Приходит время, когда мы все
хотим начать новую жизнь.
Все мифологии с этим согласны.
Роберт Пенн Уоррен
1
Дайте срок: всю правду вам
Про себя скажу я сам!
Н. А. Некрасов
Сегодня с утра дождь. И желающих прокатиться по Мичигану на катере нет. И мы можем поговорить, мистер Баскин, про жизнь. Мне мама рассказывала, что мой папа любил говорить про жизнь. Но он в разговорах мечтал о будущем, а мне всегда хочется поговорить о прошлом. Иногда так хочется высказать кому-нибудь то, что на душе, а рядом никого нет. И я начинаю, как сумасшедший, разговаривать с собакой. И Пит слушает. Он знает всю мою жизнь, от начала и до конца.
Моего отца в Краснополье все звали Гриша-матрос, хотя матросом он никогда не был. Всю жизнь проработал механиком в МТС и море видел один раз в жизни, во время войны, когда пехотинцем сражался за Севастополь. И кто знает, почему полюбилось море простому еврейскому парню из местечка, в котором даже не было настоящей речки, а так себе, ручеек возле сушильного завода, который я в детстве мог перейти пешком с одного берега на другой. Как рассказывала мама, папа все время мечтал уехать к морю.
- Устроюсь матросом на пароход, механики им всегда нужны, - часто говорил он маме, - и заживем мы там кум королю! Купим домик у моря, чтобы ты из окна могла видеть, как я возвращаюсь из плаванья!
Носил папа всегда тельняшку и искренне радовался, когда его называли матросом.
- Он был счастлив от этого, - говорила мне мама.
И еще он мечтал иметь сына и очень хотел, чтобы сын полюбил море, как он. Я думаю, что мы бы понравились друг другу, но нам не довелось встретиться. Я родился в день смерти Сталина, где-то под утро, и папа, всю ночь дежуривший у роддома, ошалевший от счастья, что у него родился сын, бросился в пляс, а потом с криком "ура!" побежал по сонным улицам Краснополья, возвещая о рождении первенца. Но радость его была слишком короткой - от роддома до Советской улицы, на которой находилась милиция и жили мы. Стражи порядка, наверное, ошалели, увидев пляшущего человека в трагический для родины час, и попытались задержать папу совсем рядом с нашим домом, но он, не поняв, что они от него хотят и причем тут товарищ Сталин, поняв только, что они его хотят остановить, вырвался и побежал в сторону райкома, и тогда милиционеры застрелили его как врага народа, радующегося смерти товарища Иосифа Виссарионовича.
Вот так началась моя жизнь. Мама назвала меня в память о папе - Гришей, хотя папа мечтал назвать меня Нахимом. И вы знаете, в честь кого? Никогда не догадаетесь. В честь адмирала Нахимова. Папа считал адмирала Нахимова евреем и в первый же день знакомства с мамой, вместо того, чтобы говорить с ней о любви, поделился с ней своим великим открытием.
- Понимаешь, Циля, это и дураку понятно: Нохем, Нахем, Нахим, Нахимов. А они сделали его русским! Но кому это скажешь в наше время?
Мама часто рассказывала мне о папе. Рассказы эти были настолько подробные, что сейчас мне иногда кажется, что я знал папу живым. Кроме мамы, мне больше никто о папе не рассказывал: родни у нас, можно сказать, не было: был папин брат, но его жена не разрешала дружить с нами, когда папа был жив, а когда его не стало, мы вообще стали как чужие. Мама рассказывала, что вся cсора произошла из-за нее: папа, вернувшись с фронта, поселился у брата, и его жена Хая решила сосватать папу за свою двоюродную сестру Броню, но тут папе на глаза попалась моя мама, и все пошло не по Хайкиному плану. Кстати, я вам хочу сказать, что сам папин брат мучился из-за таких отношений между нами и перед моим отъездом в Америку он сказал мне об этом, и плакал, вспоминая папу. Хаи уже к этому времени не было в живых, дети уехали в Израиль, и дядя Зелик жил один. Работал он всю жизнь в Краснополье парикмахером и всегда, несмотря на разобщенность наших семей, стриг меня бесплатно и иногда давал рубль на кино.
- Бери, - говорил он, - моя Хайка никогда не знает, сколько у меня в кармане денег. А зарплату я ей отдаю!
Была еще одна у нас родня, да и сейчас есть. Это мамина сестра Голда. Жила она тогда в Саратове, замужем была за энкавэдэшником, и мама ей почти ни о чем таком не писала, обменивались они короткими письмами типа "жив, здоров, целую, Петров" и все. Я как-то пытался расспросить про нее маму, но мама ничего мне не рассказала, сказав только:
- Не в наших Голда пошла! Пусть будет счастлива, не я ей судья.
Позже я как-то случайно от соседей узнал, что Голдин муж работал раньше в Краснополье и посадил здесь не один десяток людей.
После замужества Голда никогда не была в Краснополье, не приехала она и на мамины похороны, хотя ей дали телеграмму, но скажу вслед за мамой, не буду ей судьей, все-таки в Америку я приехал благодаря ей.
Но все это было потом, а вначале было детство. Рос я тихим мечтательным ребенком, главной радостью которого были книги. Мама говорила, что дай Гришеньке книгу, и он забудет, кушал он сегодня или нет. Я часто болел, и, как говорил наш краснопольский врач Пузенков маме, у вас не мальчик, а пособие по педиатрии. И поэтому мама очень волновалась за меня и как могла оберегала от всех трудностей и забот, беря их на себя. Мне часто приходилось слышать слова о том, что с детства надо приучать ребенка к трудностям. Но я вам скажу, что это не всегда так и, может быть, чаще не так. Я думаю, что Набоков очень умно сказал: дайте ребенку радость сейчас, когда вы можете ее дать, ибо кто знает, что его ждет в будущей жизни и принесет ли кто-нибудь ему потом радость.
Об этом мне говорил и старый индеец Айра, бывший хозяин этого суденышка и мой друг (жар костров, у которых мы грелись в детстве, согревает наши кости в старости).
После школы я поступил в радиотехнический институт. Поступил не потому, что мне это нравилось, а потому, что мама считала: это хорошая профессия, работать буду в городе. И вообще эта работа легче, чем работа инженера-машиностроителя и тем более учителя. Я говорю тем более, потому что мама эту профессию знала не понаслышке, сама всю жизнь проработала учительницей немецкого языка. Успокоившись с моим образованием, у мамы появилась новая проблема - она стала подыскивать мне невесту.
Как водится в наших семьях, она стала перебирать всех своих знакомых, у кого были на выданье дочки, и остановилась на своей школьной подруге, которая к этому времени жила в Осиповичах.
- Гриша, - сказала мне мама, - а что, если тебя познакомить с Сониной дочкой? Я ее как-то видела, ашэйне мэйдале (красивая девушка - идиш)! И специальность у нее хорошая, она в этом году поступила в Могилеве в технологический на общественное питание: всегда будешь с блинцами, как говорила наша бабушка! Ну, как ты на это смотришь?
- Никак, - честно признался я, вложив в это слово полное отрицание встречи.
- Никак - это значит не против, - поняла по-своему мои слова мама и сказала так, как будто все дело зависело только от нее. - Я поговорю с ее дедушкой, и потом ты подъедешь на выходные к ним в Осиповичи, это же рядом с Минском, и познакомитесь. Что ты теряешь?
- Ничего, - ответил я, в душе надеясь, что ничего из этого знакомства не получится.
И я вам скажу, так оно и вышло: ничего не получилось из этого знакомства. Но оно увело из-под ног моих палубу, повернуло мою судьбу из зюйд-веста на норд-вест. И все потому, что я влюбился в Любу (так звали эту девочку) а она в меня нет. Влюбился с первого взгляда, неожиданно для себя, и потом долго и мучительно избавлялся от этой любви. Писал ей письма, она не отвечала, звонил ей, телефон брали ее мама или брат и говорили всегда одинаково, что Любочки нет дома.
А потом ее дедушка Моня-Анэмес, как его звали в Краснополье за абсолютную искренность, сказал моей маме:
- Они не хотят. Соня говорит, что у вашего Гриши какой-то болезненный вид. Когда он у них был, он почти ничего не ел и не пил, и, как говорит моя Соня, подуешь на него, и он упадет. А я вам скажу честно - мне ваш сын нравится, и я им сказал: "Попробуйте найдите лучшего бохера (парня - идиш)!". Но они разве меня слушают?
Когда мне мама рассказала про этот разговор, я очень расстроился, долго переживал и, в конце концов, как последний дурак, решил доказать им, что я и не слабый, и не больной. Маме я ничего не сказал про свои глупые замыслы и сейчас я виню себя за это, ибо она остановила бы мой детский порыв, но тогда идея охватила меня и я больше ни о чем не думал. Только вперед, как говорил капитан Гаттерас. И вы знаете, какой способ я избрал для доказательства? Как мне сказал Айра, старый индеец-чиппевайи, я из древесных людей: неся тепло другому, они сгорают сами.
- Гриша, - говорил он мне, - с тобою хорошо, но поверь старому Айре, глаза которого видели многое и уши которого слышали не меньше, ты последний из этого племени: в жизни никому ничего не докажешь, если будешь все время все доказывать на себе. Будь немножко другим.
Но я не могу быть другим. Когда я был у Любы, ее брат гордо рассказывал, как ему удалось отвертеться от армии.
- Что мы только не делали, - говорила его мама, - но теперь, слава Богу, все позади. Наш Наумчик такой слабый!
Науму позволено было быть слабым, а мне нет. И поэтому доказательством своей силы я выбрал армию. Я не пошел сдавать летнюю сессию, сам отправился в военкомат, хотя призыва мог ждать до осени, напросился в подводники и ушел на дно. Попал на атомную подлодку и почти на год ушел в плаванье. Первый раз в жизни мама осталась на такой большой срок без меня, и даже без вестей от меня, и она не перенесла всего этого и умерла, не дождавшись моего возвращения. Как рассказывали мне соседи, она таяла на глазах и в последние дни была похожа на скелет. Все время ходила в военкомат и спрашивала обо мне.
Когда я получил первый отпуск и поехал в Краснополье, там меня уже никто не ждал. Я долго стоял у маминой могилы и просил у нее прощения. Я знаю, если бы она была жива, она простила бы меня, но теперь мне никогда не получить этого прощения и моя вина будет со мной до последних дней. Лишь одно есть у меня оправдание - я стал моряком, как хотел мой отец.
Мой отпуск был длиной всего в неделю, но я успел поставить маме памятник, и даже остались сутки, чтобы заехать в Осиповичи: я не надеялся ни на что, я не получил ни одного письма от Любы за два года службы, но мне очень хотелось увидеть ее. Я скажу вам честно, в мой первый армейский год я часто видел во сне Любу и никогда не видел маму. В Могилеве я взял билет на Осиповичи и, когда оставалось до отъезда буквально несколько минут, столкнулся на вокзале с Любиным дядей, бывшим прокурором, и узнал от него, что Люба вышла замуж полгода назад. И еще он мне сказал, что читал мои письма к ней.
- Софа была у нас перед свадьбой - выбирали наряды, и Любочка нам их читала. Гриша, ты настоящий талант! Так писать может только писатель. Я пишу здесь в газету кое-что из юриспруденции и знаю, что такое хорошее слово, - сказал он и добавил, похлопав меня по плечу: - А Наумчик сказал, что меняет в твоих письмах имя и шлет своей Белке, и та говорит, что он Пушкин! Эту Белку, как и Любочке мужа, нашла им моя Клара. Она тут на старости лет стала бесплатной свахой. Если хочешь, она и тебя познакомит. Ну, как?
Я ничего не ответил. В Осиповичи я, конечно, не поехал, полдня походил по Могилеву и ночным уехал назад, в Мурманск. А Люба не ушла из моих снов, только сны стали похожими на фантазии Эдгара По: сдвигались под давлением воды стены кубрика, взрывался реактор корабля, хищные акулы дырявили бок лодки, и среди этого кошмара, спокойно и безмятежно, гуляла Люба, как будто не замечала этого. И я кричал, пытаясь докричаться до нее, и просыпался в холодном поту. Я во сне пытался спасти ее:
А потом мы ушли снова в плаванье, и сон стал явью: забарахлил реактор, а всплыть мы не имели права - вверху были чужие воды, а до нейтральных было далеко. Решили произвести ремонт реактора на месте. И попросили добровольцев сделать шаг вперед, как пишется в военных книжках. И я сделал этот шаг. Не потому, что я герой, а потому, что мне не хотелось жить: меня никто не ждал на берегу. И еще потому, что я был единственный еврей на лодке и не мог позволить, чтобы еврея посчитали трусом. Я помню, как называл "воякой из Ташкента" наш пьяница-сосед безногого партизана Хаима, которому дали первую в поселке трехколесную машину-инвалидку. Потом все инвалиды получили по "Москвичу", а Хаим так и остался с трехколеской. Скажу вам по правде, я не знаю, какая из этих двух причин перевешивала тогда. Сейчас я думаю, что первая.
- Гришка, - сказал мне сосед по кубрику Валька-филолог,- ты же один в роду остался. Подумай.
- Подумал, - сказал я и добавил: - Может, встречусь с отцом:
А потом была долгая дорога до базы: Маленький северный порт, потом Мурманск, потом Ленинград. Я ничего не помню про эту дорогу. Ничего. Пришел я в себя в госпитале в Ленинграде. И первое лицо, которое я увидел не сквозь пелену, было лицо хирурга Ивана Доминиковича, двойного тезки Янки Купалы: "Я мужык-беларус, пан сахi и касы, цёмны сам, белы вус, пядзi дзве валасы", - первое, что я услышал, еще не раскрыв глаза, еще не придя в себя после операции, а потом я увидел доброе морщинистое лицо, украшенное белыми роскошными усами. И увидел по-отцовски добрую улыбку на этом лице и услышал:
- Нечего, земляк, валяться, трэба з хваробай змагацца!
Родом Иван Доминикович был из деревни под Молодечно, после войны все время жил в России, но певучий белорусский говор остался с ним. Я вам скажу, если бы не он, я бы, наверное, сейчас не разговаривал с вами. Я был совсем плох, и телом, и душой.
И он понял мое состояние.
- Хлопча, - сказал он по-белорусски, - так нельга! Ты еще молодой - жить и жить надо! Выкладывай, что на душе!
И я рассказал ему и про отца, и про маму, и про Любу. И почему-то про Хаима-партизана:
- Жизнь, парень, непростая штука, - сказал он, посерьезнев,- в ней всякого дерьма хватает. Мои родители были партизанами, и их выдал немцам племянник. Он и сейчас в нашей вёске живет. Говорят, смотрит за могилой моих родителей. Когда я приезжаю, зовет меня в гости:, - он мотнул головой, как лошадь, отгоняя назойливого оводня, и резко перешел к другому: - На адной дзеўке свет клiнам не сышоўся!? - он подмигнул мне и добавил: - Я тебе прыгажуньку найду, Любку свою и не вспомнишь!
И в моей палате появилась Катя (в рифму получилось, как будто строчка из детского стихотворения).
Она пришла и принесла большой яблочный пирог.
- Это все, что я умею, - виновато сказала она. - Но он вкусный. Особенно с молоком.
Она как-то по-особому уместилась на старой табуретке, стоящей у моей кровати: подтянула под себя невероятно длинные ноги и такой же длинной рукой оперлась на край табуретки и замерла, поблескивая влажными глазами. И вся наша палаточная братва тоже замерла, не в силах отвести от нее взгляд. Я даже испугался, что ее сглазят, и про себя прошептал мамино заклинание, которому она меня научила в детстве: "Залц им ин ды эйгун, фефер им ин ноз". (Соль им в глаза, перец в нос - идиш).
На следующий день Иван Доминикович, внимательно посмотрев на меня, сказал:
- Помнишь, как у Богдановича: "Цiхiм каханнем к табе разгарацца з гэтай пары я пачаў"? - и, подмигнув мне, добавил: - Теперь ты понимаешь, для чего надо жить?
- Понимаю, - кивнул я.
Она приходила ко мне довольно часто, но пока мне не разрешали вставать, все наши разговоры проходили на глазах у всей палаты, и я ее почти ни о чем не спрашивал, в основном, слушал и только иногда глазами я пытался сказать что-то большее. И мне казалось, что ее глаза отвечают тем же.
А потом мы стали выходить во двор госпиталя.
И я спросил, боясь своего вопроса:
- Ты еврейка?
- А что, похожа? - спросила она.
- Не знаю, - растерянно сказал я.
- Ой, какой ты смешной, Гриша, - рассмеялась Катя. - Ну, еврейка я, так что?
- Ничего, - сказал я и добавил: - Просто я обещал маме, что женюсь на еврейке.
- Так женись, - сказала она.
- На ком? - спросил я.
- На еврейке, - ответила Катя.
А потом добавила:
- Я - еврейка, но еврейского у меня ничего нет, кроме записи в паспорте. Может быть, перепутали в метрике. Я попала в детдом прямо из роддома. От меня отказались. Такое бывает в еврейской семье?
И я вспомнил про Лильку, с которой учился в первом классе. Она доучилась до седьмого, потом бросила школу, куда-то уехала, а потом по Краснополью пошла гулять история, что Лилька нагуляла ребенка и отдала его в детдом. Ее мама, Сорра-Злата, на каждом углу кричала, что все это неправда, что все это придумала ее соседка Хаша, потому что ее Райка в прыщах и что все умрут от зависти, когда увидят, с каким женихом Лилечка появится в Краснополье. Но в Краснополье Лилька не появилась, а Райка вышла замуж и на удивление всем. Сорра-Злата готовила для этой свадьбы тэйглах, потому что лучше ее печь тэйглах в Краснополье никто не умел.
- Все бывает, - подумал я, но ничего не сказал Кате, промолчал.
И мы заговорили о чем-то другом.
Как-то я спросил, где она живет.
- На улице Бассейенной, - сказала она.
- Где человек рассеянный? - спросил я.
- А кто это такой? - спросила она.
И я прочитал ей стишок Маршака.
Она долго смеялась над приключениями рассеянного человека, а потом честно сказала, что слышит это стихотворение впервые.
А я честно признался, что думал, что такой улицы в Ленинграде нет.
А однажды она сказала:
- А ты знаешь, что сегодня пасха?
- Какая? - спросил я.
- Еврейская, - сказала она.
- Откуда ты знаешь? - спросил я.
- А меня угостили мацой, - сказала она и добавила: - Я ее вчера первый раз пробовала.
- Кто угостил? - спросил я.
Она на минуту замолчала, потом сказала:
- Один знакомый, банкир из Квебека. Знаешь, он привез с собой еду на целую неделю. Говорит, что у нас в Ленинграде не такая еда.
- Не кошерная, - догадался я.
- Да, он, кажется, так сказал, - кивнула она.
- А откуда ты его знаешь? - спросил я.
- Это моей подруги знакомый, - сказала она и добавила: - Она изучает французский язык.
- А у тебя, значит, английский лорд в знакомых, раз ты изучаешь английский? - пошутил я.
Катя ничего не ответила. Вообще, она сама очень любила задавать вопросы и совершенно не любила отвечать на мои.
Я как-то у нее спросил, откуда ее знает Иван Доминикович.
- А он разве тебе не говорил про это? - удивленно спросила Катя.
- Нет, - честно сказал я.
- И ничего про меня не рассказывал? - спросила она.
- Ничего, - сказал я.
Катя задумчиво посмотрела на меня и сказала:
- Ничего, как говорила наша воспитательница, это пустое место. Вот и я - пустое место! А про пустое место нечего рассказывать.
Пока я не вставал, Катя приходила ко мне едва ли не каждый день, потом стала приходить два-три раза в неделю, потом, когда мои дела пошли на поправку, она стала приходить раз в неделю, и когда я ей сказал, что меня где-то через пару недель выпишут, она почему-то посмотрела на меня грустными глазами и тихо сказала:
- Вот и закончился наш роман.
- Почему закончился? - спросил я.
- Все когда-нибудь заканчивается, и хорошее, и плохое, - тихо сказала Катя и добавила: - А хорошее всегда заканчивается намного раньше плохого.
И ушла. И две последние недели в госпитале стали казаться мне бесконечными: я каждый день ждал Катю, а она не приходила. И я не выдержал и спросил о ней у Ивана Доминиковича.
Он, посмотрев в мои грустные глаза, сказал:
- Знаешь, Рыгорка, у тебя и у нее разные в жизни дороги.
- Почему? - спросил я.
- Как бы тебе сказать поделикатнее, - Иван Доминикович покрутил ус, что он делал всегда, когда волновался, и сказал, глядя куда-то поверх меня: - Прости меня, что я свел тебя с Катей, но я хотел тебя заставить бороться за жизнь. Ты был совсем плох. Совсем. А в Катю не влюбиться нельзя. Это Богом данное ей! Правда, употребленное всуе:, - он вздохнул и, глядя сквозь меня, сказал: - Она - ночная бабочка, или понятнее - прости, господи! Я не виню ее за это: кто может быть судьей блуднице? - он на минуту замолчал, а потом сказал: - Я познакомился с нею на операционном столе: какой-то мерзавец исполосовал ее ножом, как бог черепаху, и все думали, что она не выживет. Меня пригласили для консультации, расписаться в безнадежности. А я взял ее в наш военный госпиталь, в нарушение всех уставов, и спас. Три операции подряд..., я боялся, что не выдержит ее сердце. Но выдержала. И я попросил ее спасти тебя. А теперь она ушла, потому что знает, что ты не для нее. Мавр сделал свое дело, мавр ушел. Не ищи ее.
- Я найду ее, - сказал я.
- Матрос, - сказал Иван Доминикович, - я тебе показал, что новая любовь лечит от старой. Иного лекарства нет. Ты еще молодой и встретишь не одну Катю.
- Я найду ее, - повторил я. - Даже если вы мне не скажете, где ее искать!
И я ее нашел.
Она удивилась, увидев меня, потом спросила:
- Иван Доминикович тебе обо мне рассказал?
- Да, - сказал я.
- Я намного хуже, - тихо сказала Катя и добавила: - Он не все обо мне знает.
- А я не хочу больше ничего знать, - сказал я. - Мы начнем жизнь сначала, с нуля. Как будто до этого у нас ничего не было.
- А можно ли начать жизнь с нуля? - спросила она.
- Можно! - сказал я.
- Прошлое остается с нами, даже если мы этого не хотим, - сказала Катя и грустно добавила: - Как не стирай ношеное платье, оно не станет новым. Я пыталась изменить жизнь, но не смогла. Смогу ли сейчас - не знаю.
- Сможешь, - сказал я и добавил: - Мы сможем!
- Ты после будешь жалеть о сегодняшнем дне, - сказала она и добавила: - И я боюсь этого. Я не хочу этого! Я не хочу принести тебе горе:
- Ты принесешь мне счастье, - сказал я и дотронулся рукой до ее лица. И вытер ладонью слезу. Ее.
- Мы уедем, - сказал я.
- Куда? - спросила она.
- Далеко, - сказал я.
А потом она спросила:
- А мне можно взять с собою Пита?
- Кого? - переспросил я.
- Это щенок, - пояснила Катя, - единственный мой друг.
- Друга возьмем, - сказал я.
И мы уехали в Краснополье. Поселились в старом мамином доме. Катя устроилась учительницей английского языка в ближайшей от Краснополья деревне. У нее за плечами было три курса иняза, а я со своими двумя курсами радиотехнического устроился в Доме пионеров вести радиокружок. Как ни удивительно, но Катя быстро втянулась в нашу местечково-деревенскую жизнь, и, в отличие от меня, родившегося и выросшего в местечке, лучше меня справлялась и в огороде, и по дому. Даже наша соседка тетя Рива назвала ее "бэрией".
- Какой Берия? - спросила меня Катя, которая на идиш не понимала ни слова.
И я ей объяснил, что так по-еврейски называют умелицу. И она потом при любом моем успехе называла меня "бэрием".
Так она перевела в мужской род это слово.
И, может быть, мы спокойно вот так провели бы всю свою жизнь в Краснополье, если бы "не началась" Америка. Потихоньку евреи стали уезжать, и, как ни удивительно, одной из первых уехала моя тетя Голда с чекистом. Кстати, узнав, что я женился, она впервые за все годы прислала подарок - верблюжье одеяло и пуховый платок. Стали уезжать и краснопольские евреи. Уехала и Любина родня. Когда ее дедушка увидел Катю, он специально остановил нас, долго рассматривал ее и сказал:
- Ашейнэ мэйдалэ ду гефинд! (Красивую девушку ты нашел - идиш).
А потом как-то встретил меня одного и долго рассказывал про Любиного мужа: - Ты думаешь, за кого они отдали Любку? Нашли бохера (парня - идиш) из Могилева. Моя Соня сказала, что он умеет делать деньги. Ну и что? Большой пориц (важная персона - идиш)! Я помню, как Мойша Брагин говорил: мешок с деньгами - это не перина, на нем не совсем удобно спать. А Мойша толк в деньгах знал. И в перинах тоже.
Из этого разговора я понял, что Любин муж Анэмэсу не совсем понравился. Меня это не радовало и не расстраивало: меня это просто не интересовало. У меня была Катя.
Когда стали уезжать краснопольские евреи, я как-то сказал Кате:
- Как они там смогут приспособиться к совсем иной жизни? Мне кажется, что я бы не сумел.
- А я не знаю, может быть, и сумела бы, - сказала Катя, - я знаю одно - там такие же люди, как и здесь - и добрые, и злые.
Я вам скажу честно, я боялся ехать и радовался, что меня никто туда не зовет, но года через три после того, как Голда уехала в Америку, неожиданно пришло от нее письмо: "Гришечка, как ты там? У вас, наверное, ни одного еврея не осталось? Кто у меня есть, кроме тебя?..". А потом, через полгода, пришел вызов, и я, как и все, махнул на все страхи рукой (Как-никак, не на край света едем, а в Новый свет! - пошутила Катя), и мы поехали. Втроем: я, Катя и Пит. Пит к этому времени превратился в большую серебристо-пушистую собаку, похожую на волка.
- Сибирская лайка с какой-то долей волка, - определил ее породу Иван Доминикович.
Перед отъездом мы заехали к нему. Он очень обрадовался. Пробыли мы у него всего одни сутки, а назавтра уехали в Москву: у нас рейс на Нью-Йорк был из Шереметьево.
Все эти сутки в основном говорил я, а Иван Доминикович слушал. Катя тоже молчала. Говорил я про все, только не про Америку, как будто мы просто так заехали в гости. И Иван Доминикович не касался этой темы. А потом я вдруг сказал:
- Не знаю, правильно ли мы делаем, что едем. Завтра улетаем, а я все думаю:
- Как у нас говорили, рада да рады - и бог да помачы. Пусть поможет тебе Бог! Он должен помогать добрым людям! - сказал Иван Доминикович и добавил: - Хочу тебе сказать, что здешняя жизнь не сладкая ягода. А какой она еще будет, одному Богу известно. А когда здесь плохо, всегда евреи виноваты. А там все-таки Америка.
А на вокзале, когда куда-то на минутку отлучилась Катя, он спросил:
- Ну, как у тебя жизнь с Катей?
- Хорошо, - сказал я и добавил: - Я ее люблю!
- Люби! - сказал Иван Доминикович. - Люби и береги!
А потом в самолете, над Атлантикой, Катя мне сказала, что Иван Доминикович спрашивал ее обо мне.
- Он сказал мне, чтобы я тебя берегла! - тихо сказала Катя и прижалась ко мне. - И чтобы тебя любила. А я и так тебя люблю и берегу!
- И я тебя, - сказал я.
В Нью-Йорк мы прилетели к вечеру и где-то через час пересели на самолет на Чикаго.
- Хорошо, что у тебя родственники в Чикаго, а не в Нью-Йорке, - сказала Катя.
- Почему? - спросил я. - Почти все ленинградцы в Нью-Йорке, - сказала Катя, - а мне не хочется встречаться с моим прошлым. Я его боюсь.
- Со мной и с Питом тебе никого не надо бояться, - сказал я.
В аэропорту Chicago-O'Hare нас встречал муж тети Голды Николай Львович, или, как его звала моя мама, Чекист. Я его раньше никогда не видел, кстати, тетю тоже, но мое представление о нем было совершенно другим. Я представлял Николая Львовича высоким, худым, с орлиным взглядом, чем-то похожим на Дзержинского, а передо мной стоял низенький толстенький еврей в кипе. А тетя Голда оказалась очень похожей на маму.
Сняли они нам квартиру вблизи от своего дома.
- Чтобы вам недалеко от нас было, и мы могли когда-нибудь заходить к вам, - пояснила тетя Голда свой выбор. - Коля ее вам нашел: он уже все и всех здесь знает!
А потом дядя Коля целую неделю показывал нам город, а в воскресенье купил нам экскурсию по Мичигану.
В маленький элегантный белоснежный прогулочный катер я влюбился сразу, и Катя это заметила.
- Тебе нравится? - спросила она.
- Да, - сказал я и мечтательно добавил: - Вот бы устроиться сюда матросом.
- А я сейчас спрошу, - сказала Катя. - Может, как раз им нужен матрос.
- Что ты, - сказал я, - такого не бывает.
- Не бывает, - подтвердил дядя Коля.
- Все бывает, - возразила Катя.
А тетя Голда ее поддержала:
- За спрос не бьют в нос! Иди спроси.
И она пошла.
И как ни удивительно, меня взяли. Айре, хозяину этого катера, я понравился. И понравился потому, что я служил в русском флоте.
- Русские - хорошо, победа! - сказал он по-русски, а потом по слогам произнес знакомые мне слова: -Му-р-ма-нск! Гре-мя-щий!
Больше по-русски он ничего не знал. А потом по-английски он рассказал, что во время войны служил в северном караване, который вез продукты в Россию. Катя переводила. Он долго говорил с нами, и из этого разговора я понял, что он знает, что такое русский матрос, что это очень хороший матрос, и что этот матрос спас индейца из племени чиппевайи, то есть его - Айру! И еще я понял, что он взял меня на работу. В ту минуту это было для меня самое главное.
На первую зарплату Катя устроила маленький пир для нас двоих: она купила мексиканское тако, японские суши, китайского лобстера, итальянскую пиццу и еще всякой разности, о которой мы никогда не слыхали. И испекла свой любимый яблочный пирог.
В этот вечер она сказала:
- Как я счастлива, что ты у меня есть! Что было бы со мной, если бы я не встретила тебя?
- А если бы я не встретил тебя? - спросил я.
- Ты бы нашел другую. И, наверное, лучше меня, - сказала Катя и, вздохнув, добавила: - А я лучшего бы не нашла.
- И я не нашел бы лучшую, - сказал я.
- Нашел бы, - возразила мне Катя. - Ты сам не знаешь, какой ты хороший!
В тот вечер я ей сказал:
- Слава Богу, у меня есть работа, так что теперь ты спокойно можешь идти учиться, ты же знаешь английский.
А она ответила:
- Я пойду работать, - и спросила: - Хорошо?
- Плохо, - сказал я.
И тогда она сказала: - Я не хочу, что бы весь груз забот свалился на одного тебя. Но если ты очень хочешь, я буду учиться по вечерам, после работы. Хорошо?
Я ничего не ответил. И Катя пошла работать. Дядя Коля вычитал в газете про агентства по уборке квартир, она пошла туда, и ее взяли на работу. А по вечерам она стала учиться в колледже на медсестру.
Зарабатывали мы с Катей не так много, но нам вполне хватало на жизнь. Как говорила Катя, до среднего класса не доросли, до нижнего не опустились, но есть надежда впереди.
- Только на тебя надежда! - шутил я.
- Почему только на меня? - не соглашалась Катя.
- Потому что ты будешь дипломированной медсестрой с окладом тысяч на сорок! - говорил я.
- Может быть, - не возражала Катя и добавляла: - Только раньше твой Айра, так как ты его лучший матрос и лучший друг, оставит тебе в наследство катер и ты станешь бизнесменом. Идет?
- Идиот! - смеялся я.
И досмеялся.
Айра стал оставлять все чаще катер на меня, стал по несколько месяцев в году уезжать во Флориду и однажды, вернувшись после очередного месячного уикенда, сказал:
- Знаешь, Гриша, я решил поселиться во Флориде и эту посудину продать. Мне, конечно, хочется, чтобы она осталась в хороших руках, - он посмотрел на меня, вздохнул и сказал: - Может быть, ты купишь? - и назвал цифру.
Таких денег у меня не было. И он понял это по моим глазам. И сказал:
- Это дело не спешное, Гриша, я полгода еще здесь побуду. Так что подумай.
Вечером я обо всем рассказал Кате.
- Это же твоя мечта! - обрадовалась Катя.
- Мы столько денег не найдем, - безнадежно сказал я. - Это пустая мечта.
- Так не говори, - возразила Катя, - я по твоим глазам вижу, что он очень тебе нравится. И ты будешь его иметь! У нас еще целых полгода впереди! Что-нибудь придумаем. Я найду себе еще подработку на вечер.
- А колледж? - спросил я.
- Потом, - сказала Катя. - Учеба никуда от меня не убежит. Через год продолжу.
И я не возразил. Я сказал только, что тоже подыщу себе что-нибудь. И где-то через неделю подвернулась работа ночного секьюрити на нашем пирсе. И мы с Питом пошли зарабатывать деньги на катер. Кате так быстро, как мне, не повезло с работой, долго ничего не подворачивалось, она очень переживала и сама себя винила:
- Тебя втянула в это дело, ты день и ночь работаешь, а я лишнего рубля не могу заработать!
Ну а потом, где-то недели через три, вдруг не-ожиданно она сказала, что ее берут сиделкой на ночь к старушке-миллионерше. И назвала сумму, которую ей будут платить. От этой цифры мы с Питом стали на передние лапы, как говорит Катя, если слышит что-то невероятное.
- Вот видишь, - сказала она, - теперь катер будет твой!
- Наш, - поправил я ее и сказал: - И надо тебе было переживать, что нет подработки?! Когда надо, все само собой отыщется. Это мама моя так всегда говорила.
- Да, - сказала Катя и почему-то грустно добавила: - Хоть и говорят, что не в деньгах счастье, но без них не обойтись.
Эти полгода мы почти не виделись друг с другом, только обменивались коротенькими записочками. И при такой жизни Катя ухитрялась готовить еду и для меня, и для Пита, который был со мной эти полгода круглые сутки.
Голда тоже принимала активное участие в нашей покупке, она обошла всех Колиных родственников, а мишпоха у него была довольно большая, и одолжила нам несколько тысяч. И, в конце концов, через месяца четыре я принес Айре деньги. Он искренне обрадовался этому:
- Слава Богу, что катер будет у тебя, - сказал он и, как будто говорил о ком-то из родных, добавил: - Я теперь за него буду спокоен.
За неделю мы оформили документы, и я стал владельцем прогулочного катера. В тот же день я уволился со второй работы и принялся доводить катер до ума. Своего. Я перекрасил борта, обновил обшивку, кое-что заменил в салоне и - главное - сменил название. Я назвал катер "Катя".
Когда я сказал об этом Кате, она расплакалась.
- Почему ты плачешь? - спросил ее.
- От счастья, - сказала она и почему-то добавила: - Если бы ты знал, Гриша, как я боюсь потерять тебя!
- Почему ты меня должна потерять? - удивился я.
- Не знаю, - сказала Катя, - но я сейчас так счастлива, как никогда. А я этого не заслужила!
- Ты говоришь глупости, - сказал я, - но я понимаю, это все от усталости! Давай немного отдохнем, забудем про все дела и слетаем на недельку на Ямайку. Я в детстве мечтал там побывать. Плюнем на все дела, всё никогда не переделаешь, и прямо завтра полетим!
- Завтра не могу, - сказала Катя. - Я должна у старушки отработать до конца месяца, я забрала зарплату вперед.
А до конца месяца оставалось еще целых две недели.
В воскресенье пришел прощаться со мною Айра - он улетал навсегда во Флориду. Доживать свой век, как сказал он мне. И попросил меня на прощание прокатить его по Мичигану.
- По нашему маршруту? - спросил я.
- Да, - сказал он, но когда мы прошли шлюзы, он попросил взять правее и где-то минуты через две попросил остановить катер.
- Гриша, - сказал он, - пожалуйста, запомни это место. Здесь покоятся души моих предков.
- Души? - переспросил я.
- Да, - сказал Айра, - души! А их самих здесь нет. Это место, с которого можно начать жизнь во второй раз, если она не удалась в первый. Так говорили старики нашего племени. И здесь покончили со старой жизнью и начали новую и мой прадед, и мой дед, и мой отец, - Айра вздохнул, вытер выступивший на лице пот и сказал: - А я знаю, что, как бы я не изменял свою жизнь, в ней все равно будет ВОЙНА! Это не зависит от меня! И я не хочу ее второй раз переживать! Не хочу! Я сыт ей по горло! И поэтому поеду спокойно умирать во Флориду, в Дайтона-Бич. Да простят меня мои предки!
Потом склонился над водой и долго что-то бормотал, отрешенно глядя на темную ночную поверхность озера. А потом сказал:
- А теперь поехали по нашему маршруту. Я попрощался с душами моих предков, а теперь попрощаюсь с Мичиганом.
На обратном пути неожиданно выпорхнул из-под носа катера дикий гусь. Он резко, как будто выпущенная из лука индейская стрела, пошел вверх.
- Чья-то душа начала новую жизнь, - сказал Айра, задумчиво глядя вслед исчезнувшей в ночном небе птице, и, вздохнув, добавил: - Что ждет ее в новой жизни?
Мы долго кружили по озеру. Когда вернулись к пирсу, было уже далеко за полночь.
- По домам? - спросил я.
- Нет, - сказал Айра, - я хочу на прощание с тобой выпить немножко вина и много водки, как мне говорил русский капитан в Мурманске. Поедем в ночной бар. Возьмем твою Катю и устроим маленький праздник.
- Она работает, - сказал я.
- Тогда мы можем поехать в стриптиз-бар, - сказал Айра и подмигнул мне: - Ты когда-нибудь видел такое?
- Нет, - сказал я.
- Поедем в абстэйт, - сказал Айра. - Там открылся бар с русскими девушками, - он порылся в кармане, вынул флаерс и подал его мне: вот адрес, поехали. Вспомним Россию. Мой сосед там был. Говорил, рашен герл - о'кей!..
Мне не хотелось ехать, но я не мог отказать Айре, и мы поехали. Мы долго плутали по хайвэю, ища нужный экзит, и где-то только через час нашли этот проклятый бар. Я запарковал машину недалеко от входа, оставил в ней Пита, и мы пошли:
В первую минуту я стал высматривать в полутьме зала свободный столик и только потом, найдя его, повернулся в сторону маленького освещенного пятачка возле стойки бара. На нем танцевала совершенно голая девушка. Мой взгляд почему-то сначала заскользил по ее босым ногам, потом пополз вверх, проскочил по ложбинке между ее грудями и уткнулся в ее глаза. Наши глаза встретились. Это была Катя.
Дальше все поплыло передо мной, как будто я внезапно ослеп. Я слышал ее, но не видел.
- Гришенька, - били в моих ушах колокола, - прости меня. Прости. Я больше нигде не могла заработать столько денег. Нигде. А я хотела, чтобы ты смог купить этот катер. Прости:
Я зажал уши руками и выбежал из зала:
Пришел в себя я на хайвэе. Не знаю, с какой скоростью я вел свой "Корвет", но он летел над дорогой, как самолет. Копы у нас на дорогах охотятся днем и ночью, но в ту ночь они мне не встретились.
Потом я вывел катер из пирса и повел его к душам Айриных предков. Я желал начать жизнь сначала. Всю ее прожить по-иному.
Остановил я катер точно в том месте, где мы стояли с Айри. Стал на носу. Посмотрел на сверкающий огнями ночной Чикаго, потом долго смотрел на фотографию Кати, которую всегда носил с собой, потом поцеловал в морду Пита и сделал шаг вперед за борт. И Пит бросился меня спасать. Я отбивался от него, но он волчьей хваткой вцепился в меня, и мы вместе пошли на дно. Последнее, что я увидел, это диск луны, размытый водой, и смотрящие на меня глаза Пита.

Когда мои мечты за гранью прошлых дней
Найдут тебя опять за дымкою туманной,
Я плачу сладостно, как первый иудей
На рубеже земли обетованной.
Афанасий Фет

Мама меня разбудила где-то к обеду.
- Гришенька,- она легонько подергала за одеяло,- пора вставать.
Я открыл глаза и посмотрел на маму. Мне показалось, что я ее не видел сто лет.
- Ну, как выпускной вечер? - спросила мама.
- Хорошо, - сказал я.
- Вот и стал ты взрослым, - сказала мама и, вздохнув, добавила: - Как был бы рад сегодня папа. - А потом неожиданно сказала: - А что это ты за собачку вчера принес?
- А где она? - спросил я.
- На диване спит, - сказала мама.
Я вскочил с кровати и выбежал в зал: свернувшись калачиком, на диване спал маленький щенок. И тогда я вспомнил все.
- Это Пит, - сказал я маме.
- И кто, интересно, его тебе дал? - спросила она.
- Никто, - сказал я. - Я его нашел.
- Значит, он чей-то, - сказала мама.
- Чей-то, - согласился я, - если найдется хозяин. А не найдется, то будет мой. Хорошо?
- Хорошо, - согласилась мама.
И Пит остался у меня. Хозяин не нашелся, несмотря на то, что мама о нем рассказала чуть ли не каждому в Краснополье.
А потом мы стали с мамой обсуждать, куда мне пойти учиться. Мама хотела, чтобы я поступал в Минский радиотехнический, а я сказал, что хочу в кораблестроительный, в Ленинград.
- Для чего тебе так далеко? - сказала мама. - И радиотехнический - более перспективный.
И еще она говорила, что еврею в Ленинграде поступить в институт невозможно.
- Почему? - спросил я.
- Так все говорят, - сказала она.
- А я поступлю, - сказал я и добавил: - И папа мечтал, что я буду строить корабли!
- Ты думаешь, он знал, что он мечтал?! - вздохнула мама. - Он хотел, чтобы ты был матросом! Хорошенькая еврейская мечта, от которой мне тогда было плохо!
- Но я же не в матросы иду, а в инженеры, - успокоил я маму.
- А если ты не поступишь, то тебя сразу осенью заберут в армию, - сказала мама. - И что тогда будет?
-Тогда я пойду в матросы, - спокойно сказал я и уверенно добавил: - Но я поступлю!
Я так сказал, но в душе не был уверен в этом. Мне просто необходимо было поехать в Ленинград, ибо там должна была быть Катя. И как ни удивительно и для мамы, и для меня, я поступил в корабелку, а вот Катю я не нашел. Наши пути не пересекались. И тогда я нашел Ивана Доминиковича. Я встретил его утром по дороге в госпиталь. Он меня не знал. И я его не должен был знать. Но я его остановил:
- Извините меня, - сказал я, - но я хочу вас спросить об одной пациентке.
- Пожалуйста, - сказал он и по привычке подкрутил пушистый пшеничный ус.
- Ее звали Катя, - сказал я.
- Не знаю такой, - сказал он и добавил: - У меня в основном пациенты мужчины. А женщин за всю мою жизнь оперировал я только трех. И всех их я помню, - он сочувствующе посмотрел на меня и спросил: - А где она служит?
- Она не военная, - сказал я.
- Значит, она не у нас, - сказал он, - граждан-ских у нас не бывает. И рад помочь, да не в мочь, как говорил старец Пафнутий, когда его просили о чуде.
Я часто стал приходить к госпиталю, надеясь, что все-таки Катя окажется там. Иван Доминикович стал даже узнавать меня и приветственно при встрече кивал головой, но Катя за все годы моей учебы в Ленинграде там так и не появилась.
Однажды на Витебском вокзале меня остановила цыганка:
- Молодой, красивый, - сказала она, - не ищи свое прошлое.
Я удивленно посмотрел на нее и спросил:
- Почему? - и протянул ей все деньги, что лежали у меня в кармане (в тот день я получил стипендию).
- Большие деньги даешь, - сказала она, - не стоит мой совет таких денег.
- Бери, - сказал я, - только скажи, почему я не должен искать свое прошлое?
- Потому что океан между твоим прошлым и будущим, - сказала цыганка и добавила: - А в одиночку ты его переплыть не сможешь! Забудь прошлое, женись и живи! Если прошлому надо, оно найдет тебя само!
Больше она ничего не сказала, и я понял, что Катю мне не найти.
После института меня направили в Могилев на маленький судоремонтный заводик. Я мог выбрать что-то другое, но мне хотелось быть ближе к дому, и когда я увидел, что в распределении есть Могилев, я сразу выбрал его. Каждый выходной я стал приезжать в Краснополье, и для мамы большего счастья не надо было. И Питу это тоже было по душе. Каждую пятницу он с мамой встречал меня на автовокзале и радостно прыгал, стараясь лизнуть меня в щеку. А потом дома он ложился на половичок возле грубки, я садился рядом на маленькую скамеечку, просматривал газеты, которые мама собрала за неделю, а Пит смотрел на меня. Зимой я растапливал в грубке дрова, и мы смотрели на огонь.
- Это ваше любимое место, - говорила мама. - Вы так можете молча просидеть весь вечер. О чем вы, интересно, думаете?
"О Кате", - мысленно отвечал я ей, а вслух говорил совершенно иное.
И тогда мама начинала разговор о моей женитьбе.
- Гриша, - говорила она, - уже все твои друзья давно имеют детей, а ты все никак не можешь жениться. Я с этой мыслью ложусь спать и встаю. А тебя, я вижу, это не волнует.
- Волнует, - честно говорил я, - но ты же видишь, никого нет поблизости.
Волнуясь за меня, мама написала даже письмо тете Голде, с которой раньше не имела никаких дел. И что самое удивительное, тетя Голда активно принялась за поиски невесты для меня, и мы стали получать от нее письма с фотографиями саратовских красавиц. Маме они все нравились, а мне ни одна. Мама уговаривала меня в отпуск съездить к тете Голде, но я отказывался, и в конце концов тетя Голда прислала нам а мэйдэлэ в гости. Мама всем в Краснополье объявила, что приезжает племянница. "Племянница" в первый же день попросила меня купить ей сигареты, и я, зная свою маму, честно ей сказал, что маме это не понравится.
- Неужели она у тебя такая местечковая? - сказала она и презрительно фыркнула.
Я купил ей пачку сигарет.
В тот же день мама позвала меня в огород и сказала:
- Я знала, что Голда ничего хорошего не найдет!
"Племянница" погостила у нас неделю, порадовалась ассортименту нашего сельского универмага, потом мы нагрузили ее подарками, и она уехала в свой Саратов, вычеркнув из маминых кондуитов тетин адрес навсегда.
Но отказавшись от Голдиной помощи, мама не успокоилась, и поиски невесты не прекращались ни на день. Но все было безрезультатно, и мама в сердцах начала каяться, что отказалась от "дамы с папиросой", как она называла саратовскую невесту.
- Лучше она, чем оставаться на старости одному. Кто тебе подаст стакан воды, когда меня не будет? - вздыхала она, глядя печальными глазами на меня. - Посмотри на Иосика тети Рахили: все выбирал, а теперь на кривой Хайке женился бы, так она его не хочет! А годы на месте не стоят. Ты сейчас смеешься, что такое мама говорит, а тебе, слава Богу, уже за тридцать! Сколько еще можно ждать?
Всеми этими разговорами мама довела меня до такого состояния, что я, как Рахилин Иосиф, был готов жениться на первой встречной, только бы успокоилась мама.
И тут появилась Люба. Мама не дождалась моего приезда в выходные и позвонила среди недели мне на работу.
- Что такое? - перепугался я.
- Гришенька, - радостно сообщила мне мама, - не волнуйся. Все хорошо. Вчера у меня была Соня, дочка Мони и Хаи, что живут в Садовом переулке. Я с ней в школе училась до войны, сейчас она живет в Осиповичах. И знаешь, почему она зашла ко мне?
- Не знаю, - сказал я, инстинктивно догадываясь, о чем идет речь.
- Она хочет тебя познакомить со своей дочкой! Представляешь, она тоже живет в Могилеве! И работает заведующей производством в столовой. Она мне показывала ее фотографию. Ашэйнэ мэйдалэ! Я тебе хочу сказать, что если она в свою маму, то ты не пропадешь!
- Мама, - сказал я, - ты так говоришь, как будто все решено. А если я ей не понравлюсь?
- Понравишься, понравишься, - сказала мама. - Я буду Бога просить. И папа там, на небе, за тебя слово замолвит!
Я, помня свою прежнюю жизнь, про себя подумал, что ничего из этих маминых желаний не получится. Но моя новая жизнь была совсем иной, совершенно не похожей на первую. И в ней я понравился и Любиной маме, и Любиному папе, и Любиному брату. И Люба понравилась мне.
Свадьбу сыграли в Осиповичах в офицерской столовой, на ней был весь высший свет городка и даже из Краснополья приехал второй секретарь райкома, который с Любиным папой учился в партшколе. Самой счастливой на свадьбе, наверное, была моя мама, она сидела возле меня и не переставала мне говорить:
- Гришенька, ты видишь, какая у тебя свадьба? Я о такой свадьбе даже не мечтала. Все Краснополье только о тебе и говорит.
И я грешным делом подумал, что в новой жизни я буду счастливее, чем в прежней. Но я ошибался.
Когда гости разошлись и мы с Любой остались одни, она вдруг сказала:
- А ты знаешь, Гриша, почему мы спешили со свадьбой?
- Не знаю, - сказал я, удивленный ее вопросом.
Люба отвернулась от меня к окну и, не оборачиваясь, тихо сказала:
- У меня будет ребенок.
- Чей? - не знаю, почему спросил я.
- А тебе не все равно? - ответила она. - Все равно, - сказал я и спросил: - А мама твоя знает об этом? - Да, - сказала она и добавила: - Я думала избавиться от ребенка, но было уже поздно, и врач сказал, что это опасно для меня. И тогда мама нашла тебя. Папу собираются перевести в обком, и мама сказала, что я могу испортить папину карьеру.
- Почему ты мне об этом не сказала раньше? - спросил я.
- А ты бы тогда женился на мне? - спросила она и, не дожидаясь моего ответа, сказала: - Мама бы тебе не разрешила, она у тебя слишком правильная! Я права?
Я ничего не ответил, и тогда, повернувшись, наконец, ко мне, она сказала:
- Тебя выбрала не только моя мама, но и я. Ты мне понравился! - она на минуту замолчала, потом, неожиданно для меня, опустилась передо мной на колени и сказала: - Прости!
- Ты что? - сказал я.
- Ты можешь со мной развестись, - сказала она и добавила: - Только, пожалуйста, после того, как родится ребенок. У него должны быть мама и папа. И знай, что я люблю тебя!
Потом она сказала:
- Мне уйти?
- Оставайся, - сказал я.
Я не мог сказать иначе:
Любиного папу где-то через пару месяцев перевели в Могилев, и мы получили две квартиры рядом, в центре, недалеко от кинотеатра "Кастрычнiк". Потом у Любы родилась девочка. Моя мама очень переживала, что у нас шестимесячный ребенок, и Любина мама ее успокаивала, уверяя, что все будет хорошо.
- За крошкой смотрят врачи обкомовской больницы, - успокаивала она маму, - не волнуйся, Цылечка, Галочка наберет вес за пару недель.
Девочку назвали Галей, в честь моего папы.
Когда мама приехала к нам в гости, ей очень понравилась девочка, и она сказала, что Галочка - копия я в детстве. И мне девочка пришлась по сердцу. Маленькая, она была очень беспокойная и почти весь первый год я ночи проводил у ее кроватки, давая Любе отдохнуть за день. И первое слово, которое она сказала, было "па-па".
Ей так понравилось это слово, что она его повторяла без остановки целый месяц, и Люба даже обижалась на нее, что она и ее называет папой. Но потом, наконец, она сказала "ма-ма", - и радостная Люба сообщила мне об этом тут же по телефону на работу.
Мы с Любой никогда не вспоминали о нашем послесвадебном разговоре, и жизнь наша постепенно обретала солидность и стабильность. С началом перестройки Любин брат Наум ушел в кооперативы и потянул за собой меня. Я крутился у него в помощниках: мы открывали какие-то магазины, станции по ремонту машин, что-то покупали, что-то продавали. Вместе с нами во всех этих делах крутился и Большой Человек - Костя, как его называл Наум, сын шефа Любиного папаши. У него были деньги и связи, благодаря ему наши дела шли совсем не плохо. Но, как говорила когда-то Катя, хорошее заканчивается быстрее, чем плохое...
Это случилось перед Новым годом. Мы собирались на день рождения к Науму, и я пришел домой немного раньше Любы. Я только начал мыться под душем, как зазвенел телефон. Я выключил воду и тут услышал щелчок в дверях: пришла Люба. Она прямо с порога схватила телефон, и я невольно услышал ее разговор:
- Как приехал? У него же командировка?! Он должен был приехать на следующей неделе!?
Я не знаю, что ей ответили. Но потом я услышал:
- Мама, ты же знаешь, что он обязательно придет к Науму! Он же его босс!
Я понял, что разговор идет о нашем Большом Человеке. Он был по делам в Питере. Я не хотел прислушиваться, но душ все не работал, а Любин голос не умолкал.
- Ты еще спрашиваешь, почему? Потому что мы любим друг друга! Ты можешь это понять? - я подумал в эту минуту, что это она говорит обо мне, но через мгновение я понял, что эти слова относятся не ко мне. - Ну и что, что у него жена? Он хотел тогда развестись, но вы же подняли трам-тарам! И мне пришлось остаться с ребенком и Гришей! - она замолчала, видно, слушая мамины слова, потом сказала: - Я знаю, что его отец не хотел, но он же хотел! Кстати, я с ним встречаюсь и сейчас! Он меня любит, и я его люблю!
Я резко повернул кран, и холодная обжигающая вода низвергнулась на меня, и дрожь пробежала по моему телу, как у птицы, попавшей в силок. Люба услышала шум воды и подбежала к дверям ванной:
- Гриша, ты уже дома? - растерянно спросила она.
- Да, - ответил я.
- Ты слышал, как звонила мама? - испуганно спросила она.
- Нет, - успокоил я ее, - из-за воды здесь ничего не слышно.
Она на какую-то минуту замолчала, приходя в себя, потом сказала:
- Ты знаешь, я что-то себя плохо чувствую, наверно, подхватила грипп, - и, помолчав, добавила: - Я маме сказала, что к Науму мы не пойдем, там будут дети, не хочу всех заразить, - потом сказала: - Ты, если хочешь, иди.
Я не пошел, и мы остались дома. Люба легла пораньше спать, а я стал читать Галинке сказки.
В тот день Галинка мне сказала:
- Бабушка меня спросила, кого я люблю больше: папу или маму.
- И что? - сказал я. - Я сказала, что обоих люблю одинаково, - сказала Галка.
- Правильно, - сказал я.
Галчонок хитро посмотрела на меня и сказала:
- А я тебя люблю немножко больше.
- Почему? - спросил я.
- Потому что бабушка сказала, что я должна маму любить немножко больше, - сказала Галка. - Значит, и тебя я должна любить немножко больше! Правильно?
- Правильно, - согласился я.
Потом мы еще читали сказки, а потом она уснула, а я не мог уснуть до утра. В первой моей жизни я много сделал необдуманных поступков, они не принесли мне радости, только беды всем, и мне не хотелось опять идти той же дорогой. Я почти до самого утра сидел в кресле в зале и думал, что мне делать: молчать и жить дальше, как будто я не слышал этого разговора, и тогда будет спокойна моя мама, и Галчонок будет счастлива, или все поставить вверх ногами, уйти от Любы, и тогда я могу потерять маму, она вряд ли перенесет такую историю, и Галчонок вряд ли будет счастлива. Я не находил ответа. И ответ пришел сам собой: утром позвонила наша соседка из Краснополья и сказала, что ночью маме было плохо и ее на "скорой" отвезли в больницу. И мне уже было не до разговоров с Любой.
Люба, узнав, что мама заболела, сразу засобиралась в Краснополье.
- Мы привезем ее сюда, и папа устроит ее в хорошую больницу, - сказала она.
И так все сделала.
Мама пробыла в больнице недели две, слава Богу, все обошлось, и ее выписали. Люба в эти недели делала все возможное для моей мамы: каждый день была у нее в больнице, разговаривала с докторами, доставала какие-то лекарства, и мама просто начала молиться на нее:
- Гришенька, - сказала она мне, когда уезжала в Краснополье, - какая Любочка хорошая! Я вижу, какие невестки у других, и сама себе не могу поверить, что у нас такая мэйдалэ! Я всю жизнь мечтала о такой невестке и, слава Богу, я ее получила.
Когда мы проводили ее и шли домой с автовокзала, Люба сказала, что врач ей сказал, что маму нельзя беспокоить, волнения для нее опасны. И я понял, что Люба ничего не хочет менять в нашей жизни: все должно оставаться по-старому. И я вычеркнул из своей памяти тот злополучный вечер. Мне не хотелось о нем напоминать ни Любе, ни себе. Никому.
Только после того вечера из Наумового кооператива я ушел, объяснив, что мне это дело не по нутру, и вернулся на свой судоремонтный. Я не мог каждый день смотреть в прищуренные глаза Большого Человека. Люба была не против моего решения, и лишь Наум сказал:
- Рожденный ползать летать не может! Ох, дурак ты, Гришка, и не просто дурак, а большой дурак!
Это я знал и без него. Но что бы делали на свете умные, если бы не было дураков?
И пошла моя обычная дурацкая жизнь. А потом началась Америка. Первым уехал Наум, у его жены оказались родственники в Нью-Йорке. Он открыл там какой-то бизнес совместно с Большим Человеком, который к моей радости перебрался из Могилева куда-то под Санкт-Петербург (как стали называть Ленинград). Я спросил как-то у Любы, что это за бизнес, и она неопределенно махнула рукой:
- Что-то в сфере обслуживания. Какое-то туристическое агентство, вроде...
И я больше не спрашивал.
А потом Наум вызвал нас.
- Как только мы приедем, вызовем твою маму, - пообещала Люба.
Вместе со своей мамой она поехала в Красно-полье и там уговорила мою маму, и та стала просто сиять от счастья, что мы будем жить в Америке:
- Если бы папа мог знать, что Гришенька будет американцем, - объясняла моя мама свою радость всем, - то он был бы самым счастливым человеком на свете! Я помню, как он говорил об Америке: "Цыля, ты знаешь, что это за страна? Там молоко пьют, как воду, а пиво, как у нас молоко! А шоколад кушают вместо хлеба!"
Каждый день она стала звонить нам и спрашивать, скоро ли мы поедем. А мы все не ехали. И, в конце концов, когда она на наш отъезд махнула рукой, мы поехали. За неделю до отъезда нам позвонил Наум и сказал, что он переехал в Чикаго и мы тоже там будем жить. Когда Люба передала мне этот разговор, сказав, что Чикаго ей даже больше нравится, так как Нью-Йорк - это большое местечко, как ей говорили, я неожиданно для самого себя сказал:
- От судьбы не уйдешь!
Люба удивленно посмотрела на меня: какая еще судьба связывает меня с Чикаго.
Мама, уверенная в своем скором отъезде, хотела с нами переправить кое-что из своих вещей, чтобы потом ей было легче собираться, но мы сами не отправляли багаж и взяли только самое необходимое на первый случай.
- Мама, - сказала ей Люба, - ничего с собой не берите, там, в Америке, это все стоит копейки.
Я знал, что не все там стоит копейки, но промолчал. Я знал главное, что вся жизнь человеческая - копейка!
Где-то за месяц до отъезда мама вспомнила про Пита:
- Сыночек, - сказала она, - собаку ты должен забрать с собой, потому что я не смогу ничего сделать с ней, когда мне надо будет ехать. А оставить ее здесь нам некому.
После моей женитьбы Пит оставался у мамы, так как Люба категорически была против собаки. И когда я ей сказал, что я беру Пита с собой, она подняла шум, но как ни странно, ее мама поддержала меня, сказав, что если мы в Америке купим дом, то там без собаки нельзя.
- Ты же читала, что Наум приобрел за три тысячи колли, - сказала она, полная уверенности, что в Америке у нас будет свой дом.
И Пит полетел с нами...
У Наума был дом под Чикаго, в Буффало Гроу, родители остались пока жить с ним, а нам он снял квартиру в самом Чикаго. Здесь, наконец, я узнал, какой у Наума бизнес. Он, подмигнув мне, сказал:
- Экскорт-сервис мистера НИКа! Ник - это я и Костя!
- Что это такое? - поинтересовалась теща.
- Русские красавицы для американских джентльменов, как говорит Большой Человек, - хмыкнул Наум.
- И здесь он Большой Человек? - удивился Любин папа.
- Кто умел делать там деньги, тот и здесь не ходит в дураках, - сказал Наум и добавил: - Кстати, папа, Костя уже получил здесь грин-карту и купил недалеко от меня трехэтажку. Но пока здесь не приземлился и мотается по делам нашей фирмы между Питером и Чикаго. Где-то месяца через два должен прибыть с товаром.
Я посмотрел на Любу, и теща, перехватив мой взгляд, мгновенно остановила разглагольствование Наума:
- А что ты подыскал для детей?
- Все о'кей, - сказал Наум и, хитро поглядев на меня, добавил: - Для Гриши у меня большой сюрприз! Я купил ему катер: будет возить туристов по Мичигану.
Я вздрогнул. И неожиданно для самого себя спросил:
- А кто его прежний хозяин?
- А тебе не все равно? - спросила Люба.
- Ему не все равно, - сказал Наум. - Ты же знаешь, Любочка, у твоего мужа к любой проблеме свой подход! Хорошо, Гриша, я тебе отвечу: хозяином этой посудины был старый индеец, который на старости лет решил переехать во Флориду! Ты доволен моим ответом?
- Да, - сказал я.
- Скажи спасибо, - толкнула меня под бок Люба.
- Спасибо, Наум, - сказал я.
- Кстати, этот катер я приобрел для моего бизнеса, - сказал Наум и добавил: - Мои клиенты - твой сервис! Ты не против?
- Что ты говоришь?! - опередила меня Люба. - Как это он может быть против!
- Твой Гриша все может, - сказал Наум.
Он ошибался, я ничего не мог ни в той жизни, ни в этой... Когда я дома объяснил Любе, что экскорт-сервис - обыкновенный бардак, она сказала, что это не мое дело, и чтобы я не думал здесь устраивать концерты, как в Могилеве.
- Тебе нашли работу, и еще какую, - сказала она, - так что работай и молчи! - И добавила: - И собаку, пожалуйста, возьми с собой на катер: у меня от нее аллергия! Пусть она там живет!
И мы с Питом перебрались на катер: Пит на постоянно, а я почти на двенадцать часов в сутки. Днем я возил экскурсии, а вечером Наум привозил своих клиентов и устраивал им, как он говорил, белые русские ночи.
Зарабатывал я неплохо, и Люба тоже приносила в дом хорошие деньги: Наум с Костей приобрели маленький ресторанчик, и Люба стала в нем менеджером, и где-то через год мы стали подыскивать кондоминимум. Тесть с тещей взяли под свою опеку раздевалку и купили кооператив раньше нас.
На маму документы мы оформили сразу после приезда, но ей в посольстве не дали статус беженца, и она наотрез отказалась ехать:
- Я не хочу садиться на вашу шею, - сказала она, и все мои телефонные убеждения не действовали на нее.
И тогда я решил за ней поехать. И опоздал всего на два дня: она умерла от третьего инфаркта, про два первых она нам не говорила.
Я похоронил ее в Краснополье рядом с папой, поставил памятник и уехал.
А потом была светлая лунная ночь над Мичиганом. Я стоял, как всегда, на капитанском мостике, у штурвала, а старый Пит лежал у моих ног и смотрел на луну. И в это время раздался крик с верхней палубы. Во время ночных поездок с Наумом я никогда не покидал капитанскую рубку. Но крик был о помощи, и первым на него откликнулся Пит. Сначала вздыбилась его шерсть, потом он тихо зарычал, потом посмотрел на меня, ожидая приказа, и, не получив его, метнулся к бортику, отделявшему мою рубку от палубы, перескочил через него и начал карабкаться на смотровую площадку. Здесь он поводком запутался в перилах, и я его догнал. Как только я распутал поводок, он потащил меня дальше наверх, туда, откуда раздавался крик. Мы выскочили на смотровую палубу и увидели КАТЮ! Она лежала, свернувшись клубком, у ног Наума, и он с перекошенным от ненависти лицом с размаха бил ее ногами. Пит зарычал, он обернулся и, увидев меня, процедил сквозь зубы:
- Отказала клиенту! Недотрогу решила сыграть! Как будто в Америку мы ее привезли за красивые глазки!
Пит рванулся, и я отпустил ремешок. И в ту же секунду, когда Пит вцепился в ногу Наума, Катя вскочила, метнулась к борту и бросилась в воду впереди катера. Я в доли секунды представил себе этот прыжок, представил, как движущийся катер тянет ее под себя и бросает на работающий винт. И я прыгнул вслед. Я настиг ее почти у винта, оттолкнул ее от себя и, не в силах сопротивляться тяге, пошел на винт сам, закрывая ее собой.
Очнулся я в госпитале на четвертые сутки, меня собрали почти что из ничего. Но, как видите, я живой и даже вожу опять катер. Катю не нашли, и Пита тоже. Он, оказывается, бросился вслед за мной или за Катей.
Вчера из Флориды приезжал бывший хозяин катера старый индеец Айра. Он попросил меня прокатить его по Мичигану, и по дороге мы остановились, как я и думал, у обители его предков. Я все время пытался сам вспомнить это место, но не мог. И вот сейчас опять судьба предложила мне начать новую жизнь. Теперь я помню это место, но я не знаю, что мне делать. Неужели всегда мне суждено находить и терять Катю? И я никогда не смогу с ней остаться навсегда?
Неужели в своей жизни мы не авторы, а только актеры?