Рассказанное ниже не претендует на второе открытие Америки или желание исправить еще одну и без того запутанную страницу истории, связанную с событиями далекого 1918 года. Поверьте, если бы не возможность вспомнить на этих страницах доброе имя моего дяди Ильи, я бы того исторического события не касался и, скорее всего, заменил бы этот рассказ другим из своих многочисленных записок из прошлого.
Первый год войны запомнился, кроме всего, суровой зимой для всех широт нашего Союза. Особенно холодно было в ту пору в Сибири. Длительные морозы в 47-49 градусов словно испытывали на прочность офицерский и курсантский состав Харьковской летной школы воздушных стрелков-бомбардиров, эвакуированной в Канск Красноярского края для завершения учебного курса. Этот небольшой городок на берегу бурной реки Кан, город ссыльных и город сторожевых вышек, запомнился мне деревянными одноэтажными постройками и дощатыми тротуарами, какой-то постоянной тревожной жизнью за стенами военного городка и еще передаваемой из уст в уста легендой о каких-то многочисленных бандах <арканщиков>, для которых именно эта пора года была наиболее активной порой <охоты>. Рассказывали, что, увидев на улице хорошо одетого жителя, поравнявшись, пускали коней в галоп и, искусно набросив на того сделанный из кожи аркан, втягивали в сани и мчались к берегу Кана, где раздевали и бросали труп в реку.
Сколько было жителей в этом городке, никто не знал. Наверное, немало, если на его земле располагались еще и пять лагерей заключенных, которые назывались Краслагами. Той зимой, не знаю, во всех ли, но в том, что был ближе к нашему городку, Краслаге №3, проводилась частичная замена охранников. На период обучения новых в помощь оставшимся было решено привлечь наших курсантов.
Небольшие группы таких помощников в течение 2-3 месяцев приводили сюда офицеры-инструкторы школы. Несколько раз такую службу приходилось нести и мне. Обязанность эта скучная. Привел, сдал, сиди на кровати в дежурке, пока часовая стрелка дважды не обойдет циферблат. Добро, <буржуйка> горит день и ночь. Кругом тайга, дров завались, пилить-колоть есть кому.
Через открытую дверь видна дверь кабинета начальника Краслага. Вопросов у нас лично к нему никаких не возникало. Часто видели его высокую, еще сохранившую строевую выучку фигуру, но чтобы о чем-то поговорить - такого не было. Однажды, прежде чем открыть ключом свою дверь, он вдруг шагнул в проем дежурки.
- Что скучаешь, лейтенант? Заходи ко мне, вдвоем веселее будет.
Было уже около полуночи. Несмотря на поздний час, подполковник, видимо, никуда не спешил, а может быть, ему и спешить некуда было, меня увидел, - со свежим залетным человеком поговорить захотелось.
Узнав, что я с Украины, он сразу как-то встрепенулся, развел руки, словно собирался обнять кого-то близкого и родного. А как услышал, что родился в Сумах, вообще вышел из-за стола, сел рядом.
- Ой, знакомые мне эти места с революции, до чего же знакомые и дорогие. Бывал я там на своем гнедом коне в отряде Моисеича.
- Мой дядя Илья тоже в тех краях воевал, и Тростянец, откуда сам родом и где мама моя родилась, от беляков освобождал и даже был первым комендантом отбитой его отрядом Ахтырки, - влез я со своим рассказом.
- Подожди, лейтенант, повтори, дорогой, как ты сказал? Илья? Может быть, ты меня вконец и его фамилией добьешь, трудная была, помню, фамилия, но я не имел права ее забыть.
- Неужели вы знали моего дядю Илью Зайденшнера? Это ж надо, на краю света услышать его имя.
- Вот, вот! Взводным я был у него несколько лет подряд. Где он? Что он? Ну, не томи душу, землячок, говори все, что знаешь, - произнес подполковник, вскочил со стула, заметался по кабинету. - Как же я, дурья башка, сразу не сообразил?
И, несмотря на то, что нажал на какую-то невидимую мне кнопку под крышкой стола, не вытерпел, еще и крикнул:
- Петрович!
При этом тотчас в дверях появился пожилой усатый служивый.
- Земляка встретил, ужин нам состряпай! А впрочем, это долго, давай, чтобы быстрее было, мой праздничный НЗ. Одна нога тут, другая там!
Знал бы подполковник, что напарник попался ему в этот раз непьющий. Да, наверное, это было в ту минуту и не так уж важно. Он долго рылся в столе, словно пытался что-то найти. Я понимал его. Перебирая какие-то бумаги и фотографии, ему не терпелось еще чем-то, кроме своей памяти, подкрепить воспоминания. Я же использовал это короткое время, чтобы посмотреть в окно, откуда был виден ярко освещенный двор, по обеим сторонам которого тянулись деревянные одноэтажные бараки. Потом из разговора с подполковником я узнал, что это была рабочая зона лагеря. Здесь располагались мастерские по изготовлению нехитрой мебели, пошивочные цеха. Часть бараков предназначалась семьям заключенных в Краслаге "врагов народа". При этом замелькали фамилии семей таких видных государственных и политических деятелей, как Пятаков, Серебряков, Радек и другие.
- Да ладно, черт с ними, не о них у нас разговор, - продолжал начальник Краслага. - До двадцать первого года про Моисеича я тебе и сам расскажу такого, чего мало кто вообще знает. А что с ним было дальше? Меня тогда на курсы направили, и разошлись с ним наши пути-дорожки. Да ты нажимай, лейтенант, - приговаривал он, подсовывая ближе ко мне каждую новую открытую консервную банку.
Рассказываю о себе, о том, что родился в 1918 в Сумах. Может, в детстве дядю Илью, или как его домашние называли - Элю, хотя в документах значилось - Илья, когда и видел, но, к стыду, не помню. Знаю, что был он убежденным большевиком, добрым и храбрым, а еще - способным. Прошел короткий курс каких-то наук и стал редактировать украинскую республиканскую газету "Коммунист", потом снова учился. И стал он полпредом СССР в Шанхае. Забрал туда жену, ахтырчанку Фаню, урожденную Слоник, и дочь Женю. Жить бы да жить, намаялся, ни юности, ни молодости не видел. Может, я не прав, может, такое было ему в радость. Но только потом все пошло кувырком. Не помню, в каком году, знаю только, что берегли мои родителе газету с некрологом. Понадобилась ему медицинская помощь, обратился в английский госпиталь. И операция вроде бы не в новинку - аппендицит. Да, наверное, поздно обратился, скончался он прямо на операционном столе. Могила его на шанхайском кладбище для русских. Мои родители часто между собой говорили, что Илью нашего специально зарезали. По дороге домой жена его попала под колеса вагона и потеряла ногу. Но, встав на костыли, продолжала за двоих работать в московской партийной организации.
Слушал меня подполковник, затаив дыхание и смахивая с глаз слезы, то ли изрядно охмелев, то ли расчувствовавшись.
- А я вот тут, в этом говне застрял, - и, оглянувшись кругом, хоть и знал, что рядом нет никого, вдруг прошептал мне на ухо: - Одному тебе скажу. Три месяца тому назад из моего Краслага перевели эсерку Фанни Каплан, что в Ленина стреляла. Куда - не положено было знать. Так что не спрашивай.
Я не спрашивал, понимал, что нельзя говорить лишних слов на эту тему. Но слова начальника Краслага прочно осели в памяти. И когда с начала девяностых годов в различных изданиях я стал читать вариации на тему биографии Фанни Каплан, неизменно вспоминал их и думал, может, биография эсерки, стрелявшей в Ленина (стрелявшей ли?) не такая однозначная, как сообщала о ней советская история. И не погибла она в 1918 году от пули коменданта Московского Кремля П. Д. Малькова, а до конца своих дней томилась в лагерях под чужим именем и фамилией. И знали правду о ней только избранные.
P. S. Следует только добавить, что полпред Советского Союза в Китае Илья Зайденшнер с другим моим дядей Ильей, который не хотел уезжать из Сум, когда началась война, кто надеялся, что его, как когда-то в 1918 году, немцы не тронут, и даже успел три дня поработать переводчиком у коменданта, а потом на нем тренировали служебных собак, и те разорвали его на куски на зеленом лужке, были родные братья. А одинаковые имена дал им отец тринадцати детей, мой дед Моисей Зайденшнер. Не думаю, что у деда не хватало фантазии в выборе имен, скорее всего, это он сделал в память какого-то очень дорогого ему предка.