил им присоединиться ко мне. Они согласились. Однако утром сказали, что передумали, но пообещали меня не выдавать. И не выдали.
В солнечное утро 10 мая 1942 года бригада, как обычно, вышла к воротам, и немец забрал нас на работу. Нагрузив полную тачку белья и обмундирования, двинулись в прачечную, находившуюся в двух километрах от склада возле небольшой речушки. Путь наш пролегал по узкой лесной дороге. Где-то на полпути я попросил у немца-конвоира разрешения отойти по нужде. Остальные продолжили свой путь, а я, свернув в лес, побежал что было сил, не придерживаясь конкретного направления и не испытывая страха. Через несколько минут услышал винтовочные выстрелы и подумал, что живым не сдамся (на такой случай в кармане у меня была припасена бритва). Выйдя из лесу, я увидел небольшое озеро и лодку с двумя рыбаками. Не таясь, сказал им, что бежал из плена и ищу партизан. Один из них ответил: "Если ищешь, то найдешь", - и показал рукой направление. Я долго шел лесом. Хотелось услышать голос человека или крик домашней птицы. Понимал, что, не встретившись с людьми, ничего не узнаю. Когда стало темнеть, пошел проливной дождь, пришлось вернуться в лес и там дожидаться рассвета. С его наступлением я начал двигаться опять, до предела напрягая слух. И наконец-то услышал долгожданное пение петуха, а это означало, что где-то недалеко живут люди.
За опушкой показался небольшой домик, и, не раздумывая, я двинулся к нему. В домике были женщина примерно лет пятидесяти и ее сын лет восемнадцати-двадцати. Они отвели меня в хлев, дали сухую одежду, накормили, укрыли соломой. Через некоторое время хозяйка зашла снова и сказала, что боится оставлять меня на хуторе, так как сюда часто наведываются немцы и полицаи. Она предложила мне вернуться в лес и оттуда наблюдать за хутором: вечером должны приехать "товарищи" (так она называла партизан) за хлебом, который она печет для них.
Вечером, когда, наконец, я услышал стук колес и увидел телегу с людьми, побежал им навстречу. Это действительно были партизаны. Мне трудно было поверить в свое счастье, в свое второе рождение. Но это было - и было 12 мая 1942 года".

Начинается новая полоса в жизни брата - партизанская. Цитирую снова.
"С хутора мы направились на место расположения отряда - в лесной массив. Первая беседа с командиром отряда, назвавшимся капитаном Федотовым, продолжалась довольно долго. Получив, наконец, возможность открыть свое истинное имя, я постарался как можно подробнее рассказать о себе. Николай Степанович Федотов, кадровый военный, сам недавно вырвавшийся из окружения, поначалу усомнился в моей истории: еврей ли? И не провокатор ли? Но мне все же удалось рассеять его подозрительность, которая, кстати сказать, была оправданной в условиях партизанской войны. Москвич, закончивший военную академию, Федотов, очутившийся жестокой волею войны в тылу противника, создал небольшой партизанский отряд в основном из таких же, как сам, окруженцев, недавних солдат и офицеров. На тот день я оказался двадцатым бойцом, а ко времени соединения с регулярной армией отряд вырос до 214, в основном, за счет местных жителей.
Поначалу командир определил меня на кухню. Я полагал, что это для меня своего рода испытательный срок, к тому же и привыкание к новым условиям, а также подготовка к будущему. Испытание было продолжительным. Поскольку оружия я не имел, по заданию командира пришлось вооружиться самому. Федотов дал мне в сопровождение веселого и смелого парня примерно моего возраста, и мы с ним двинулись в поисковый рейд в сторону Слонима. Днем шли только по лесным дорогам, а ночами заходили в небольшие деревни. В одной из них крестьянин дал мне спрятанные им винтовку и наган. В этот момент я почувствовал себя немножко партизаном. Вскоре я стал разведчиком, а затем - командиром разведки. Разведка была конной, и я научился мастерски ездить верхом".
Для брата это был выход из ада, хотя новая жизнь была насыщена постоянной опасностью и немалыми трудностями.
Чтобы завершить партизанскую страницу его жизни, скажу только, что отряд, в котором он воевал, действовал на территории Пинской области в Ганцевичском, Барановичском, Краснослободском и других районах. Когда же было создано Пинское партизанское соединение под командованием Героя Советского Союза Василия Захаровича Коржа, отряд влился в это соединение.
В задачи отряда входил разгром немецко-полицейских гарнизонов, а также "рельсовая война", проводившаяся по приказу Центрального штаба партизанского движения. В одной из таких операций у железнодорожной станции Люсино брат был ранен. Вместе с ним был ранен командир штурмовой группы Николай Уфимцев.
7 июля 1944 года на подступах к Пинску произошла радостная встреча партизан с Красной Армией. Мы же встретились с Левой - после долгих взаимных поисков - лишь в 1945 году в Бобруйске, куда вернулся из Кенигсберга наш госпиталь и где медицинский персонал ожидал демобилизации.
За боевые заслуги брат награжден орденами Красной Звезды, Отечественной войны I степени, медалью Партизану Отечественной войны I степени и множеством других медалей.

Свершилось чудо - еврею - выжить в плену, бежать из него, найти партизан, с ними вместе сражаться с врагом. Потом, после освобождения Беларуси, плодотворно жить и трудиться, несмотря на инвалидность. Он удостоен звания заслуженного учителя республики.
И в завершение - еще один штрих к портрету моего брата, характеризующий его уже в мирное послевоенное время в ситуации тоже весьма напряженной. Однажды (это было в начале 80-х) Лева, потеряв сознание, упал на улице. Врачи констатировали полный паралич: не двигались ни руки, ни ноги (он не мог даже натянуть на себя простыню). Казалось, ему уже никогда не подняться с постели. Врачи не были оптимистичными в своих прогнозах. Но больной оказался не из тех, кто сдается без боя. К усилиям медиков он приложил свой собственный неимоверный труд выздоровления, который совершался с такой внутренней энергией, с таким волевым напором, постоянством, терпением, что врачи удивлялись и радовались одновременно (всей военной истории своего пациента они, конечно, не знали).
Я часто навещала брата и видела, как одержимо он работал - до пота, до усталости, до изнеможения. Время от времени вытирая покрытые потом лицо и шею, он упорно сжимал и разжимал резиновые мячики в ладонях, делал другие предписанные упражнения, отдыхал и снова принимался за них.
Помощницей и моральной поддержкой ему бессменно была жена и друг Нина Абрамовна Израитель, по "совместительству" профессор Минского медицинского института. Когда брат, опираясь на палку с одной стороны и на руку жены с другой, неуверенно сделал свои первые после болезни шаги, он родился, можно сказать, в третий раз. Вторым рождением для него было, как он сам считает, бегство из плена.

Разыскивая в войну брата, бессонно тревожась о его судьбе, я и мои госпитальные подруги-сестры, которых я подключила к своим поискам, постоянно расспрашивали раненых, не встречался ли им на извилистых военных дорогах молодой человек. И, к удивлению нашему, тезок набралось немало. Мы услышали множество разных, подчас фантастических историй, которые на поверку (нам сообщались конкретные адреса полевой почты) оказывались, к сожалению, случаем не нашим. Но, так или иначе, за каждым солдатом, офицером, которые попадали в мои руки, мне виделся родной брат, и потому мои взаимоотношения с ранеными окрашивались личностно.
Думаю, что большинство людей, прошедших дорогами войны не метафорически, воспринимали ее, как и я, личностно, независимо от их национальности, потому что у каждого, как правило, были родные, близкие, друзья, непосредственно находящиеся на линии огня. Но у евреев, в силу известных причин, душевные струны были натянуты туже, до предела, до звона, до разрыва: Выдержать такое неимоверное, сверхчеловеческое напряжение, сохранив при этом себя как личность, не поддавшись разрушительным силам войны, душевному опустошению и ожесточению, дано было не всем. Тех, кому это удалось, поистине можно назвать ИОВами (хотя одной лишь "страдальной" стороной не исчерпывается суть этого многослойного мифического образа).
Мой брат Лева - один из них.