Рассказывает Олег Генелис,

 председатель могилевской иудейской автономной общины

 

Деда моего по матери звали Абрам Блюмин, а его отца – Алтер. Был он балагулой – извозчиком, который возил грузы. В семье было не меньше десяти детей. Одна или две сестры, остальные – братья. Некоторые из них уехали в Америку, остальные жили здесь. Из братьев деда я знал Левика, Нешару и Наума. Их внуки и сейчас живут в Могилеве, мои троюродные братья. Еще один брат, Лейба, погиб во время войны. Он занимал в предвоенном Могилеве какой-то руководящий пост.

Дед родился в 1905 го­ду в Могилеве. Учился в хедере на Луполово. Он рассказывал, что, когда приезжал в Могилев российский самодержец Николай II, водили их всех на берег Днепра приветствовать государя. Еще говорил, что лет в 16 – 17 ходил с друзьями в спортивный клуб. Предполагаю, что был это, скорей всего, сионистский клуб «Маккаби». Из всей семьи дед был самый головастый. В 12 лет, как раз в год революции, вынужден был пойти работать на кожзавод, который был на Луполово. Надо было помогать родителям. Поставили его за станок по выработке кожи. Он был и так маленького роста, «метр с кепкой», и ему подставляли скамеечку под ноги. Дед рассказывал, что, когда он вступал в профсоюзы, на вопрос: «Есть ли отводы?», кто-то сказал, что его отец – частный собственник. Это потому, что у них была лошадь. Под угрозой стала его «профсоюзная биография», но дед возразил: «Что же вы хотите, чтобы мы без лошади совсем ноги протянули?»

Лет в двадцать, а может, и раньше, он вступил в партию.

Семья была не религиозная, шабаты не отмечали. Но в выходной собирались всей «мишпохой». Любили поиграть в карты (были они все завзятые преферансисты) да и принять «лехаим», то есть выпить по сто граммов. Дед рассказывал, что это был период, когда власти под контролем держали даже внутрисемейную жизнь. Запросто могли придти домой из завкома или парткома, проверить, чем люди занимаются. Поэтому они заливали водку в самовар, чем-то ее подкрашивали, а сверху ставили кипящий чайник. Такая была семейная конспирация.

Бабушку звали Циля, девичья фамилия – Мирская. Она была то ли 1911, то ли 1914 года рождения. Ее родители умерли рано, и ее забрала тетка Буня.

Не знаю, как дед познакомился с бабушкой. Но рассказывали, что баба, хоть и была бесприданницей, но хороша собой, ухажеров у нее много. А дед, не глядя на рост, человек с характером. Силы, может, и не хватало, зато друзей было много. Друзья быстро «отшили» всех бабкиных претендентов, и когда ей исполнилось 18 лет, они поженились. Жить было негде, они целый год жили врозь, он – у своих родителей, а бабка – у своей тетки.

Году в 33-м послали деда учиться в Минск на какие-то курсы фининспекторов. Было это очень голодное время, и если бы не бабушкины продуктовые посылки, можно было бы умереть с голоду. По возвращении ездил он по районам, занимался проверками финансовой деятельности. Потом работал на кожзаводе заведующим складом. Жизнь понемногу стала налаживаться, но пришла беда. Как-то на заводе обнаружилась большая недостача кож. Одним из подозреваемых был рабочий склада, и деда привлекли в качестве свидетеля. А дед был порядочным, ответственным человеком. Приходил на работу всегда раньше всех. И это сыграло с ним злую шутку. Один недоброжелатель решил во что бы то ни стало посадить деда. Он дал показания, что тот и приходит на работу рано, чтобы свои делишки обделывать. Так дед перешел в категорию осужденных. По тем нерадостным временам дали ему немного – 4 года лагерей. Попал он сначала в могилевскую тюрьму, где отношение к нему было более чем положительным. Ему разрешался свободный выход в город по делам тюремным, и даже иногда удавалось переночевать дома. Но не успокоился его обвинитель, который пригрозил прокурору, что если Блюмина не отправят согласно приговору, то он даст знать в вышестоящие инстанции. Так дед оказался около Белого моря. Сначала работал в лагере на насосной станции, потом наладил производство по обработке кож, а к концу срока работал в клубе. Бабушка же осталась с двумя детьми в Могилеве. Она к этому времени устроилась на хлебозавод. Была очень трудолюбивой, хотя работала тяжело – взбивала белки. Обычно приходилось взбивать целую бочку. Кроме того, она умудрялась где-то подработать, что-то продать на базаре. Так и зарабатывала деньги мужу на посылки. И так втянулась в эту непрерывную работу, что когда дед вернулся в начале 1939 года, ей было непривычно, что в семье появились мужские руки. Дед по возвращении пошел работать на первый хлебозавод.

Счастливая жизнь продолжалась недолго – началась война, и дед на второй день пошел в военкомат, хотя у него в военном билете было написано: «Годен к нестроевой». Его отправили в поварскую школу. А бабу забрали в деревню друзья-белорусы (их было много: приезжавшие на базар крестьяне находили приют у них дома, когда они жили на Луполово). И вот Иван из деревни Костинка (это километров 17 от Могилева) сказал бабе: «Пока война идет, переждешь у нас в деревне».

Баба каждый день бегала в Могилев свой дом смотреть и кормить кур. Поначалу наши патрули ее останавливали, потом привыкли – перестали. Бабка эвакуироваться не собиралась. Власти не сообщали об уничтожении фашистами евреев, лишь слухи доходили от беженцев из Польши. Но бабушка не очень им доверяла. И только чуть ли не с последним эшелоном уехала с тремя детьми на восток.

Дед окончил поварскую школу, и оттуда его отправили в санитарный эшелон, который курсировал с ранеными от передовой до Москвы. Когда фашисты подошли к Москве, «годных к нестроевой» стали отправлять на передовую. Одна из руководителей госпиталя вызвала деда и сказала, что он ее очень устраивает, и просила на медкомиссии сказать, что плохо видит. Но дед не смог этого сделать: «Как же я мог сказать, что не вижу, если вижу?» Так ему вручили штыковую лопату (оружия на всех не хватало) и отправили в самое пекло. По сравнению с пацанами из училищ, которые оказались рядом, он был одним из самых опытных. Ему было уже 36 лет, да и школа жизни – «тюрьма» – была за спиной. Дед рассказывал: «Одного убьют во время боя, дети вокруг него соберутся в кучу и плачут. А снайпер не дремлет». Потом разобрались, и уже до конца боя никто к убитым не подходил.

Дед видел знаменитый ноябрьский парад на Красной площади в Москве, с которого войска шли на передовую. Рассказывал, как были одеты войска, прибывающие из Сибири, в отличие от местных. Он же к этому времени был в обмотках. Сапоги 36 размера (меньше уже не было), которые ему выдали в эшелоне, сразу забрал командир роты, хотя ему они и были заведомо малы.

Так всю войну дед прошагал в пехоте. Таких, оставшихся в живых, после войны можно было пересчитать по пальцам.

Под Москвой дед получил первое ранение, после которого ему дали бумагу о том, что за проявленное мужество с него снимается судимость, и отправили в школу младших командиров. До этого ему уже несколько раз приходилось руководить ротой, когда убивали ее командира – он был на старшинской должности.

Охранял деда его ангел-хранитель. Как-то он стоял в траншее со своим другом-татарином. Кругом свистели пули, взрывались снаряды. Друг в шутку сказал: «Хитрый ты еврей. Все пули летят в мою сторону. Давай поменяемся местами». Дед говорит: «Ну, давай». И через несколько секунд осколок попал тому прямо в сердце.

На Курской дуге дед получил очередное ранение. Рассказывал, что после знаменитой советской артподготовки дым стоял такой, что в метре от себя ничего рассмотреть было невозможно. Вот и он с друзьями бежал куда-то, практически вслепую, и кричал. И в горячке боя даже не почувствовал боли от попавшего в него осколка. Осколки эти всю последующую жизнь сидели в нем.

Самые тяжелые бои были на каком-то плацдарме под Ленинградом, когда немцы держали глухую оборону. Там он в 1944 году получил очень тяжелое ранение. Рука держалась на лоскутке. Дед сам смог добраться до полевого госпиталя, где ему бинтом примотали руку, посадили на подводу и отправили во фронтовой госпиталь. По дороге он несколько раз терял сознание. Привезли уже еле живого. Там встретил маленького деда двухметровый хирург и спрашивает: «Что делать будем? Пришивать или отрезать?» А дед уже не мог терпеть боли: «Делайте, что хотите». Дали ему стакан водки – и на операционный стол. Год после этого ходил в гипсовой рубашке, но руку ему все же сохранили.

Бабушка была в эвакуации в Башкирии. Она работала в детском саду. Собирала грибы и ягоды, которых в окрестных лесах было очень много, сдавала их в заготконтору, покупала на вырученные деньги водку, и за эту водку мужики пилили и рубили бревна, которые тоже сама баба вытягивала из реки.

Мама говорила: «То, что делала твоя бабушка, чтобы мы выжили, не всем было под силу».

Дед после выздоровления нашел жену, они списались и решили сразу после освобождения Могилева возвращаться в родной город.

Жизнь начала понемногу налаживаться. Дед устро­ился на работу на хлебозавод, работал снабженцем, потом кладовщиком. Но где-то в 1953 году, наверное, перед смертью Сталина, пришли к деду домой, приказали снять поясной ремень и следовать за ним. Отвели в подвал здания НКВД. Требовали назвать какие-то фамилии, устраивали их только еврейские. Дед никого не назвал и уже прощался с жизнью, но, как ни странно, ближе к утру его отпустили.

В конце 50-х годов кто-то написал донос, что Блюмин ворует со склада. Деда арестовали, а бабу вызвали ночью на допрос и требовали, чтобы она призналась, что муж ворует. Не может быть, говорят, чтобы он ничего не выносил со склада. «Признайся в чем-то, и его сразу отпустят». Ну, бабка и сказала, что один раз принес полбутылки подсолнечного масла. Этого было достаточно, чтобы состоялся суд. Весь хлебозавод пришел, чтобы защитить Блюмина. А баба, вызванная в качестве свидетеля, сказала, что ее принудили оговорить мужа. Деда освободили в зале суда. До 67 лет он работал заведующим складом хлебозавода, пользовался непререкаемым авторитетом. Интересно, что когда к нему приходили и просили, например, дрожжи, он давал. Я его спрашивал, как же ты такое позволял. Он говорил: «Если я не дам, они украдут, только больше». Еще рассказывали, что когда на хлебозаводе стояла огромная цистерна с коньяком, он отправлял людей за бутылкой в магазин, но государственное не брал. Это восхищало всех.

Недавно я был на заводе. На вахте сидит женщина лет семидесяти. Я ее спросил, как давно она работает на хлебзаводе. Ответила, что с 60-х годов работала кондитером. Спросил: «С Блюминым не знакома?» Она совершенно меня не знала, но столько приятных вещей о деде рассказала! «Ты знаешь, когда здесь работал Блюмин, здесь так светло было!».

Дед умер в 1981 году.

В начале 90-х началось возвращение мое к еврейству. Я и раньше интересовался историей, традициям, любил слушать рассказы деда. Но привели меня к новой жизни дети. Сначала дочку отправил по программе НААЛЕ в Израиль. Потом сын стал ездить в еврейские религиозные лагеря. Через него познакомился с еврейскими религиозными деятелями. Побывал в синагоге в Минске. Атмосфера там была очень теплая. Мне она сразу приглянулась. Так уж получается, что каждый еврей ищет свою синагогу. Я нашел свою. Мне предложили организовать религиозную общину в Могилеве. Работа шла непросто. Было это в 1999 году. С большим трудом тогда удалось провести первое празднование Сукот во Дворце культуры «Химволокно». Все было договорено, но за час до начала мне позвонили и сообщили, что мероприятие запрещено. Решить вопрос удалось только после трудных переговоров с директором дворца, с председателем Октябрьского райисполкома, начальником управления по делам религий облисполкома. Тогда, по правде говоря, общины еще не было, и я фактически никакого официального статуса не имел. На вопрос, кто я такой, отвечал: «Коренной могилевчанин, а у нас еврейский фольклорный праздник. Вот я и собрал друзей». Короче, тогда праздник состоялся, а потом я еще несколько праздников провел без оформленной общины. И только к весне 2000 года начал процедуру регистрации «Иудейской автономной общины». Приходило к нам человек 10–20, а на праздники и больше 100.

В 45 лет я прошел обряд брис-мила и обрел еврейское имя Эли-Авроом бен Цви. Авроом – в честь деда по линии матери, Абрама Блюмина,  память о котором свято чту.

Начал подыскивать помещение. Записался к председателю облисполкома на прием. После этого дело сдвинулось, и нам дали небольшое помещение в центре города.

Проводили регулярные моления, шабаты. Часто не было денег, но я всегда помнил деда. Он никогда не был богатым человеком, но считал за счастье собрать и угостить родственников в субботу. Если соберу людей – это будет богоугодное дело. Вроде, за последние годы много евреев уехало, кто-то ушел из жизни, а к нам приходит не меньше, чем в начале. Организовали детский клуб. Изучаем с ними еврейские традиции и основы иврита, рассказываем о еврейской истории.

Недавно приехал в Могилев раввин Менахем-Мендл Альперович – возрождать еврейскую жизнь там, откуда еще до войны уехал его дед, Исроэл Левин. Он был родом из Климовичей Могилевской области, жил в Невеле.

Одно из наших достижений – учебно-педагогический комплекс «Ор Авнер», открытый в 2005 году. Первыми учениками стали те, кто ходил в наш клуб. Под одной крышей находятся еврейский детский сад и школа, где дети учатся с 1-го по 11-й класс. Сейчас здесь уже около 50 детей. Руководит школой опытный директор Илья Лазаревич Пиронер.

Когда в Могилев приехал рав Мендл и мы начали налаживать еврейскую жизнь, возникла проблема кошерных продуктов, в том числе хлеба. Я подумал: чем возить хлеб откуда-то, будем выпекать в Могилеве. На предприятии «Могилевхлебпром» пошли навстречу – разработали технологию выпечки нового хлеба. Главный технолог объединения отнеслась к делу с душой. Здесь использовано несколько новинок. Например, квас. Мой дедушка любил хлеб простой, в который ничего не добавляется, поэтому от всяких добавок, ароматизаторов мы отказались. Главный технолог сказала, что есть одна фирма, которая занимается ячменным квасом. Его-то и стали добавлять в хлеб. Наверное, поэтому он может спокойно лежать неделю и не черстветь.

Раввин проверил рецептуру, механизмы и печки. Все оказалось кошерным, даже механизмы смазывались подсолнечным маслом.

Сначала хлеб хотели назвать «Цветочным». А потом подумал: назову в честь деда – «Блюминский»! Создали оригинальный дизайн этикетки: фотография с видом Днепра, на противоположном берегу – Школище и старая синагога. Написали слово «КОШЕР» и поставили имя раввина, кошеровавшего хлеб, – «Rabbi M. M. Alperovitch».

Осенью 2005 года, на третий день нового еврейского года, кошерный хлеб запустили в производство. Пригласили телевидение, рав Мендл сделал первый «пуск». И тут получили такое приключение, что ни в сказке сказать… После того как прошла трансляция телепередачи, начались звонки, посыпались письма. Кое-кто говорил, что специалисты «Могилевхлебпрома» превращают весь город в «иудейскую общину», что из костей делают дрожжи и добавляют в тесто.

Несколько месяцев это продолжалось, но сейчас все в порядке.

Я благодарен руководству и всем сотрудникам «Могилевхлебпрома» за то, что они пошли нам навстречу и возобновили производство хлеба.

Слава Б-гу, сегодня «Блюминский» хлеб выпекается и доходит до потребителя.

Записал Александр Литин