Пушкинское замечание о нашей лени и нелюбопытстве кажется особенно актуальным, когда тебе хорошо за шестьдесят и ты пытаешься вспомнить что-то из истории своих родителей, их и, соответственно, твоей родни. Да, конечно, давно покойные папа с мамой особо не рассказывали, а ты не расспрашивал, и вот получилось, что сегодня и вспомнить вроде нечего.

Весной 1992 г., в единственный мой приезд в Израиль, знаменитый гебраист профессор Левин, принимая меня в своем кабинете в Тель-Авивском университете, спросил: “Ну, а какая у вас настоящая еврейская фамилия?”. “Что значит настоящая? – удивился я. – Вообще-то я Букчин”. “Да это по отцу, тюркское что-то, наверное, – досадливо махнул рукой профессор. – У матери какая была фамилия?”. И когда услышал – Шульман, был очень удовлетворен. “Вот это другое дело”, – сказал он и подвел меня к висевшей на стене громадной таблице, из которой было ясно, что Шульманы ведут свою историю от благородного иудейского колена Левитов. Я сразу внутренне подтянулся, слегка загордился, но всего этого хватило только на время пребывания в профессорском кабинете.

...А теперь уже и спросить не у кого. Поэтому припомню то, что все-таки застряло в моей памяти, как из материнских рассказов, так и как плод собственных – увы, не очень богатых – воспоминаний.

Моя мама, Сима Лейбовна Шульман, родилась в полесском городке Петрикове в 1919 году в большой, даже по тогдашним понятиям, семье. Десять детей: семь братьев и три сестры. Ничего не могу сказать о деде Лейбе, чем он занимался, когда родился и когда умер. Знал ли он какое-то ремесло или торговал, был фактором или балаголой… А вот бабушку Мейту помню: мне было десять лет, когда она умерла в 1951 году в Бобруйске.

Мы переехали из Бобруйска в Минск в 1949 году, и я запомнил, как пришла телеграмма, как плакала мама и как она поехала на похороны в Бобруйск. Бабушка Мейта жила там, в семье своего сына – маминого брата Евгения. Мне тоже было грустно, хотя я совсем мало знал бабушку Мейту, потому что мы прожили в Бобруйске, кажется, года полтора, приехав туда в 1948 году из Ново-Белицы (это под Гомелем). Кажется, там, в Ново-Белице, жил кто-то из маминой родни. А до этого мы с мамой жили в большом селе Волоконовка Курской области, где я родился в августе 1941 года и где мы пробыли почти всю войну.

Отец – капитан, закончивший войну под Калининградом, получил назначение в Бобруйск, в автомобильный батальон, стоявший в тамошней крепости, помнившей еще войну 1812 года и декабристов, готовивших там же арест Александра I осенью 1823 года. Мы жили на Социалистической улице в двухэтажном деревянном насыпном бараке какого-то, как мне запомнилось, темно-зеленого цвета. А дом дяди Евгения, маленький, деревянный, со ставнями и палисадником, скамеечкой перед воротами, стоял на Пушкинской, и вот оттуда бабушка Мейта приносила мне, семилетнему пацану, вечно голодному, укутанный в шерстяной платок замечательный чугунок с вкуснейшим гороховым супом со шкварками. Ничего в жизни не ел вкуснее! Самим волшебством, сказкой был этот чугунок, путешествовавший в бабушкином платке по улицам Бобруйска. Впрочем, о бабушке Мейте я, что знал, рассказал в очерке “Попытка возврата”, первоначально опубликованном в моей книге “Хроника суверенного болота” (1996), а затем перепечатанном в коллективном сборнике “Негасимый свет. Бобруйские страницы” (2004). Здесь добавлю только, что года два назад с помощью замечательных людей Майи Казакевич и Леонида Рубинштейна отыскалась на старом бобруйском кладбище могила бабушки Мейты, на которой сохранилась памятная плита. И теперь я знаю, что родилась Мейта Боруховна Шульман в 1883 году и, следовательно, прожила 68 лет. Почему-то сейчас вспомнилось, что в том же 1883 году умер последний лицейский товарищ Пушкина канцлер Горчаков. Да, бывают странные совпадения… Бабушка Мейта родилась, а товарищ Пушкина в тот же год умер.

Раз уж с Бобруйска пошел рассказ о моих Шульманах, то продолжу его описанием фигуры Евгения, пожалуй, самого колоритного из моих дядьев. Да и знал я его лучше других, прежде всего потому, что он в годы моего детства и ранней юности часто приезжал в Минск в командировки и, естественно, останавливался у нас. Как правило, вторжение дяди Евгения в нашу скромную квартирку на Могилевском шоссе происходило следующим образом. Два-три часа дня, тишина, родители на работе, я делаю уроки, младший брат спит. И вот становится очень шумно и даже весело: это дядя Евгений влетает в комнату, швыряет свой задрипанный старый портфель и сразу же на полную громкость поворачивает регулятор черной радиотарелки. Поет что-то задорно-боевое какой-то мужской ансамбль, и дядя Евгений, стоя под репродуктором, притопывает, щелкает пальцами и, подмигивая мне, кричит: “От дают хлопцы! От дают!”. От него слегка пахнет вином, он весь устремлен в какие-то выси и потому буквально через несколько минут метеорно исчезает, пробормотав что-то про главк и министерство. Где и кем служил дядя Евгений, я никогда не мог понять. Но однажды за ужином он потряс нашу семью сообщением, что во дворе дома стоит трактор, на котором он прибыл из Бобруйска. Мы по очереди вглядывались в темень за окном, но не смогли ничего разобрать. Наша домработница Оля порывалась ночевать в тракторе, поскольку машину требовалось охранять. Но дядя Евгений заявил, что он принял меры и с трактором ничего не случится.

Кажется, из всех братьев мама больше всех любила его. Она не раз повторяла, что Евгений помогал ей в войну, что-то присылал… Он умер в конце 70-х, и только на похоронах я узнал, что он долгие годы служил в местном отряде сельхозавиации. Какую-то работу там выполнял, и, видимо, хорошо, потому что проститься с ним пришли и замечательно о нем говорили местные авиаторы. Спросил бы я сегодня о подробностях его службы, но вдова Галя, дочь Мила и сын Миша давно в Америке, кажется, в Атланте, и – увы! – контактов никаких. А еще говорят, что евреи держатся друг за друга, что у них сильна родовая связь, национальная корпоративность. Легенды…

С авиацией, но на этот раз вполне определенно и профессионально, был связан и другой мамин брат – Максим или, как звали его в родном кругу, Макс. Он воевал, а после войны служил в морской авиачасти на Куршской косе, в режимном тогда Балтийске (немецком Пиллау), был капитаном второго ранга. Что-то было у него общее с Евгением – не чурался рюмки, мог быть веселым и даже разгульным. Но и отличался от мягкого, компромиссного брата вполне определенной в ряде случаев жесткостью. У него были три дочери. Старшая Ира приехала в Минск в середине 50-х и поселилась у нас: в Балтийске не было школы-десятилетки, а Макс хотел, чтобы дочь закончила именно такую школу, и вот Ира пошла в девятый класс той же 11-й школы в поселке тракторного завода, где мама преподавала в начальных классах и где учился я, будучи моложе двоюродной сестры года на четыре. Макс регулярно присылал деньги, которые тогда нужно было вносить за учебу в старших классах. А вскоре он демобилизовался и со всей семьей переехал в Минск. Они жили недалеко от Комсомольского озера, где Максу дали небольшую квартиру. Но я совершенно не помню его в этой квартире. Наверное, потому, что пожил он в ней недолго. В 1958 или 1959 году он умер от рака. Долго болел, мать ездила к нему в военный госпиталь, возвращалась заплаканная. Рассказывала, как до последних дней дядя старался не терять бодрости, шутил, просил не выключать свет в палате, пока он читал. Макса похоронили на Московском кладбище. То ли в конце 80-х, то ли в начале 90-х его вдова Клара вместе с дочерьми уехала в Америку. И с тех пор тоже никаких контактов…

На похоронах Макса мать сунула какую-то крупную купюру моему двоюродному брату Лене, сыну своей сестры Доры, о семье которой речь впереди. Леня был старше меня года на два. Высокий, стройный, черноволосый, красивый резкой мужской красотой?.. Он был гордый и самолюбивый парень. Какое-то время, оканчивая школу в Житковичах и после нее, он работал на местном радиоузле. Потом поступил в Минский радиотехникум и иногда навещал нас. Мать подкармливала его, давала какие-то деньги. Мне Леня рассказывал любопытные байки о том, как он из чистого хулиганства включал в районное радиовещание какие-то западные станции, преимущественно музыку, но однажды врубил минут на десять и “Голос Америки”. Как ни странно, большого переполоха в Житковичах это не произвело, никто и не заметил.

С поминок по Максу мы быстро скрылись, купили две бутылки водки и поехали к Лене в общежитие на Подлесную улицу. Там я впервые выпил, не отрываясь, целый стакан водки. То есть водку я употреблял и ранее, но чтобы стаканами – этого не случалось. Самое удивительное, что я не опьянел тогда. Шумели вокруг Ленины друзья, студенты, и мне, школьнику, девяти- или десятикласснику, было хорошо среди этих ребят. Я даже читал им какие-то стихи. Леня держался по отношению ко мне покровительственно, и мне это нравилось. Нравилось, что у меня был такой старший брат – сильный, высокий, уверенный. Поэтому я так горевал, когда в 1962 году, вернувшись из большого летнего путешествия по южным окраинам Советского Союза, узнал от родителей, что Леня, отбывавший в то время срочную службу в армии, где-то под Горьким, погиб. Не добившись толку от родителей, сообщивших мне эту страшную новость, я бросился на почту. Звонить в Житковичи было бесполезно: у Лениных родителей не было телефона, и поэтому я позвонил в Бобруйск Евгению. От него узнал, что были какие-то соревнования по плаванию, проходили они на Волге. Леня, которому оставалась до дембеля чуть ли не неделя или две, вроде не хотел в них участвовать, но его заставили. И он как будто проплыл дистанцию, после чего буквально на берегу умер. Потом от младшего брата Лени Ильи я узнал, что на самом деле там была какая-то темная и до конца не выясненная история.

Леня писал мне из армии, строил планы, кажется, хотел поступать в институт. Его мать, моя тетка Дора, почему-то считала, что я могу оказывать на ее резкого и своенравного сына какое-то благотворное воздействие и в редкие приезды в Минск просила меня чуть ли не опекать его. Прошло больше сорока лет, я не часто, но вспоминаю его: столько в нем было силы, уверенности, энергии. Он представлялся мне человеком, способным на великие дела. Я гордился им и до сих пор ощущаю утрату…

Ленина мать Дора была замужем за Александром Ильичом Прогером, человеком изумительной души и доброты. В родном кругу его называли Сашей. В годы войны Саша, солдат- пехотинец, попал в плен. Как он, еврей, уцелел – не знаю. Он прошел штрафбат, а затем еще и послевоенные лагеря. Вернулся в Житковичи вскоре после смерти Сталина. В конце 80-х он умер. Об этом мне сообщил из Ленинграда мой двоюродный брат Виктор, сын другой маминой сестры Риммы. Саша был родным братом Витиного отца, Абрама Ильича. Так получилось, что братья Прогеры женились на сестрах Шульман. Виктор ехал на похороны со своим другом, я встретил их на минском железнодорожном вокзале, и далее мы втроем отправились в Гомель на моих “Жигулях”. Дора умерла намного раньше своего мужа. Кажется, Саша жил в последние годы со второй женой. На похоронах распоряжался его младший сын Илья, очень похожий на Леню и внешне, и манерами. Илья был одним из ранних предпринимателей в Гомеле, разъезжал на “Волге”, его многие знали в городе. Спустя несколько лет он с семьей уехал в Израиль, а оттуда в Канаду.

Со своим ленинградским двоюродным братом Виктором (он был старше меня на три года) я познакомился где-то в конце 50-х. Он приехал в Минск, когда совершал один из первых своих объездов живущих в Белоруссии родственников. Впоследствии я не раз слышал от него, что он единственный пытается наладить и действительно осуществляет связь между родственниками. Дело в том, что Шульманы жили, скажем так, не в очень сильной родственной близости. Только с Евгением, как я уже упоминал, у мамы сохранялись близкие отношения. От остальных изредка, главным образом по праздникам, приходили дежурные открытки. Виделись редко. А с жившей в Ленинграде сестрой Риммой, как я с удивлением узнал, мать не виделась несколько десятилетий. Что было причиной тому, я так и не узнал… Но постепенно, из каких-то обрывочных реплик и сведений, составил для себя такую картину. Во второй половине 30-х годов жившая в Петрикове большая семья Шульманов разлетелась в разные стороны, братья и сестры стали устраивать – каждый по-своему – свою судьбу. Мать моя поехала в Минск, поступила в еврейский педагогический техникум. Римма оказалась в Ленинграде… Макс стал курсантом какого-то российского военного училища… Своими дорогами пошли и остальные. Тем не менее, братья и сестры ревниво следили за успехами друг друга. Война по-своему прошлась по их судьбам. Одна из сестер – я даже имени ее не знаю – погибла, замученная немцами. И еще два маминых брата – также не знаю их имен – погибли то ли в войну, то ли ранее. Уцелевшие Шульманы единственный раз после войны собрались все вместе в Бобруйске в 1951 году на похоронах своей матери, моей бабушки Мейты.

Помимо описанных выше Евгения, Макса и Доры, были старший брат Исаак и младший Борис. Мама вернулась с похорон расстроенная, похоже, Шульманы выясняли отношения, в том числе, кто из них  больше помогал бабушке Мейте.

В 1963 году, во время зимних каникул я, студент-второкурсник отделения журналистики филологического факультета Белорусского университета, полетел с приятелями в Ленинград. Вечером, сидя в квартире на канале Грибоедова у друзей, молодых ленинградцев, с которыми мы познакомились минувшим летом в Батуми, и уже вполне под воздействием винных паров, позвонил тете Римме. Спустя час приехал Виктор и повез меня и моего минского приятеля ночевать к своим родителям на Малую Охту. Пока долго ехали холодным трамваем, я протрезвел и очень удивился, когда дверь открыла моя мама. Да, Римма была абсолютная копия мамы. Лицо, фигура, прическа, манера говорить, жесты… И, кажется, халат на ней был такой же, в каких-то лиловых разводах. Это было сильнейшее впечатление!

Нас угостили чаем с тортом. Я до неприличия пристально всматривался в лицо Риммы, потом переводил взгляд на ее мужа – деликатного, собранного Абрама Ильича, очень похожего на своего брата Сашу. Абрам Ильич был инженером, уже на пенсии. А Римма, тоже пенсионерка, работала киоскером в “Союзпечати”. Эти Шульманы отличались от белорусских. Они были ленинградцами с довоенных времен, и этот отпечаток чувствовался в манерах, в речи. А уж Виктор, тот вообще был горячим патриотом Ленинграда, это я особенно ощутил в последующие годы, когда приезжал в Питер и останавливался в его холостяцкой квартире в Купчине.

Наутро Абрам Ильич приготовил для нас путеводители по городу и дал советы, где и что посмотреть, а Римма сказала, что если мы окажемся на Суворовском проспекте, недалеко от Московского вокзала, то будет хорошо, если заглянем к ней в киоск, поскольку сегодня должен поступить номер весьма дефицитного журнала “Америка” и она готова отдать его нам. В киоск мы не заглянули. Приятель отправился выполнять поручение мамаши – искать тоже дефицитные тогда крышки для закатки банок под домашние консервы. А я… О, у меня был свой план! Я должен был навестить Анну Ахматову. Анна Андреевна меня не звала и не приглашала. Но разве в этом было дело? Впрочем, о визите на Петроградскую сторону, на улицу Красной конницы, – в другой раз и в другом месте.

Вечером на квартире тети я рассматривал прекрасный лакированный журнал “Америка”. Кажется, из него потом я выдрал портрет Хемингуэя, который дома повесил в рамке над письменным столом. Когда вернулся в Минск, мама с интересом выслушала мой рассказ о встрече с ее сестрой. Но добиться от нее, в чем причина холодности их отношений, мне так и не удалось. Спустя несколько лет тяжело больная ужасной миастенией, сведшей ее в могилу, мама лечилась в какой-то специализированной ленинградской клинике. И вот тогда сестры свиделись, и, кажется, между ними потеплело.

А с Виктором у меня образовались прочные дружеские отношения. Приезжая в Ленинград для работы в архивах и библиотеках, я подолгу жил у него. Он был техником, специалистом по газовой аппаратуре, причем, высококлассным. У него были золотые руки. Встроенные шкафы и разные полки он сам оборудовал в своей холостяцкой квартирке на Белградской улице. Долго жил один, поздновато женился, но брак оказался несчастливым. Жена его Галя после развода уехала в Москву, а оттуда – в Израиль. Зато сын Женя стал его другом. У Виктора был старший брат Борис, которого я видел всего-то раза два. Однажды мы с Виктором были у него в гостях. Борис был шумный, хлебосольный, любил поспорить. Кажется, у него были две дочери. Он рано умер, совершенно неожиданно, за рулем своей машины, в 85-м – одном году с моей мамой и чуть ли не в один день. Виктор возил меня на его могилу на старом еврейском кладбище. Жена Бориса Шуля с дочерьми позже, когда открылись границы, уехала в Америку.

А Виктора не стало два года назад. И я после двух инфарктов не смог поехать на похороны. Ими занимались Илюша Прогер, постоянно по своим делам приезжавший из Канады в Россию и державший с Виктором тесную связь, и Женя, ставший в Москве успешным предпринимателем.

Мне осталось совсем немного рассказать еще о двух братьях Шульманах. Самого старшего из них, Исаака, я никогда не видел, кажется, он умер в начале 60-х. Имя Исаака мама всегда произносила с почтением, упоминая, что в 30-е годы он был секретарем Мозырского райкома партии. В 1972 году мы с Тамарой и четырехлетним Сашей отправились на летний отдых в Петриков, договорившись со знакомым, обещавшим снять нам комнату в доме на берегу Припяти. Прилетели в Мозырь на крошечном самолетике. До Петрикова решили добираться по реке, и поскольку до отхода “Ракеты” оставалось часа четыре, отправились на поиски квартиры вдовы Исаака Песи.

Очень старая женщина показывала нам фотографии из древнего альбома. Выяснилось, что Исаак воевал вместе с Брежневым на Малой земле, и у них сохранились какие-то контакты. Песя пальцем показывала на совместном фото военных времен Исаака и будущего генсека. И еще какие-то открытки-поздравления из Москвы. Кажется, Исаак дослужился до подполковника, а, может, и полковника… Не знаю.

Уже в 80-е я познакомился с его сыном Левой, жившим в Минске и преподававшим физику в одной из школ. С ним приключилась история. Роман с ученицей был истолкован как совращение, и Леву упрятали на несколько лет в тюрьму. Когда приоткрылось израильское окошко, Лева нырнул в него по туристической визе и остался на родине предков, бросив квартиру со всем имуществом.

И, наконец, самый младший из братьев – Борис. Это был красивый, немногословный, серьезный человек. Впрочем, за его молчаливостью угадывался темперамент. Он жил с семьей в Жлобине, работал в райисполкоме, возглавлял там плановую комиссию и даже одно время был депутатом райсовета. Он прошел войну. У него были две дочери-погодки – Рита и Лиля. Борис приезжал по служебным делам в Минск, бывал у нас. Его дочерей, еще маленьких школьниц, я впервые увидел в 1968 году, когда приезжал в Жлобин как журналист-телевизионщик. Жили долгие годы они в отдельном домике с садиком на улице Стадионной. Потом переехали в Ригу, где впоследствии умерла жена Бориса Фаня. Лиля училась в Минске, стала экономистом, часто навещала мою маму. В конце 80-х они все уехали в Израиль. Я встретился с ними в 92-м году в съемной квартире в Яффо, где они жили одной большой семьей – Борис, Лиля и Рита с мужем и двумя дочерьми и сыном. Вскоре Рита с семьей поселилась в своем доме в Ашдоде. А потом они с мужем и младшим сыном Семочкой уехали в Америку. Дочери продолжали учебу в Израиле, здесь же вышли замуж. Борис умер в тель-авивской больнице в 1997 году, он тяжело болел.

В тот давний мой приезд в Израиль я расспрашивал его о тамошней жизни, порядках, о том, как приспосабливается алия к новым условиям. Он терпеливо мне объяснял, что-то я даже записал на диктофон. Но вот расспросить о дедушке и бабушке, о том, как жила в довоенные годы большая семья Шульманов, о том, как складывались их судьбы и о тех братьях и сестре, о которых мне вообще ничего неизвестно, – вот об этом я не догадался… Не пришло просто в голову. Понятно: впечатления об Израиле все заслонили… А ведь Борис был последним из семьи Шульманов, который много знал и многое мог рассказать.