Льются по улицам потоки слез, льются потоки детской крови, – эхом доносится до меня из глубин веков старая еврейская песня. Младенцев отрывают от хедера и одевают в солдатские шинели. Наши же общинные заправилы помогают сдавать их в рекруты».

Может быть, сегодня я единственный человек на Земле, слышавший некогда, в марте 1953 года, через сто с лишним лет после создания, эту песню. В оригинале, в доисторической, стало быть, подаче. На идише.

Правда, идиш для меня в ту пору повседневный, был какой-то иной, с жалостливой хрипотцой, ветхозаветный, что ли, хотя в природе такого и не существует, ветхозаветный – иврит. Судьбинную песню своих родителей напевали под траурную музыку смерти Сталина, скучно текущую из радиоприемника, мои бабушка Сойба и дедушка Фройка.

Бабушка Сойба – тогда уже вечная для меня старушка. Худенькая, сморщенная. Но все помнящая. И все знающая. Наперед. Это в тот день она сказала всем нам: «Дети мои! Мы умрем здесь и будем похоронены на Рижском еврейском кладбище. А вы будете жить в Израиле и увидите Иерусалим».

Дедушка Фройка, толкователь Торы и жестянщик, – знаменитый еще в девяностых годах позапрошлого века кровельным мастерством от Одессы до Кракова. Это он крыл островерхие крыши и маковки польских костелов и православных церквей, подняться на которые и сегодня не у каждого хватит духа.

По радио передавали траурную музыку. Где-то в Москве хоронили Сталина. А бабушку Сойбу подвигло на песню о кантонистах. А дедушку Фройку на подпевку ей. Речитативом, сидя у радиоприемника, неподалеку от окна во двор, держа на коленях толстенный молитвенник в кожаном переплете.

– Лишь бы не было погрома, – говорила бабушка Сойба, провожая Сталина в последний путь.

Она пережила тринадцать погромов. Но четырнадцатого, обещала, не переживет.

– На кого ты нас оставил? – обращалась она в мавзолейную непроглядь. – Вся твоя милиха – курва, блядь, гонев. Я родила тринадцать душ детей, по числу погромов. Живыми до взрослой жизни выжили пять. Маня, Бетя, Клара, Фаня, Арон. Где остальные? Посмотри сейчас своими незрячими глазами – где? И спроси у них – почему они тебя Там дожидаются, а не провожают тебя Здесь? Они жили до тебя. И могли жить позже. Но не живут. Спроси у них – почему?

В свои семь лет я понимал все бабушкины слова. Милиха – власть. Курва, блядь, гонев – это Сталинские министры. В школе их называли – «пламенные большевики». Потому что в школе говорили на русском, а не на идише. Мне же в школе тоже не разрешалось говорить на идише. И очень хорошо, иначе бы я открыл рот и сказал. Дальше... Нетрудно представить, какую Москву показали бы мне за уши.

«Младенцев отрывают от хедера», – горестно пела бабушка Сойба.

«Наши же общинные заправилы помогают сдавать их в рекруты», – подпевал, вздыхая из-за астмы прилипчивой, дедушка Фройка.

Мне же в раннем детстве очень хотелось быть солдатом. Мои любимые фильмы той поры: «Корабли штурмуют бастионы» об адмирале Ушакове, трофейный «Одиссея капитана Блада», о докторе по призванию и бесстрашном пирате Карибского моря по вине обстоятельств, и «Звезда» – по одноименной повести Э. Казакевича о советских разведчиках, с героическим Крючковым, подрывающим себя в финале противотанковой гранатой вместе с ненавистными захватчиками.

Поэтому, из-за предрасположенности, должно быть, к армейскому приволью, меня и продувало недопониманием от слезливости песни о мальчишках, которых хитроумные «ловчики» выманивали из молитвенных учреждений, типа начальных школ, и выводили на простор ратной жизни, штыкового боя и сабельной рубки, когда или грудь в крестах, или голова в кустах.

О своей белобрысой голове я тогда не думал. Я думал о груди. И мне казалось, что она будет в крестах.

Я и представить себе не мог, что старший брат моего дедушки Фройки, не думая, конечно, ни о каких крестах, был тайно похищен в моем приблизительно возрасте. Ему, как и другим погодкам-единоверцам, запретили переписываться с семьей. Затем обратили в христианство, дав фамилию по отцу. Допустим, Арн, Арнов, или на иностранный, более модный лад, французско-итальянского звучания: Арно, Арнольд, Арнольди. И отправили полями сражений сквозь историю русских войн. Храбрость его была безупречна, мужество без изъяна. Его обучили в юнкерской школе, произвели в офицеры и дали рост чинам и званиям. Он командовал ротой, батальоном, полком. А когда вышел в генералы, выхлопотал отпуск и отправился в город Бар, что в Подольской губернии, в зоне черты оседлости. В родной свой Бар, где надеялся отыскать отца своего Арн-Берш Гаммера, мать свою, братьев своих меньших и сестер, всех своих – вырос ведь среди чужих! – вот и искал всех своих, от коих некогда, на раннем переходе к отрочеству, отлучили его злые люди – «ловчики» поганые.

Генерал Арн (фамилия могла быть и Арнов, Арнольд, Арнольди) ехал с дородной супругой в рессорной коляске по шершавой мостовой и пытливо вглядывался в неказистые дома, пытаясь памятью сердца увидеть свой дом, милый с рождения.

За коляской бежали дети. Эти чудесные, неиссякаемые в любопытстве дети, с пейсиками и в лапсердаках, знающие все про всех и во всем их отличии: от самого нищего в округе «неунывного Мойшеле», до самого что ни на есть – «упакованного невроко» – сахарозаводчика Бродского. И среди них мой дед Фройка, только что отметивший бар-мицву, призывающую, пожалуй, уже из босоногого детства к солидности да степенности. Правда, детство есть детство, и от него никуда не деться, даже если исполнилось полных тринадцать лет.

О чем думал генерал после долгой, отзванивающей в копилке годов, поди, червонцами, походной жизни, когда окидывал захудалую еврейскую улицу взглядом бывалого человека, ходившего и за кордон? И какими словами думал, не лермонтовскими ли, обращенными к себе самому? «Да, были люди в наше время. Не то, что нынешнее племя: богатыри – не вы! Плохая им досталась доля: немногие вернулись с поля...»

Что ему вспоминалось? Русско-турецкая война? Бросок в Болгарию – на помощь братьям-славянам? Невероятная по лютости зима на Шипке?

О, эта зима! Русские ратники погибали не от ранений, не от вражеских пуль. Всего семьсот бойцов пало в схватках с турецкими янычарами. Остальные – а их тысячи – умерли в снегах от переохлаждения. Мороз-союзник впервые превратился для них в недруга. Но это не остановило «солдатушек, браво-ребятушек». И они двинулись через перевал. Пушки скользили, не катились в гору, драли кожу на ладонях сквозь меховые рукавицы. Бомбардиры взмолились начальству: «Не можем на руках тащить вверх по снегу орудия!» Начальство откликнулось на мольбы неумолимым: «Не можете на руках, вгрызайтесь в пушки зубами! Зубами и поднимайте!» И они вгрызлись зубами в чугунные пушки и подняли их в горы. Подняли и разгромили турецких пехлеванов. И с налету могли, как им представлялось, взять Стамбул. Ярости и чувства мести хватало. Мужества и смелости им было не занимать. Но из Генеральной Ставки последовал приказ: «Отставить!» И они отставили свой наступательный порыв.

О чем думал мой прадед Арн-Берш Гаммер, прознав, что по главной улице родного городка катит коляска с его блудным, пусть и не по собственной воле сыном, облаченном в богатый мундир с золотыми эполетами? И какими словами думал? Вряд ли лермонтовскими. Все может быть, если незряче оглядываешься ровно на сто двадцать лет назад, в 1883 год... «Скажи мне, ветка Палестины: где ты росла, где ты цвела? Каких холмов, какой долины ты украшением была?»

Мне эти слова запомнились с детства, с той поры, когда я еще не читал и по слогам. Запомнились от папы Арона, они звучали в его устах как бы аккомпанементом к этой истории – истории его дяди-генерала. Да и генерал ли? Кто из евреев украинского местечка разбирался в офицерских званиях? Однако память у них была отменная. В памяти они сохраняли все до мелких деталей, до каждой буковки Торы. Вот и сохранили, включая и генеральское величие. И до меня донесли. А что до звездного отличия, то – честно признаюсь – лично мне не важно, был ли он генералом, полковником, либо иным воинским чином. Главное, что несомненно – был, отважно воевал и поливал землю-матушку своей еврейской кровью. Кровь-то у него родовая, еврейская, в какую религию ни обрати! Правда, это уже не относится к его потомкам. Люди они, по всей вероятности, русские. Живут где-то в России. И наверное, если помнят старое воинское правило: «Честь никому!», берегут не хуже его, своего прадеда по роду, а по крови еврейской и моего, славу русского оружия. Но это мысли мои. А не прадеда моего Арн-Берш Гаммера. Он думал о другом. И скорее всего, о вековечном: «Лишь бы не было погрома!» Почему погрома? Потому что сына своего, будь он генерал, полковник или кто иной, возвратить в лоно семьи не имел права. Сын его принял, пусть насильно, пусть даже неосознанно, но принял христианство, и тем самым предал дом родной, веру и жизнь еврейскую. А вера и жизнь еврейская подвергались в те кровавые восьмидесятые всяческому притеснению и осквернению.

Обратимся лицом к эпохе. 2 апреля 1879 года свободолюбец Соловьев из организации «Земля и воля», имеющий замашки Робин Гуда, но отнюдь не столь меткий, стрелял в царя Александра Второго. В Петербурге, у Зимнего дворца. Стрелял с расстояния в пять метров. Три раза подряд. И все – мимо. Царь повернулся к нему спиной и побежал от смерти. Соловьев кинулся за ним, продолжая пулять по живой мишени. Промах-промах! Наконец, попал. Но в полу шинели. Дырка в царской шинели обернулась для него казнью через повешение.

А для евреев? Для евреев погромами.

1 марта 1881 свободолюбцы, подобные Соловьеву по отчаянному героизму, таки достали Александра Второго. Император был убит взрывом бомбы, по теперешним временам вульгарно, как обычный еврей в Израиле начала двадцать первого века. Но не первой бомбой, брошенной в карету, его поразило, а второй, когда он вышел из кареты наружу, чтобы полюбопытствовать, какой вред нанесен ей, передвижной обители его.

Смерть царя была горем для русского народа.

Горе русского народа евреи, как обычно, оплакивали своей кровью.

Славянофил Иван Аксаков писал в газете «Русь», что погромы – это месть народа.

Попробуем наложить на славянофильские обоснования кровопускания другие, так сказать, революционные, данные – под вопли и плач моих соплеменников – печатным органом народовольцев «Народная воля». Читаем. «Нет никакого основания относиться к погромам не только отрицательно, но и безразлично. Это чисто народное движение. Народ громит евреев вовсе не как евреев, а как жидов, эксплуататоров народа».

Мало того, что обозвали, заодно причислили местечковую голытьбу к капиталистам-притеснителям. Что из этих характеристик следует? А вот такая, показательного рода, заметка: «Московскому телеграфу» сообщают из Елисаветграда следующие подробности происходящего там столкновения между народом и евреями («выделено в тексте», – подтверждает Нелли Портнова, составительница сборника материалов по истории русского еврейства 1880–1990-х годов «Быть евреем в России»). «Задолго еще до Пасхи, – говорит корреспондент, – в городе ходили упорные слухи, что на праздниках «будут бить жидов» не только в Елисаветграде, но в Одессе и других городах на юге. Евреи обращались с просьбою о защите к начальнику дивизии, живущему в городе, и, кажется, он обещал сделать все от него зависящее».

Слух да дело... А теперь взглянем на последствия слухов, когда они обернулись делом. Пишет очевидец событий Гирш Мексин. «19 апреля, 8 ч. 40 мин. пополудни. Елисаветград. Дома и лавки почти всех евреев города Елисаветграда разбиты и разгромлены 15 и 16 апреля бушевавшею толпою черни, несколько тысяч несчастных нуждаются в дневном пропитании. Спасите, ради Бога, от голодной смерти открытием повсеместного приема пожертвований».

Я спрашиваю из глубин дня сегодняшнего: «За что? За что и почему всякое-разное словоблудие? Единственное, что исторически понятно: это наукообразное превращение евреев в «жидов» является преамбулой, вернее паролем, самого простого и житейского – «сейчас будут бить и вынимать кишки». И действительно, все в мире проще: ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать...

«За что?» – спрашивал и мой прадед Арн-Берш за сто двадцать лет до меня. Но, должно быть, не столь риторически и не столь рассудочно. Сердцем спрашивал. Кровью, набухшей в венах, спрашивал. Смертью родных и близких спрашивал. Ответом же ему служили довольно невнятные по нынешним меркам слова Салтыкова-Щедрина, правда, прозвучавшие сразу же после страшных в своей беспощадности погромов 1881 – 1882 годов и отдающие соучастием и душевной болью защитного свойства: «История никогда не начертывала на своих страницах более мучительного вопроса, чем вопрос еврейский».

«Мучительный вопрос» разрешался в империи однозначно – погромами и репрессиями. Гибелью ни в чем не повинных людей и антиеврейскими постановлениями: при Александре Третьем издано 36 указов, при Николае Втором – еще 50.

Арн-Берш Гаммер не мог в 1883 году признать в русском генерале своего сына. В ушах еврейского патриарха стояли еще стоны и мольбы других его детей и малолетних несмысленышей-внуков, многочисленных однокровников генерала, убиваемых под крики «Бей жидов! Спасай Россию!» Убиваемых его братьями и сестрами по вере.

Арн-Берш был еврей. И дети его были евреями. Старший сын его перестал быть евреем, став христианином. И Арн-Берш, убедившись в этом, перестал считать себя отцом собственного сына, для него – вероотступника...

Поэтому по сей день мы, его потомки, не знаем подлинной фамилии и подлинного имени генерала. Может, был он Гаммеров, как лейтенант – заключенный из «Архипелага ГУЛАГ» А. И. Солженицына. Может быть, Арнов – Арнольд – Арнольди.

Может, да. Может, нет.

Может, перепутали что-то очевидцы, и был он не генералом, а чином поменьше. И этого мы не знаем. Каким-то образом скрыто это для нас. Не повелением же свыше? Хотя пути Господни неисповедимы, и вполне возможно, вычеркнуто это именно повелением свыше из нашей династической памяти.

Арн-Берш не пустил на порог дома своего сына, вернувшегося в отчий край с полей сражений. Формула жизни солдата «Вера – Господу нашему Иисусу Христу, жизнь – царю, честь – никому!» разбивалась в его душе о первые слова древней и каждодневной еврейской молитвы «Шма, Исраэль!»

«Шма, Исраэль! – Слушай, Израиль!»

«И возлюби Господа, Б-га твоего, всем сердцем, и всей душой твоей, и всем достоянием твоим. И будут слова эти, которые Я заповедую тебе сегодня, на сердце твоем...»

«Шма, Исраэль! – Слушай, Израиль!»

Что к этому добавишь? Пожалуй, ничего…

Но, блуждая по интернету, я обнаружил крайне любопытную, думаю, не только для себя заметку. Она и послужит дополнительным штрихом к моему тексту. Вот она, с незначительными сокращениями.

Генерала изобразили раввином

Моисей Львович Маймон, известный художник и второй в России еврей, избранный академиком петербургской Академии художеств, особенно прославился картиной «Марраны» (1893 г.), копии которой висели в прошлом столетии во многих еврейских домах. Среди изображенных на полотне центральное место занимает седобородый старец-раввин необычайно достойной и благородной внешности.

Не так много, однако, людей знало о том, с кого писан этот старец. А позировал художнику генерал-лейтенант от артиллерии Арнольди, с которым Маймон встретился в одном из петербургских домов. Маэстро хватило одного взгляда, чтобы понять: вот именно то, что нужно для картины. Желания своего он не таил и запросто попросил генерала позировать. Вопреки опасениям художника, его превосходительство не только согласился, но согласился с большой охотой, что со стороны русского генерала было, прямо скажем, неожиданно. И во время долгих сеансов позирования генерал разговорился. И не о чем-нибудь разговорился, а о своей тоске по еврейскому. Ибо блистательную воинскую свою карьеру начинал кантонистом, тем самым малолетним солдатом.

Крестился он сразу. А вот тоска по языку, по родным лицам и привычкам сохранилась.