Авиационный полк в нашем азиатском городке стоял всегда. Наверное, с довоенных времен. Патрули военной комендатуры ловили самовольщиков, а погнутые пропеллеры были печальным украшением русского кладбища. После войны прошло только десять лет, и жизнь в городе была трудной. В военном городке она была другой, но тоже трудной. Когда и почему появился доктор Иванов с семьей в этой части, известно – по приказу. Там все происходит по приказу. Где он учился и где проходил службу до этого – неизвестно. И тоже понятно – почему. Где-то он служил до этого, потому что приехал к нам уже опытным врачом. Где-то он учился, и учили его хорошие учителя. Помянем их добрым словом, потому что был он хорошим врачом. Не чета многим нынешним.

У него была редкая специализация – авиационный врач. Поэтому, приехав и обустроившись, он стал искать контакты с городскими жителями. Летчики ведь – это молодые люди с отличным здоровьем, и если работать только с ними, то через лет пять от квалификации терапевта останутся только воспоминания и латынь. Были, были у военного доктора Иванова большие планы в авиационной медицине, но об этом – потом. Это к тому, что поиск пациентов среди местных жителей не был для него самой важной задачей. Через несколько месяцев среди евреев в городе поползли осторожные слухи о докторе в погонах, который лечит гражданских. Лечит хорошо. И, что удивительно в это тяжелое время, –  лечит бесплатно.

Всю эту историю я знаю из разговоров старших. Почему я упомянул евреев. Доктор лечил пациентов. Это были узбеки, армяне, таджики, русские. Я же был частью местной пестрой еврейской общины. В те времена там жило до 18 тысяч евреев. Вот о них и речь. Огромная машина войны организованно и неорганизованно приносила волнами десятки предприятий и организаций. И десятки тысяч людей. Заводы снабжали армию, госпитали лечили и хоронили раненых. В этой массе организованных и неорганизованных и приехали почти двадцать тысяч евреев. Приехав и немного освоившись, эти «грамотные» евреи с удивлением обнаружили несколько сотен семей местных евреев, говорящих на фарси и соблюдающих все законы Торы. Существование бухарских евреев  для выходцев из Белоруссии, Польши, Молдавии, Прибалтики, Украины было полной неожиданностью. По-видимому, с тех пор служба в приземистом здании синагоги на краю города проходила отдельно – для сефардов и ашкенази.

Что можно еще сказать о жизни этого колониального городка и его русскоязычных обитателей. Жизнь кипела, и ничего не происходило. Сейчас я глубже понимаю, сколько печали и боли было в жизни моих соплеменников. Это были обломки семей, сообществ – беженцы в самом трагическом значении этого слова. Перебираю в памяти одногодков и обнаруживаю, что почти все жили в семье с отчимом. Много было одиночек с неустроенной судьбой. Жить воспоминаниями, однако, было невыносимо и невозможно. Поэтому собирались шумными компаниями за скромным праздничным столом, смеялись, шутили, слушали патефон, сами пели. Из этой массы приходили к доктору Иванову сложные пациенты.

Наш сосед Лазарь-кровельщик при обследовании отвечал «болит» на прикосновения к любой части тела. Мудрый доктор не отступился. Он уже знал, что Лазарь пробавляется случайными заработками по ремонту крыш. «Я не могу Вам сейчас поставить диагноз, – сказал он. – Освободите 2-3 дня от работы, затемните спальню (солнце в этом городке было ярче, чем на Канарах). Можете понемногу есть и пить. Главное – спите. Вначале можете принять эту таблетку. Выспитесь – приходите». Через четыре дня доктор поставил Лазарю диагноз и назначил лечение. Сколько было пациентов, я не знаю, мал был, да никто их не считал. Большинство анализов доктор делал сам – убедился, что местная лаборатория горздрава дает неправдоподобные результаты. Иногда сам готовил лекарства. Смутно помню, что доктор лечил моего отца тоже.

Особенно зацепилась в памяти история болезни доброй знакомой моей мамы – тети Двойры. Дочка шойхета из какого-то украинского городка, она потеряла с войной половину жизни. Муж пропал без вести в первые дни войны. Всем было понятно, что это означало. Всем, кроме военкомата. Пропал без вести – значит, не погиб. Значит, пенсия семье не положена. Она приехала в город с сыном и дочкой в 1948 г. после долгих мытарств тяжело больным человеком. Семейство (мальчик был постарше) поселилось в самой худшей кибитке у нас во дворе. Много лет позже соседи вспоминали, как дети носили домой воду из уличной колонки. Их мама не могла эту тяжесть поднять. Дети несли ведро вдвоем, просунув палку под дужку оцинкованного ведра. Сразу после войны Двойре удалили одну почку, и после этого каждое движение причиняло ей боль. Моя сестричка училась тогда говорить, она звала Двойру «тетя Ой!». Но она двигалась, боролась за жизнь детей, и ее умные глаза за стеклами очков всегда доброжелательно смотрели на нас, соседей. Я был малышом и любил ходить к ним в гости.

И вдруг Двойра остро заболела. Вся распухла от водянки. Врач в поликлинике объяснил, что перестает работать единственная почка. Он не может ничем помочь. «Ну, не могу же я ее заменить!...» Родственники у Двойры были, но жили они далеко. Остаточек жизни «тети Ой!» стал ощутимо коротким. Ученая жизнью, наша мама (Да будет земля ей пухом!) в таких ситуациях отражала удары судьбы без жалоб и слез, с быстротой и упорством опытного гладиатора. В пределах и за пределами возможного. Она сбегала к доктору домой и договорилась с его женой о визите. Вечером на такси привезла больную на прием. Эта поездка на такси внутри города обошлась ей в недельную зарплату, но другого выхода не было. Увидев Двойру, доктор изменился в лице: «Что ж вы не сказали, что она в таком тяжелом состоянии! Я бы сам пришел…». Он успокоил больную, снял самые угрожающие симптомы, назначил рентген и анализы. Пару раз он навестил больную в ее тщательно выбеленном и чистеньком глинобитном жилище с глиняным полом.

Через неделю пригласил в свой домашний кабинет и все объяснил. «У Вас излишний вес». (Ее рацион я помню до сих пор на вкус – чай и слегка присыпанные сахарным песком очень вкусные твердые сухарики из черного хлеба). «Из-за излишнего веса сместились внутренние органы. Мочеточник пережимается и скручивается вот так»: он взял папиросу, ловко смял и скрутил бумажную трубку мундштука. Очень просто и наглядно. Назначил процедуры, объяснил, что нужно делать, и выписал необходимые лекарства. Здоровье Двойры пошло на поправку.

Все кончилось за несколько секунд. Доктор Иванов никогда не узнал отдаленных результатов лечения. Катастрофа была нелепой, непредсказуемой, и как всегда – неожиданной.    По городу громом прокатилась новость. Доктор погиб. Задохнулся.

Кроме службы и лечения страждущих он занимался, оказывается, еще одним очень интересным делом. Он придумал и соорудил стенд, на котором на земле можно было смоделировать разгерметизацию кабины самолета на большой высоте. Тренировать пилотов. Испытывать высотные скафандры, которые только начали поступать в авиацию. Вряд ли это был просто интерес. Возможно, за этим стоял план диссертации. К несчастью, стенд оказался очень эффективным. Доктор показывал стенд приехавшему в гости коллеге, и они вместе зашли внутрь камеры. Механик, смастеривший эту камеру, зашел вместе с ними. Ему, конечно, было интересно услышать оценки его работы. Захлопнул кто-то из них герметичную дверь или она захлопнулась сама – этого я не знаю. Защелка двери изнутри не открывалась и была сблокирована с вакуумным насосом. За несколько секунд он откачал из камеры воздух. Доктора нашли с ножом в руке. Он попытался разрезать прорезиненную стенку камеры, но не успел дотянуться.

В последний путь провожали их сотни людей. Наверное, оркестр, как обычно, играл траурный марш Шопена. Малолеток на эту церемонию не взяли. Рассказывали, что вдова плакала и причитала: «Коля, Коля, как много собирался ты сделать!...». Похоронили всех троих рядом. Остался у доктора маленький сын. Через какое-то время один из бывших пациентов (русский – отмечали рассказчики) женился на вдове и обещал достойно воспитать мальчишку. И все!

Давно я не был в городе моего детства. Его уже и нет. Сейчас там осталось десять еврейских семей. Да и остальных европейцев не намного больше. На русском кладбище, что неподалеку от городской тюрьмы, могучие клены и чинары осыпают осенью заброшенные могилы желтыми и красными листьями. Стойка со скрипучим пропеллером на могиле летчиков давно уже проржавела и упала. Неподалеку расположены три могилы, в одной из которых – доктор.

Вспоминая эти городища, я понимаю, что пройдет еще сотня лет, и время равнодушно сотрет и это кладбище и память о всех и всем. Не зря же говорят – вечная память. Память на время, на век, пока живы люди, которые видели что-то и слышали что-то. Поднимая в памяти эти события, я думаю: от тех людей в городищах не осталось ничего – кроме пыли. Что же оставил доктор? Он не стал директором научно-исследовательского института, он не увидел старта Гагарина, не оставил учеников...

Он был честным человеком и остался в памяти благодарных пациентов, которые пережили его на двадцать, тридцать, сорок лет. Он был счастливым и свободным человеком, потому что его умная голова и любимое ремесло врача давали ему несомненно свободу даже в то сложное время. По земле ходят (я уверен в этом) внуки и внучки доктора Иванова – его наследники.

Он оставил им, мне, а теперь уже и Вам эталон порядочности, доброты и профессионализма. В одном слитке. Что, поверьте мне, не часто встречается.

Разве ж этого мало ?!!

Мама, беженка из Бреста, считала, что ей довелось встретить на жизненном пути праведника.

Да будет благословенно имя его!

Лев Щербанский