Наконец-то я смог осуществить свою давнюю мечту: приехать в эти места, заснять их на пленку и рассказать о жизни и трагической смерти моих предков и их земляков – евреев местечка Камень. Их жизнь оборвалась 17 сентября 1941 года – на два дня раньше трагических событий, которые вошли в историю человечества под названием «Бабий Яр», события, которое считается началом Холокоста, беспримерного и чудовищного злодеяния, не имеющего по своим масштабам аналогов в самые мрачные эпохи мировой истории....

Немного я могу рассказать об их жизни как непосредственный свидетель – последний раз я провел здесь лето 1940 года. Мой папа, до этого отсутствующий почти полгода (с сентября 39-го с началом польской военной кампании, а затем, без перерыва, и финской), занялся ремонтом нашего дома, и всю семью – маму с тремя сыновьями: меня, Фиму (3,5 года), Марика (2 года) – отвез на дачу в деревню Добромысли под Лиозно. Мне было уже 7 лет, я был сорванцом-непоседой, и видимо поэтому, меня перевезли к дедушке и бабушке в Камень. Я был рад этому, так как в Камень меня привозили ежегодно на все лето начиная с 1934 года, и здесь, как говорила мама, я сделал свои первые шаги. Здесь я был по-настоящему свободным, никто меня не ограничивал, не одергивал, не читал нотаций, меня очень любили и старались выполнить все мои желания. Правда, эта свобода подчас оборачивалась для меня большими неприятностями, но об этом позже.

В моем детском воображении здесь жили очень добрые, приветливые и спокойные люди, они были заняты делами и заботами, но как-то по-другому, чем в Витебске – не спешили, не торопились, не ругались и вечерами вели неспешные разговоры, содержание которых я не совсем понимал, но всегда прислушивался. К тому же, потрясающе красивая природа – вокруг прозрачные озера и таинственные леса, населенные сказочными персонажами, волками и медведями, о которых мне вечерами рассказывал мой дед Борух с прокуренными рыжими усами и неизменно дымящей папиросой-самокруткой, от которой у него даже пальцы на правой руке были рыжими. А еще – домашние животные, телята, коровы, ненавидимые мною индюки и гуси, а также любимые лошади, петухи и собаки. Я легко усваивал их звуки и точно подражал их лаю, мычанию, ржанию и кукареканию, чем вызывал удивление и, как мне казалось, уважение взрослых и зависть моих деревенских сверстников, которые, после нескольких стычек, все же признали меня своим. Кто мог вообразить, что судьба отмерила большинству из них еще не более года жизни...

Итак, Камень. Лепельский район Витебской области. Вокруг много местечек, деревень, небольших городков: Бешенковичи, Лепель, Чашники, со значительным еврейским населением.

Неизвестно точно, когда здесь появились евреи. По разным историческим документам, это произошло в XVI – XVII веках. Существование Лепеля документально прослеживается более 400 лет, а в 1805 году указом царя Александра I ему был дан статус города. Поскольку еврейское население составляло большинство жителей, то, по указанию Витебского губернатора от 10 августа 1806 г., было создано мужское еврейское училище, чтобы подрастающее еврейское поколение могло успешно интегрироваться в городскую жизнь.

Весь этот веками существовавший мир был полностью и безжалостно уничтожен в одночасье в соответствии с фашистской программой «окончательного решения еврейского вопроса».

В воскресенье рано утром 22 июня 1941 года к нам постучались в дом. Я, спавший в зале на диване, открыл двери. У входа стоял незнакомец в военной форме. «Быстро разбуди папу», – сказал он, что я немедленно и сделал. Одолеваемый любопытством, последовал за заспанным отцом. Военный вручил папе какой-то пакет и потребовал, чтобы он его прочел и расписался на какой-то бумажке. Я понял, что присутствую при важном событии. Дальнейшее разворачивалось в стремительном темпе: почти все в доме встали, засуетились, и вскоре папа быстро ушел. Перед уходом он попросил маму утром пойти на почту и позвонить в Камень. Я помню его слова: «Мама с папой должны немедленно оставить дома и приехать к нам в Витебск». А уже через несколько часов по радио выступал Молотов. Собравшиеся в нашем доме соседки, мамины подруги, стали к моему удивлению плакать.

Еще не оправившись от таких событий, я поднимался вместе с мамой по крутой высокой лестнице на Ленинскую, где неподалеку на углу с улицей Советской находился почтамп. Мы очень долго ждали, пока в Камене из сельской почты ходили за дедушкой Борухом. В тесной телефонной будке было жарко и страшно от необычно резкого разговора мамы с дедушкой. После этого разговора мы еще несколько раз ходили на почту, и мама уговаривала дедушку приехать. Все было тщетно. Позже я узнал, почему он категорически отказался покинуть Камень: у него был, увы, положительный опыт общения с немцами – участник Первой мировой войны, он был ранен (кажется, в Галиции, во время Брусиловского прорыва, – как рассказывал мне в один из летних вечеров), попал в плен, откуда вернулся домой живым и вылечившимся.

Ни радио, ни газеты не сообщали о приближающей опасности, а, наоборот, писали о нерушимой дружбе.

Да, к тому же, в начале июня тетя Аня, сестра отца, привезла к ним на лето свою среднюю дочь Галю, мою ровесницу, а сама уехала в отпуск со своим мужем, летчиком-офицером Василием Василенко, которого мой дед долго не признавал. Дед и от своей дочери отрекся в 1931 году, когда она, студентка Смоленского пединститута, вышла замуж за «гоя Ваську», курсанта летного училища. Примирение состоялось только летом 1938 или 1939 года.

У меня есть фотография того времени, единственно сохранившаяся фотография дедушки Боруха и бабушки Баше-Леи, которую я, к великой моей радости, обнаружил в семейном альбоме моего двоюродного брата Бенжамина в Копенгагене, аж через 60 лет после тех событий.

Стечение ряда незначительных обстоятельств в начале лета 1941 года не позволили привезти меня в Камень, что меня и спасло. И вот теперь, более чем через 65 лет, я рассказываю о невинных жертвах злодеяний, о любимых мною людях, рассказываю для того, чтобы наши с братом Ефимом дети и внуки, а возможно, и для последующих поколений, которые неизбежно, в свое время, захотят узнать историю жизни своих предков. Наша обязанность – помочь им в этом.

...Потом была война, эвакуация в Башкирию, шесть лет жизни в городе Уфа, жизни с постоянными чувствами голода и страха, страха за отца: еще живой или погиб – на нашу улицу Буденного на окраине города постоянно приносили похоронки с фронта, и они были как детонатор тягостного ожидания. Много уложилось в эти годы военного детства: мать в больнице и врач, сказавший нам с двоюродной сестрой Ниной: «Выживет, если перенесет кризис». Выжила, а вот младший брат Марк не выжил и в первую же военную зиму умер 31 января. Ровно через год я «пытался» последовать за ним, но операция за полчаса до неизбежного перитонита, как сказал врач маме, спасла меня.

Победа... Мама разбудила меня под утро 9 мая 1945 года: «Вставай, Гришенька, сейчас, хозяйка сказала, по радио будут передавать важное сообщение. Наверное, война закончилась. Жив ли еще папа?» И она разразилась рыданиями. Я только позже, стоя перед гробом 49-летней мамы, понял, сколько пришлось ей пережить в те годы.

В конце мая 1945 года пришел по почте треугольник-письмо от папы с уже привычной печатью на конверте «Проверено военной цензурой». В письме папа сообщал, что едет на Дальний Восток «...попугать кое-кого...». Я запомнил эти слова дословно, так как уже все знали, что предстоит война с Японией. С мамой началась истерика. Я запомнил слова ее подруги, у которой муж вернулся с войны на костылях – ранение в позвоночник обездвижило его ноги: «Роня, тот бог, что оберегал его четыре года, спасет его и сейчас. Попомни эти слова!». И они их вспоминали, отмечая с вернувшимся накануне отцом Новый 1947 год. В тот вечер и ночь я, кажется, отъелся за все голодные военные годы. В канун нового года отец с мамой пошли на толкучку, так назывался базар, и продали новый папин военный костюм английской шерсти, подарок госпожи Черчиль советским офицерам, воевавшим с японцами в Манчжурии. Тогда же открылся коммерческий магазин, куда они и отправились, взяв меня с собой. Это был шок: давно забытые буханки белого хлеба, колбасы, сыры, сливочное масло, шоколадные конфеты. Наверное, весь подарок жены премьер-министра Англии «ушел» на тот новогодний стол. Папа и его товарищи, все помеченные войной – Фрайфельд, Гутман, Коваленко, Мильман – только и говорили за новогодним столом о возвращении в Витебск. Жаль, ни у кого не было фотоаппарата! А утром 1 января я пошел в кинотеатр «Октябрь» на новый фильм «Сын полка». Было сытно, спокойно и радостно. Наверное, в то первое утро 1947 года я был самым счастливым мальчиком на свете.

Летом наша семья была уже в лежавшем в развалинах Витебске, а осенью мы поехали поездом в город Лепель, куда уже вернулась семья старшей сестры моей бабушки Баше-Леи. Отец еще во время войны узнал о трагической судьбе своих родителей. Здесь же мы узнали о последней встрече двух сестер. Семья старшей сестры бабушки на подводе бежала из Лепеля на восток к Витебску с отступающими войсками Красной Армии. Немцы наступали буквально в нескольких километрах. Путь отступающих шел как раз через Камень. Встреча сестер продолжалась всего несколько минут, во время которых они тоже старались убедить моего непреклонного деда присоединиться к ним – тщетно...

На следующий день с приходом оккупантов над евреями местечка опустилась мрачная ночь страха и отчаяния, которая продолжалась два с половиной месяца до дня кровавой расправы в среду 17 сентября 1941 года. Об этих днях нам подробно рассказал Мейсе, Моисей Аксенцев – единственный выживший из 178 евреев, оказавшихся в зловещей западне обреченных на смерть невинных людей. Вместе со своей женой, двоюродной сестрой отца и их четырьмя сыновьями-подростками стоял он у расстрельной ямы в ту кровавую среду.

В центре Каменя возвышается Церковная гора. Свое название она получила по некогда стаявшей здесь православной церкви, которую большевики закрыли после революции, затем ее взорвали, и стены разобрали для своих нужд местные жители. Остались только каменные ступени перед входом. С горы открывается великолепный вид во все стороны до горизонта. Деревня расположена у подножия горы с трех сторон – с севера, юга и запада. С восточной стороны к горе подступает большое продолговатое озеро, перед которым когда-то размещалось еврейское кладбище, за ними лес, а за лесом шоссе Минск – Витебск. Когда-то эту дорогу называли Старомосковской. Именно по ней Наполеон шел на Москву, по ней же французы зимой 1813 года бежали назад, и на низких берегах недалекой реки Березины их ждала засада и позорный разгром. Там и сейчас лесные массивы подступают к самой дороге.

Улица, на которой стоял дом деда, идет вдоль горы с южной стороны. За домом начиналось другое озеро, очень чистое и прозрачное, а на спуске к этому озеру располагался огород, на котором бабушка садила овощи. У меня была своя почетная задача – оберегать огород от соседских кур. Я вооружался палкой и устремлялся за петухом, а уж за ним мчался весь его гарем. Я гнал их через прилегающие огороды прямо на улицу и продолжал преследование, пока не вмешивались хозяева пернатых разбойников. В результате такой плотной охраны соседские петухи со своей свитой стремительно убегали, как только я появлялся у огородной калитки. И так повторялось каждое утро.

Мейсе появился у нас где-то летом 1948 года. «Как приведение»,  – позже повторял мой отец, для которого Моисей Аксенцев растворился в вечности семь лет тому назад. Так как он приезжал к нам несколько раз, то не помню, был ли в тот первый раз со своей женой, на которой он женился после войны, и с их маленькой дочкой. Я помню тот вечер со слезами, рыданием и большим количеством выпитого.

Немецкие наступающие части прошли Камень без боев, и он практически не пострадал – ни пожаров, ни жертв среди местных жителей. Но вскоре появились карательные отряды, началась вербовка местного населения в полицию.

Евреев пока не выселяли из своих домов, никакого гетто не создавалось. Синагогу, что стояла неподалеку от озера и базарной площади, закрыли и разграбили в первые дни. Потом начался и грабеж еврейских домов. Односельчане заходили к своим соседям-евреям и забирали то, что хотели. Атмосфера беззащитности и страха, неопределенности будущего постепенно день за днем нагнеталась все новыми проявлениями беспредела, открытой ненависти и безнаказанности. Далеко не все жители-неевреи местечка принимали участие в бесчинствах и издевательствах. Некоторые сочувствовали и возмущались поведением соседей. Но помогать евреям было уже опасно, а позже – и смертельно опасно. Впрочем, относительно близкого будущего, ожидающего евреев, секретов не делали. Те же вчерашние многолетние соседи вдруг, вспоминая какие-то прошлые обиды или недоразумения, говорили о неминуемой расплате. То же говорили и грабители в ответ на протесты евреев: «Зачем это тебе, Борух (Хаим, Юда...)? Немцы же все равно вас убьют». Так постепенно страх превращался в отчаяние обреченных. Тем не менее, жизнь продолжалась. Дедушка был печником и слыл мастером своего дела, его территория простиралась от Бочейково до Лядно. Обычно заказы на его работу завершались задолго до начала неотопительного сезона. Его мастерство, физическая сила, щедрость и открытый характер снискали уважение в округе. Сколько добрых воспоминаний о нем нам с отцом приходилось выслушивать во время поездок в Камень к памятнику.

В сентябре дедушка работал недалеко от большой деревни Лядно у хорошо ему знакомого крестьянина, заново перекладывал ему печь. Обычно, чтобы не тратить время на пешие переходы домой, он ночевал у крестьян, у которых работал. За несколько дней до расправы ему передали, что всех евреев местечка собираются именно 17 числа отправить в Лепель, где их разместят в специально отведенном для них районе. Приказ гласил, что, если кто-то из семьи будет отсутствовать, всю семью расстреляют. «Не ходи, Борух, я тебя спрячу, никто не найдет. Я слышал, что Вас поведут на расстрел». «Нет, я буду вместе со своей старухой и внучкой», – дед не согласился на спасение такой ценой и вернулся в назначенный срок.

Вот она дорога на Голгофу. Тысячи раз ходил дед по этой дороге. Менее одного километра от центра Каменя находится урочище Борки. Справа – озеро, берега которого заросли камышом. Слева – низина, поле и редкие деревья, а с двух сторон к полю подступают холмы. На одном из холмов расположено старое заброшенное деревенское кладбище. Каратели выбрали удобное место для расправы, со стороны кладбища поставили пулемет, с другого холма – оцепление.

Когда собравшихся на базарной площади евреев построили в колонну, многие начали кричать, отказывались идти, ведь до Лепеля более 20 км, и ясно, что старики и дети не дойдут. Значит, их ведут недалеко... Оцепление состояло из немцев и полицаев. На несколько подвод посадили дряхлых стариков, маленьких детей. Моя бабушка была не в себе, она явно сошла с ума, и дедушка ее крепко держал за руки. Я не помню, что говорил Моисей, была ли яма подготовлена заранее, но то, что он был с лопатой в руках, это я помню точно. Когда подводы стали поворачивать направо, а за ними погнали колонну, был удобный момент для побега – озеро было рядом. Но он еще надеялся на чудо, хотя план, как бежать, созрел мгновенно – нырять в озеро, если удастся добежать. Через несколько минут стало ясно – убивают. Моисей, крепкий 40-летний мужчина, не стал дожидаться начала экзекуции. «Разбегайтесь, спасайтесь!». Он ударил лопатой по голове полицая, стоящего рядом, кинулся на другого, создалась паника, и подростки-мальчики, а их было немало, побежали в разные стороны. Для убийц это явилось неожиданностью; несколько секунд – и Моисей нырнул в воду, обжигающего холода он не почувствовал. Сорвал камышину, несколько гребков, и вот он уже на дне, неглубоко, и камышина торчит среди зарослей. Стрелять в воду стали почти сразу. Пули стучали по воде, одна из них коснулась уха. Слышен был крик, звуки выстрелов. Он не помнил, сколько продолжался этот ад. Когда все стихло, он слышал, как подошли к воде, несколько раз выстрелили. Каратели были уверены, что он убит, нырять и искать никто не стал. Моисей не чувствовал своего тела, оно одервенело, не слушалось его. Тем не менее, он выполз к самому берегу и стал всматриватья в окружающее. Нет, его никто не ожидал. Наконец, он вышел и направился к месту расправы. Небрежно присыпанная братская могила еще дышала. Он стал разгребать ее руками, сверху лежали трупы. Силы и сознание оставили его. Вскоре он очнулся и направился именно к тому крестьянину, у которого еще несколько дней назад работал его дядя, мой дедушка. Сперва он прятался под неоконченной печью. Слышал, как к его спасителю приходили и спрашивали, не видел ли он еврея Мойшу. Его искали, какие-то следы он оставил. Когда стали топить, он перебрался в баню, стоящую на краю огорода, близко от леса. И однажды, уже зимой, услышал шум подъезжающей машины. Понял, что пришли по его душу. Несколько минут – и он уже в лесу. Скитался по зимнему лесу, благо, что хорошо его знал. Нашел партизан и мстил за семью, как только мог. Сознательно искал смерти в бою, очень жалел, что не остался с семьей, муки терзаний были невыносимы. Но пули его обходили, хотя он и лез на рожон. Когда летом 1944 года оккупация окончилась, он продолжал воевать в рядах Советской Армии. Спасший его крестьянин был расстрелян, его жену отвезли в Лепель и подвергли публичной порке. Светлая память бесстрашному герою, чье имя, к большому огорчению, осталось неизвестным.

Вместе с отцом Моисей соорудил временный деревянный памятник, они оградили могилу, чтобы здесь не пасся скот. А постоянный памятник поставили только в 1966 году, когда Моисея уже не было в живых.

Отец уже много лет жил в Ленинграде (после смерти матери в 1958 году). Вместе с инженером-строителем Иосифом Михайловичем Рейтманом, чьи родственники тоже нашли свой последний приют в Камене, они сделали проект и собрали необходимые средства. Реализация проекта требовала заводских условий, и я взялся за это дело. Заручился согласием директора завода и направился в Витебский облисполком за разрешением. Вскоре памятник и ограда 5 на 7 метров были изготовлены и установлены на месте расправы.

29 августа 1966 года состоялось открытие памятника, приуроченное к 25-летию зверской расправы. Перед открытием памятника я сделал снимок: слева – мой отец, инициатор и организатор этого проекта, справа – Иосиф Михайлович Рейтман. На следующем снимке вместе с местными жителями, свидетелями тех страшных дней, во 2-м ряду слева стоят И. М. Рейтман и мой отец; справа стоят: москвич, полковник в отставке Амхир, Каминский – местный учитель, и витебчанин Либерман, тоже полковник в отставке. Все трое учились в 20-х годах с отцом в одном классе каменской школы. Рядом с Либерманом стоит удивительная женщина Женя Шидловская, белоруска, дружившая с моей бабушкой и говорившая свободно на идише. После открытия памятника все направились в дом Каминского, где уже были накрыты столы. Было торжественно и печально, много раз начинали плакать. Позже подошли и другие жители деревни. На следующее утро все приехавшие, бывшие каменцы, опять собрались у Каминского и, после завтрака, пошли по деревне в сторону старого еврейского кладбища, на котором на протяжении многих лет, может, нескольких столетий, хоронили умерших. Кладбище было расположено на восточной окраине местечка, на возвышающемся над озером холме. Печальная картина предстала перед нами. Кладбище больше не существовало: все каменные надгробия, а их были сотни, растащили местные жители на свои строительные нужды – на фундаменты, подвалы... Фашисты – с помощью местных полицаев, большинство из которых до войны были комсомольцами, как подтвердил Каминский, уничтожили всех жителей-евреев, а потом, уже без помощи немцев, уничтожили память о своих соседях, с которыми до 1941 года мирно жили на протяжении веков. На бывшем кладбище теперь паслись лошади. Отец вспомнил, как в мае 1945 года он с группой солдат патрулировал по небольшому немецкому городку под Кенигсбергом. Вдруг увидел еврейское кладбище, огражденное металлическим забором, с аккуратными рядами неповрежденных памятников, с прямыми дорожками. Он не поверил своим глазам, но звезды Давида и надписи на памятниках не оставляли сомнений. В городе давно не было ни одного еврея, но у мирных жителей-немцев не поднялась рука на память о мертвых.

И тут тот же Каминский, бывший партизан, вспомнил, что в селе Поречье живет друг детства отца Иван Моисеевич Лобус, бывший командир партизанского отряда, бывший председатель Лепельского райисполкома, а ныне – персональный пенсионер. Поречье всего в 2-х км от Каменя, и мы пошли по шоссе пешком. По дороге туда мы остановились на мосту через маленькую речушку, соединяющую оба каменских озера. Я остановился – что-то до боли знакомое, личное. Да-да, это было весной, предположительно, в 1940 году. Уже не помню, почему той зимой моей маме понадобилось срочно отправить меня в Камень, возможно, из-за отсутствия отца, который был на финском фронте. Но помню, что за мной приехал дедушка, запомнились промерзший вагон-теплушка до какой-то железнодорожной станции (Лепель или Чашники) и сани, запряженные лошадью, скрип саней по заснеженной дороге в Камень – все это осталось в памяти, потому что потом была жгучая боль в пальцах на ногах, прихваченных морозом. Меня долго лечили какими-то мазями и примочками. А потом была весна и этот ручей, где я чудом спасся во время половодья. Ручей при таянии льда в озерах превращался в бурную стремительную речку, по ней плыли льдины из озера. В то весеннее солнечное утро я пошел к озеру, привлеченный странным гулом – это вскрывался лед, размываемый потоком прибывающей воды. По вздувшейся речке плыли льдины, и я шагнул с берега на одну из них. Гудящее озеро приближалось, было так интересно и совсем не страшно. Когда льдина подплыла к озеру, один ее край зацепился за выступ суши, и льдина стала разворачиваться. Я почувствовал что-то вроде легкого удара в спину и невольно шагнул на берег. В следующее мгновение освобожденная льдина уже крутилась и разламывалась в озере... Я бы даже не успел крикнуть. Я не придал этому никакого значения, но женщина из избы над озером все видела и побежала к бабушке. С тех пор дедушка взял меня под строгий контроль.

…Через год меня вызвали в Витебский облисполком к тому чиновнику, который подписывал мне разрешение. «Мы хотим утвердить за Вашим памятником ранг официального памятника жертвам фашизма, далее местная школа возьмет шефство над памятником. Вы согласны?». Я, естественно, согласился, удивившись, что от меня требуют согласия. «Очень хорошо, – констатировал чиновник, – но для этого Вы должны внести коррективы в надпись, ведь во время войны погибали не только евреи. Поэтому слово «евреи» должно быть убрано. А шестиконечная звезда, символ враждебного нам государства, должна быть перебита на пятиконечную».

«Нет, мы согласие не дадим, так как в вашем предложении мне слышатся совсем другие мотивы», – ответил я.

«Смотрите», – неопределенно сказал чиновник.

Когда на следующий год мы приехали с отцом к памятнику 9 мая, все эти изменения были сделаны  без нашего согласия. С тех пор отец стал почти ежегодно приезжать из Лениграда 9 мая. Мы начинали с Церковной горки, где на ступенях, оставшихся от церкви, мы выпивали рюмку поминовения о навсегда ушедшем мире местечка и его жителях. 

Последний раз с отцом мы были 9 мая 1982 года, когда он был уже очень болен. А 7 января 1983 года папы не стало.

С 1990 году мы тоже живем в Америке, но в каждый приезд в Витебск посещаем эти святые и скорбные места.

В Нью-Йорке, в Бруклине, есть мемориальный парк Холокоста, на одном из памятников которого выбиты имена «Борух Райхельсон» и «Баше-Лея Райхельсон». Цепь памяти не прерывается…

Гирш Райхельсон