К 65-летию со дня уничтожения Минского гетто в Беларуси был объявлен конкурс на тему «Холокост. История и современность. Уроки толерантности». В нем участвовали свыше тысячи учащихся, преподавателей школ и вузов, студенты со всех областей республики. Около 150 работ стали лауреатами конкурса, более 400 – дипломантами.

Торжественное награждение победителей проходило в Минске во Дворце молодежи. Все участники конкурса отмечены грамотами, благодарственными письмами, призами.

Конкурс проводили Союз белорусских еврейских организаций и общин, общественное объединение «Республиканский Фонд “Холокост”» при поддержке Министерства образования Республики Беларусь.

Представляем читателям журнала «Мишпоха» рассказ учащего 11-го класса СШ № 64 г. Минска Евгения Парижа (в настоящее время – студент Белорусского государственного экономического университета), занявший первое место в соответствующей номинации, и графические работы участников конкурса.

1

В комнате было сыро и темно. Щели прогнивших досок потолка заполнила вода. Она тяжелыми холодными каплями неприятно била по лицу Йоську. Голову словно сковывал железный обруч. В горле застрял комок, и живот время от времени пронзала такая боль, что отзывалась судорогою по всему телу. Ни руки, ни ноги не слушались, даже легкие движения стоили немалых усилий. Пот стекал со лба и щипал с трудом открывающиеся глаза. Кругом раздавались сопения и охи, жужжали мухи. Кружилась голова, напряжение в бровях давило на веки.

Комната была битком набита людьми. На единственной кровати спали младенцы. Все остальные устраивались на полу, грязном и мокром. Носы упирались в плечи; плечи, животы и ноги оказывались придавленными или придавливали чужие спины, руки и головы. Кто-то дергался, резко открывал глаза и снова засыпал.

…Звезды высунули свои колючие глаза, темнота густела. Вдруг сонная тишина обернулась в мотоциклетный рокот и гавкающие крики.

2

Шум приближался, сердце стало биться быстрее и ощутимее. Обреченные на страдания возвращались из кошмарного сна в не менее кошмарное бытие, которое именовалось жизнью. Просыпаясь, они наполняли легкие воздухом, чтобы закричать. Но проясняющееся сознание говорило им, что кричать нельзя: это может быть их последним криком. И поэтому они сжимали челюсти, кусали губы и ломали руки, чтобы заглушить в себе страх и ужас. Чтобы, не дай Бог, не привлечь внимание сломавших их жизнь господ «нового порядка».

Полгода назад – только подумать: шесть месяцев назад – вроде было не так уж давно, а кажется теперь далеким – Йося праздновал свое десятое лето. Черный слегка обшарпанный стол был накрыт белой вязаной скатертью. На большом блюде красовалась фаршированная рыба, рядом стоял ароматный цимес. Здесь же блюда с тертым редисом, помидорами, огурцами, политыми сметаной. Душистые запахи приправ, свежеиспеченной халы, свежих и вареных овощей приятно будоражили аппетит. Трудно было представить, какими правдами и неправдами мама достала продукты, и особенно приправы, жили ведь бедно. За столом кроме Йоськи были младший брат, мама с папой и дедушка Моисей. Дедушка играл на старом, сохранившемся еще с дореволюционных времен аккордеоне, поднимая время от времени голову вверх: длинная седая борода больно цеплялась за музыкальный инструмент. Пели. «Тум-балалайка», «Бублички», «Ломер-алэ-энейнем», «Фрэйлэхс», и здесь же звучали «Песня о Щорсе», «Если завтра война…», «Каховка».

Потом пошли к соседям слушать приемник. В тот вечер ТАСС опровергал слухи об ухудшении советско-германских отношений. В комнате собралось много людей, в основном мужчины и старики. Они сидели на коричневых поцарапанных стульях и табуретах с сошедшей уже бледно-зеленой краской. Долго обсуждали услышанное. И хотя старались в беседах обходить острые углы, войны ждали и много говорили о ней. Один лысый мужчина средних лет комментировал, оживленно жестикулируя. У него был представительный вид, он опирался на трость, и речь его звучала очень убедительно. С ним спорил недавно прибывший в город красноармеец и постоянно цитировавший Сталина сдержанный партиец. Красноармеец и партиец выслушивали лысого человека без особого желания, настойчиво доказывая, что Германия никогда не осмелится ввести свои войска на территорию Союза, долго и убежденно объясняли почему. Старики говорили, что бояться в любом случае нечего, евреи переживут эту войну, как пережили империалистическую. Газеты и радио успокаивали людей, не давали осознать всю надвигавшуюся угрозу…

3

Приказания, пьяный гогот и автоматные очереди смешались с надрывным плачем, бессмысленной мольбой и паническим смехом. И это раздражающее нервы смешение звуков разносилось эхом по всему двору. Дети, женщины со своими крохами на руках кинулись к «малине». Собрав оставшиеся силы, Йося полушагом-полубегом направился за ними. Уже три месяца, как ему приходится думать о себе самому. …Он отчетливо помнил тот день. Очень хотелось есть. Закончилось рабочее время, а родители не появлялись. Маленькая сестренка плакала. Он посадил ее на коленки, стал объяснять, что сейчас нельзя быть плаксой, нужно пережить это время, скоро придет Красная Армия и освободит их.

Родители так и не вернулись. Не вернулись и другие взрослые, ходившие на работы.

Когда назавтра он вышел на улицу, в двухстах метрах от дома увидел двух повешенных на одном телеграфном столбе. Это были мама и папа. Лица родителей были изуродованы кровоподтеками. Видно было, что перед казнью их подвергли жестоким побоям. На шеи была подвешена доска с надписью: «ЗА СВЯЗЬ С БАНДИТАМИ».

Небо было серым и грозило разразиться ливнем. От порывистого ветра длинные рыжие волосы мамы время от времени прикрывали лицо отца. Рядом на соседнем столбе висела такая же пара. Вчера казнили группу рабочих, отказывавшихся выдавать подпольщиков. Когда людей стали запугивать, один трусливый подросток показал пальцем, плаксиво заикаясь: «Эт-то о-они».

Взрослых в их комнате стало меньше. Места убитых заняли недавно пригнанные немцами семьи из близлежащей деревни. Еды не хватало. Все, что Йосе удавалось доставать, он делил с сестренкой. И все же через две недели она умерла. Тогда он поклялся, что выживет, чтобы бороться, чтобы тоже стать подпольщиком.

Он слышал, как людей выводили на улицу. Такое уже бывало не раз. Плачущих женщин и покорных судьбе мужчин собирали по группам и увозили. Обратно они не возвращались. Кричавших детей, не хотевших расставаться с родителями, и сопротивлявшихся родителей, не хотевших оставлять детей, расстреливали на месте.

...Тесно. Хоть какой-то толк от этой тесноты: не так холодно. Жутко.

– Ты чего ерзаешь, малявка? Не дай Бог, заревешь – всем конец!

Но соседский малыш больше не ерзал. Он задохнулся. Подавился хлебной коркой, которой в темноте затыкала ему рот встревоженная мать.

4

Йоське больше не было страшно, когда он видел мертвых. Каждый день кому-нибудь приходилось покидать этот мир. Если не от рук фашистов и полиции, то от изнеможения, холода, изнурительной работы и свирепствовавших эпидемий, особенно от тифа. Хотя и другие инфекционные заболевания гуляли по улицам гетто. Медики боролись, как могли, и хранили это в тайне: немцы узнают – «ликвидируют» гетто, уничтожат всех до единого.

О санитарных условиях говорить не приходилось. Дома не отапливались, водопровод не работал. Воду получали, растапливая снег.

К концу ноября 1941 года были установлены нормы на питание. Теперь на неделю на человека приходилось 200 граммов хлеба и столько же мяса и жира. Правда, через какое-то время удалось открыть столовую при юденрате. Там выдавали талоны на тарелку супа и кусок хлеба. Но это предназначалось только для работающих.

В декабре было приказано освободить дом. Йося сумел спрятаться, а потом и уйти. Он набрел на «зондергетто», которое населяли депортированные из Европы евреи. Сумел туда проникнуть. Весь день мыкался по заснеженным улицам. От него отворачивались, как только узнавали, что он советский. Депортированные евреи почему-то считали, что все беды от советских евреев, евреев-коммунистов, что из-за них Гитлер начал войну, относились к ним с высокомерием и пренебрежением.

5

Несколько месяцев он жил в подземелье, в яме под домом. Там жили и другие люди. Йоська участвовал в обмене оставшихся у депортированных евреев вещей на продукты. К калитке подходили люди из города, расположенных недалеко от Минска деревень, приносили хлеб, маргарин, сало. Йоська приносил ручные часы, одежду, иногда и нижнее белье. Участвовать в обмене было смертельно опасно. Если немцы замечали, тут же расстреливали. Поэтому Йоську и посылали.

Зима была снежная, сугробы выше колена. Монотонное серое небо посылало на землю сильный мороз, пробиравший до костей, леденящий до боли и никого не щадивший. Полицаи шныряли тут и там, протирали глаза после ночи насилия и распитого самогона, задерживали, хватались за дубинки, месили человеческие тела. По-хозяйски деловито их сопровождали немцы, следящие за выполнением приказов, каркали и лаяли, ржали, время от времени хватались за автоматы и открывали безжалостный огонь по толпе.

Стараясь не обратить на себя внимания, Йосиф осторожно приоткрыл дверь «малины» и, когда фашисты были уже достаточно далеко от дома, вышел наружу. Он петлял между домами и сараями, беспрестанно оглядываясь по сторонам, обходил надзирателей за несколько домов.

Он оказался вовсе не там, где ожидал. На пороге первого же дома его встретили такие же несчастные, что и по ту сторону калитки. Здесь нередко встречались мужчины, которые носили бороды и пейсы, голову покрывали ермолками и ходили «с кисточками» на одежде. Были и женщины, одетые в юбки до земли и прятавшие волосы под платком. В этих домах проживало еще больше людей, и они были еще беспомощнее. У многих меткой смерти на лице читалось отчаяние и безнадежность.

После очередной, закрывшейся за его спиной дверью, Йосиф решил, что искать здесь прибежище – поступок бесполезный, да и безрассудный. Он бродил по улицам, не зная, куда податься. Одежда на нем была – не дай бог, от долгого пребывания на морозе его стало колотить. Давно уже пустой желудок давал о себе знать. Иногда он останавливался, присаживался на корточки и раскачивался вперед-назад, чтобы унять воротившую все внутренности боль. Силы покидали его. Через некоторое время голова закружилась, ноги стали ватными. Он едва ощутил, как колени коснулись земли, и последнее, что увидел перед тем, как его глаза застлал туман, было еврейское кладбище, где совсем недавно расстреливали людей.

…Ей было 22, когда пьяные нацисты выволокли ее, беременную, посреди ночи, насиловали, били больно и жестоко по животу и голове. Ей было 22, когда муж, закипая в гневе, проломил череп одному из тех, кто над нею глумился.

Ей было 22, когда снова среди ночи к ним вломились фашисты, подняли ее мужа, направили свои фонари на него, держали ее, чтобы она смотрела, как его расстреливают. Потом больно ударили по лицу и насиловали... Ей было 22, когда у нее случился выкидыш. Ей было всего 22, когда у нее больше не осталось близких. Ей было всего лишь 22, когда для нее закончилась жизнь.

И сейчас Яэль шла на еврейское кладбище увидеть его в последний раз. Снова защемило сердце... Она не плакала: слез больше не было. Только голова разрывалась от боли. Снег. Трупы. Люди с лопатами. Растущие горки рыже-коричневой земли. Уже выкопали яму. Она склонилась над ним, посмотрела на его восковое лицо. Поцеловала в лоб, а потом уронила голову ему на грудь и впервые за все время в гетто громко зарыдала…

Когда подняла голову, собираясь уходить, ей почудилось, что кожа мальчика, лежащего невдалеке, резко контрастирует с кожей других тел. А может, только показалось… Но вот ведь дернулась рука.. Она подошла к Йосифу, потянула за локоть и, прилагая немалые усилия, перевернула мальчика на спину.

Какое-то мгновение не могла оторвать от него взгляд, взяла его руку в свою. Сердце бьется – живой. Рука очень холодная, кожа задубела. Она убрала со лба рыжие волосы, приложила ладони к его щекам.

Почувствовав тепло ее рук, Йося открыл глаза. Перед ним была незнакомая женщина, смотревшая на него с теплотой и состраданием. Йоська почувствовал, словно мама вернулась с того света и глядела на него глазами этой бедной женщины.

Она осторожно помогла ему подняться, поправила кепку. А потом прижала к себе. Йосиф почувствовал щекой ее щеку, осторожно обнял ее. «Сколько ты здесь пролежал?» – спросила она. И по его щеке потекли ее слезы.

…Яэль перебралась в подземелье. Ей дали прибежище. Она редко видела дневной свет.

Обитателей подземелья прикрывали свои люди в еврейской полиции и юденрате. Тайно приносили им пищу, обеспечивали лучинами. Здесь располагался штаб подполья. Приняли в подземелье и Йосифа, хотя и не сразу.

Он стал связным. Между подпольщиками гетто и белорусскими партизанами была налажена связь, обменивались информацией. Была выведена из гетто группа из пятнадцати детей. Теперь штаб планировал новую операцию. Было решено собрать группу из тридцати сирот в больнице и вывести их ночью за территорию гетто к партизанам.

6

Сердце, казалось, вырвется из груди. От нервного напряжения дрожали руки, передергивало плечи. Пересиливая страх, Йосиф возглавил колонну. Яэль – ее замыкала. Казалось, что дети шли так шумно и дышали так громко, что это нельзя было не услышать за версту. Через каждые несколько шагов Йосиф тревожно оглядывался, прислушивался. Дорога была знакома, он исходил ее уже десятки раз. Операция была просчитана и организована надежными людьми. И все же, казалось, произойдет что-то непредвиденное.

Вот и лаз в ограждении. Прошли первых два ребенка. Еще четыре. Еще десять… Их тут же уводили подальше от страшной зоны.

…Загорелись прожектора. По согнувшимся и закрывавшим глаза сиротам и нелепо смотревшейся среди них женщине открыли огонь. Их убили, как контрабандистов.

Трусливый подросток с белой повязкой и голубым магендавидом на рукаве заикался в сторону немцев: «Вот о-он. Сын ба-ба-бандит-тов».

Голова Йоси легла на землю...

Евгений Париж,

Минск, Беларусь

* Малина – тайник, в котором прятались от фашистов в гетто