ПРОСТИ, ЕРУШАЛАИМ

Возлюбленная, милая, святая,
единственная, верная, родная,
приснись сегодня мне в далеком сне…
Из светлого и солнечного края
я вижу, как разлуку побеждая,
навстречу мне торопишься сквозь снег.
Здесь рощи апельсинами сияют
на улицах, но птичьи стаи
не обживают знойных листьев дом.

Любовь к земле корнями прорастает,
но к женщине любви не заменяет,
и в горле вырастает снежный ком.
Мой Тель-Авив меня одолевает.
Ерушалаим кажется мне раем,
но не проходит боль души и грусть…
Прости, мой вечный город, обещаю
к тебе вернуться, а пока покаюсь
и прежде я к любви своей вернусь.

ФОЛИАНТ

Могилы предков –
летопись моя,
мой Фолиант, написанный веками.
Приютом стала добрая земля,
где все герои полегли под камень.
Скупые главы
праведного сна.
Всего две даты –
сколько в них вместилось.
Опять пришла на кладбище весна,
опять мне прошлое мое приснилось.
И я, на вещий откликаясь сон,
подался снова в дальнюю дорогу.
И вновь за перегоном перегон,
я, как Мойсей, всходил на встречу Богу.
И, как Мойсею Торы бриллиант,
он мне на старом кладбище Бобруйска
из рук своих бесценный Фолиант
вручил с надеждой светлою и грустью.
Листаю я страницы книги сей,
как школьник учит азбуку, с надеждой,
и узнаю, что я простой еврей,
в роду моем Пророки и невежды.
Я в их котле варился тыщи лет
и вылупился – из яйца цыпленок…
Иду по кладбищу, и каменный буклет
в моих руках, как маленький ребенок.

ДЕД И ФИНАГЕНТ

БРАТУ МОЕМУ ИОСИФУ

Был наш дед самоучка - сапожник.
Был кустарь - одиночка. Патент
он держал до конца, и возможно,
что из райфинотдела агент
к нам заглядывал чаще, чем нужно,
потому что за шкафом, в углу,
дед сидел мит а гемер* послушным
и набойки сажал на каблук.
Не на стоптанный, старый ботинок,
а на лаковый новый штиблет,
чтоб потом, в воскресенье, на рынок,
с ним податься, поднявшись чуть свет.
И, как вор, озираясь на угол,
где наганов чернели стволы,
сквозь толпу продираясь и ругань,
свой товар распродать с-под полы…
Но когда фининспектор, подмаслив
улыбку и крадучись тихо, как кот,
перед дедом вставал, будто аспид,
дед с губы прятал гвоздики в рот.
– Ай-ай-ай, Довид! – Вот ты и попался! –
и агент на еврейский акцент
руки тер и в бумагах копался,
и тянул, как резину, момент.
– Ты кустарь - одиночка! Чин-чином
можешь жить, веселясь от души.
Но, согласно закону, ботинок
маешь право чинить, а не шить.
Ты советскую власть не обманешь,
хоть ты старый и хитрый еврей…
Но реб Довид, коль ты помозгуешь,
то мы сладим с тобою и с ней.
Дед, насупясь, смотрел исподлобья,
молча кинув десяток рублей…
Он сказал бы агенту: –Ну, добра…
Да был рот его полон гвоздей.

*мит а гемер (идиш) – с молотком.

БАЛЛАДА О ДИКОЙ ГРУШЕ

Какой нелегкой занесло
в мой сад одно чужое семя…
Оно под солнцем проросло
тебе назло, лихое время.
Из года в год все выше ствол
средь яблонь белых поднимался,
и я с рожденья своего
в тени чужих ветвей купался.
Родные яблони меня
поили добрым, сладким соком,
а дичка тупилась, винясь,
качая кроною высокой.
Ее плоды горчили так,
что с перцем спорили завзято,
но я, как сахар, их глотал,
морозом схваченных, распятых.
Давно в моем саду бурьян
пророс сквозь сумрак лихолетья,
но ностальгией обуян,
я прихожу к нему, как в детство.
От яблонь белых и следа
в саду погибшем не осталось…
И только дичка, как всегда,
вчера опять меня встречала.
Душа жива ее! Щекой
к коре корявой припадаю –
как перед матерью родной,
перед дикой грушей каюсь:
за то, что бросил старый сад,
облюбовав чужие страны,
где я, как дичка, невпопад,
свои облизываю раны.