Витебск – родина моих предков Лабасов и родина предков моего мужа Бескиных, и я с большим желанием откликнулась на просьбу журнала подготовить публикацию о моем дяде – художнике Александре Аркадьевиче Лабасе, наследницей авторского права которого я являюсь. Это ни в коем случае не «мемуары», это лишь немного о его жизни и творчестве.

 

«Анализируя свое искусство, – пишет Лабас в своих дневниках, – я прихожу к выводу, что оно сочетает в себе две линии – восточную и европейскую. Восточная – это наследственная, с отдаленных веков, она и во внешнем облике видна: темные волосы, темные глаза, да и темперамент южного человека. У южан сильно развито воображение, склонность к поэзии, символике, отвлеченности от реальной повседневной обстановки. Это было у египтян, в древнем Израиле. Стремление к философскому обобщению, способность видеть внутренним зрением были в основе их творчества. Эти свойства я в полной мере получил по наследству.… С детства меня посещали сновидения, они приходили ко мне с поразительной ясностью, и не только во сне, но и среди бела дня я вдруг начинал видеть образы, сначала еще неясные, а затем часто законченные в такой мере, что мне только нужно осторожно, чтобы не растерять, перенести их на холст. Много картин родилось у меня именно так. Но это одна сторона моего творчества. Есть и другая, чисто европейская, и на столкновении того и другого строится все мое искусство. Я могу писать без натуры, но могу и очень люблю писать с натуры тоже. Натура меня всегда обогащала, и я мог бесконечно всматриваться в нее, находить все новое и новое даже на том же самом месте».

Александр Аркадьевич Лабас родился 19 февраля 1900 года в Смоленске – древнем русском городе, в котором тогда разрешалось жить евреям. Его отец – Аркадий (Айзек, Аарон) Лабас родом из Витебска. О происхождении столь редкой фамилии приходится только догадываться. Может быть, еврейская семья из Литвы обосновалась в Витебске, и их прозвали «лабасами» (так и сейчас называют с недобрым оттенком литовцев), а потом это стало фамилией. У моего прадеда, деда Александра Лабаса – Гирша – было три дочери и двое сыновей. Сыновьям Аркадию и Вульфу Гирш смог дать образование дантистов. Вульф уехал в город Великие Луки, став лучшим зубным врачом во всей округе, так что даже через несколько десятилетий после его гибели все еще ходили легенды о его золотых руках. В 1942 году Вульф Лабас был расстрелян немецкими фашистами, вписав фамилию Лабас в трагический список жертв Холокоста.

Старший брат Аркадий умер почти в это же время в Москве от воспаления легких. А в конце XIX века он уехал из Витебска в Смоленск и стал редактором журнала. Перспектива зубного врача его не устраивала. Это был яркий человек, одаренный и литературно, и музыкально (он прекрасно играл на скрипке). На его долю выпало одному воспитывать двух сыновей – Абрама и Александра. Жена Хая Шауловна умерла, когда младшему Александру было два года. Молодой, красивый мужчина долго не женился, боясь привести в дом мачеху. Александр Аркадьевич Лабас, вспоминая о своем отце, пишет: «Добрый, ласковый, жизнерадостный, постоянно заботящийся о нас, он много работал, но умел и повеселиться с непосредственностью ребенка. Он имел очень твердые понятия о честности, порядочности, совести. Так воспитывал и нас».

Аркадий Григорьевич был человеком своего времени и не соблюдал религиозных обычаев, так же воспитывались и дети. Но когда из Витебска приезжала его мать Лея-Рони, в доме накануне ее приезда все буквально переворачивалось вверх дном. Срочно доставались кипы, свечи, бокалы для красного вина, а, главное, уничтожалось и пряталось все, что могло бы оскорбить глубоко верующую бабушку – разделочные доски, посуда, где могли соседствовать мясо и сыр, ножи, которыми резали некошерные продукты, и т.д. И в пятницу вечером семья собиралась за праздничным столом, соответственно правилам. Мальчикам это казалось веселой игрой. Но много позже, уже будучи старым человеком, Александр Аркадьевич вспоминал, что приезды бабушки и ожидание «божественной субботы», свечи, молитва нараспев на непонятном ему языке вызывали необъяснимый восторг, которого он даже стеснялся, и странное ощущение, что ЭТО есть в нем и он понимает музыку непонятных слов.

Старший брат Александра Абрам был музыкальным вундеркиндом, ему пророчили блестящее будущее, но в 1918 году, охваченный революционной романтикой (и, кстати, заразивший ею и младшего брата), он оставил Московскую консерваторию и ушел на Гражданскую войну. Ранение в руку навсегда перечеркнуло возможность быть пианистом. Абрам Лабас после Гражданской войны остался в армии, а в 1937 году вместе с Якиром и Уборевичем комбриг Абрам Лабас был расстрелян.

В детстве Абрам и Александр были очень разными – шумный, веселый заводила Абрам и сосредоточенный на своих чувствах Александр. «С самого раннего детства, – вспоминает Александр Лабас, – мне необходимо было сосредоточиться на своих чувствах, ощущениях от всего, что меня окружало. Иногда, когда брат садился за рояль, я уходил в соседнюю комнату и слушал; его музыка меня очень трогала, но почему-то я не хотел, чтобы он видел, как я его слушаю, в особенности, когда я на него сердился за то, что он и его товарищи бесцеремонно врывались ко мне в комнату и мешали рисовать. Как трудно мне было объяснить брату и отцу, да и самому себе, что за непостижимая страсть влекла меня к рисованию».

В 1910 году Аркадия Григорьевича Лабаса пригласили в Ригу возглавить редакцию журнала, освещавшего театральную жизнь, а в 1912 году семья переехала в Москву.

«К этому времени, – вспоминает художник, – встал вопрос о моем поступлении в школу. Только в художественную, только рисовать, просил я отца, который был согласен со мной, но все наши родственники были решительно против. Я был тверд, непоколебим, замучил отца, и, взяв мои работы, а их к тому времени было уже много, он пошел в Строгановское училище. Директором училища был тогда Н.В. Глоба. Я ждал отца у ворот училища на Рождественке, ни живой, ни мертвый. Он задержался очень долго, и я сходил с ума. Наконец я увидел его. «Ты будешь учиться, тебя возьмут». Радости моей не было конца».

В Императорском Строгановском училище он постиг различные виды ремесла – роспись по фарфору и эмали, резьбу по дереву, работу с металлом. Это заложило основу будущего мастерства, умение работать с разными материалами, что проявилось впоследствии в театральных декорациях, панорамах и диорамах, которые ему приходилось делать. Мастерством художника он владел безупречно.

Первые представления о современной живописи, о системе, открытой Сезанном и оказавшей огромное влияние на искусство ХХ века, Лабас получил в студии И.И. Машкова, где занимался летом 1916 года.

Революция застала Александра Лабаса учеником Строгановского училища. «Во время революции я много писал картин, часто очень даже эскизно. Я считал, что главное – передать искренне, непосредственно и ярко дух тех событий, так захвативших меня».

В 1918 году на базе Строгановского художественно-промышленного училища были созданы 1-е Государственные свободные художественные мастерские (СВОМАС), а на основе Московского училища живописи, ваяния и зодчества были созданы 2-е Государственные свободные мастерские. В 1920-м году путем слияния 1-х и 2-х Свободных мастерских был образован ВХУТЕМАС (Высшие художественно-технические мастерские). Сначала Лабас поступил в мастерскую Малявина, а затем перешел в мастерскую Петра Петровича Кончаловского. «Кончаловский, – вспоминал Лабас, – учил доводить цвет почти до чистых красок, ни в коем случае его не ослаблять. Все равно в природе сильнее. Никакой дыры. Никакой глубины иллюзорной не должно быть. Не бойтесь черной краски, она тоже может быть цветом, в тени тоже цвет, так же как и в освещенных частях предмета. Свет и тень – тоже цвет. У кого нет настоящего колористического дарования, тот не может быть живописцем».

В 1919 году, прервав учебу, Александр Лабас ушел добровольцем на фронт, став художником 3-й Армии Восточного фронта. «В окружающей нас обстановке, – напишет позже художник, – никакой романтики и поэзии не было, наоборот, многое на близком расстоянии выглядело весьма неприглядно. Бедность была ужасающая. Голод. Холод. Тиф. Отсутствие хлеба, топлива, одежды. Где же искать поэзию и романтику? Я видел в то время картины ужасов, они и сейчас стоят у меня перед глазами. Поэзия и романтика жили в нас самих. Мы надеялись, что будет лучше, и во всем, что нас окружало, выискивали зерна этого чудесного будущего. В нашем воображении мы видели совсем новую жизнь, и в полной гармонии с ней – необыкновенное, смелое, большое и глубокое искусство».

На годы Гражданской войны пришлась романтическая любовь Лабаса к Елене Королевой, которая, увы, закончилась с началом совместной жизни в Екатеринбурге, где в 1921 году Лабас преподавал в Государственных художественных мастерских. Желая сохранить семью, с женой и маленьким сыном Борисом, он вернулся в Москву, чтобы продолжить учебу во ВХУТЕМАСе. Художественная жизнь захватила Александра Лабаса, а вот брак распался – жить вместе стало невозможно. Елена с сыном вернулась в Екатеринбург.

Второй брак Лабаса с Раисой Вениаминовной Идельсон (уроженкой Витебска), художницей, бывшей женой Роберта Фалька, тоже не сложился. В 1933 году у них родился сын Юлий. Незадолго до своей смерти, 14 мая 2008 года, Юлий Александрович Лабас опубликовал свои воспоминания, где, в том числе, рассказывает о встрече отца и матери.*

20-е – начало 30-х годов были для Лабаса годами неудач в личной жизни и высочайшего взлета в жизни творческой, что, конечно, для него было самым главным. Работы молодого художника представляли Россию на самых престижных международных выставках живописи, о нем писали И. Эренбург,
А. Эфрос, Я. Тугендхольд и другие выдающиеся критики того времени.

В 1924 году Лабас вместе с Штеренбергом, Лучишкиным, Пименовым, Вильямсом, Тышлером становится учредителем Общества художников-станковистов (ОСТ), задачей которого было выразить современность современными же средствами живописи. «Раньше, – пишет Лабас в воспоминаниях, – не знали, каково состояние пассажира в полете, надо было его почувствовать. У меня не было образцов. Я ни у кого не видел изображения людей в самолете. «На большой высоте», «Летчик», «Пассажиры в самолете», «В дирижабле», «Аэропоезд» – это названия моих картин того времени. Когда я впервые поднялся в воздух, это было большим переживанием: видеть землю сквозь облака с большой высоты, ощущение удивительного спокойствия, философское равновесие. Ни в какой академии, ни в какой школе не учили художника, как надо писать эти чувства и ощущения преодоления пространства с большой скоростью, какими красками писать, как ими управлять. Меня это увлекло, и я искал способы, как это выразить».

Пластические эксперименты, которыми был занят Лабас, нашли выражение и в его деятельности художника театра. Правда, в отличие от товарищей по ОСТу – Вильямса, Шифрина, Люшина, Тышлера – она не стала постоянной. Лабас считал, что специфика театрального пространства мешает художнику-станковисту. Сделав несколько исключительно удачных театральных постановок («Дело» и «Свадьба Кречинского» в Театре
им. В.Ф. Комиссаржевской, «Миллионер, дантист и бедняк» в Государственном Еврейском театре (ГОСЕТ), «Армия мира» в театре им. М.Н. Ермоловой, «Жила-была девушка» в Театре Революции), он отказался от дальнейшей работы в театре.

А в 1928–1929 годах Лабас оформлял спектакль «Поединок машин» Долгопольского, поставленный на сцене Белорусского Государственного еврейского театра. В это же время он работал над спектаклем Толлера «Гопля, мы живем» (режиссер Борис Норд) в Минском театре. Премьера этого спектакля была неожиданно перенесена в Витебск, где Лабас последний раз был в далеком детстве. «После премьеры и короткого отдыха, – вспоминал художник, – я пошел смотреть город, в котором жили мой дед и мой прадед. Здесь родился и мой отец. И вот я бродил по городу и окрестностям, по берегу Западной Двины, невольно вспоминая рассказы отца, и как будто слышал его скрипку. Все мне казалось сновидением – и крепкие богатые дома, и трущобы бедняков, с множеством детей, радостных, несмотря на такую бедность. Мне встречались длиннобородые старики торжественного вида, верующие в своего Бога, который решает, кому жить в роскошном доме, а кому в развалинах. Тихая радость была у всех на лицах. Какими-то завороженными мне казались идущие навстречу люди. В чем же дело? Тут я вспомнил, что был праздничный день. Так вот чем можно объяснить это торжественное небесное спокойствие и таинственную радость на лицах стариков, детей и очень красивых девушек. Сердце щемило от этой вековой бедности и от стойкости и красоты людей. И я понял, что должен и могу выразить все, что почувствовал тогда. Так родилась картина «Город на Западной Двине». В 1976 году она была приобретена Государственным Русским Музеем».

В середине 30-х годов, после упразднения всех художественных групп и создания единого Союза художников, в стране началось наступление на тех, кто не хотел и не мог работать в жанре так называемого «социалистического реализма», в котором сюжет играл большую роль, чем сама живопись. Их обвинили в формализме. В формалисты попал и Лабас. С этого времени и до середины 60-х годов он был практически отлучен от художественной жизни, его работы не принимались на крупные выставки, не приобретались музеями. «Зная свою неуступчивость и откровенность, я не мог строить никаких иллюзий, понимая, что под видом высоких идеалов наступает реакция на долгие годы. Я знал, что никогда и ни за что не пойду в искусстве ни по какому пути, кроме того, в котором я уверен, и только своей дорогой».

А «возвел» в формалисты Лабаса в своей книге «О формализме в живописи» критик Осип Мартынович Бескин. Когда в 1977 году я познакомилась с молодым человеком, который впоследствии стал моим мужем – Андреем Бескиным, – его фамилия вызвала некоторый шок у дяди… Тем более, дед Андрея, уроженец Витебска Ерухим Залманович Бескин, был дальним родственником этого самого Осипа Мартыновича. Но моя любовь и мое счастье смирили его и с этой фамилией, тем более, Андрей ему очень понравился.

Ерухим Бескин уехал из Витебска в Москву в начале 20-х годов вместе с друзьями – Борисом Волчеком и Самуилом Дисоном. Волчек стал известным кинооператором, Дисон – директором Союзгосцирка, а Ерухим (Ириан) Бескин – директором типографии, печатавшей театрально-концертную продукцию. В прошлом году, благодаря помощи директора Центра Марка Шагала в Витебске Людмилы Хмельницкой, мы нашли могилу прадеда Андрея – Залмана Берковича Бескина, обретя на витебской земле место, где можно поклониться памяти предков. А моя фамилия Бескина-Лабас до сих пор вызывает некоторое изумление у людей, хорошо знающих историю русского искусства ХХ века…

В 1935 году, в состоянии подавленности от того, что происходит в искусстве, Лабас уезжает в Крым. Здесь он знакомится с молодой художницей из Международного бюро революционных художников, немецкой еврейкой, закончившей в Германии БАУХАУЗ, ученицей Василия Кандинского и Пауля Клее, приехавшей в Советский Союз вместе с группой выпускников БАУХАУЗа во главе с их директором Ханнесом Майером. Леони практически не говорила по-русски, а Лабас, хоть и занимался в детстве немецким с няней-немкой, уже, естественно, его подзабыл. Но есть язык, понятный без слов, – это язык любви. «При близости и любви, – напишет в конце жизни Лабас, – как бы замедляется время и даже, кажется, совсем останавливается, наступает самое счастливое мгновение в жизни, и подсознательно его жаждешь остановить. Слияние физического и душевного в одну неделимую гармонию – это самая высокая ступень чувств и ощущений, это вершина и основа возвышенного творчества. Это событие перевернуло всю мою жизнь. Я имел сына в Свердловске от первого брака, который, к сожалению, очень быстро распался, и в Москве у меня был совсем еще маленький сын Юлий. Личная жизнь складывалась не так, как мне хотелось бы. Я терпел в личной жизни не одно крушение, пока не встретил в 1935 году Леони. С 1936 года Леони – моя жена. У моей Леони, я это сразу заметил, была способность быстро угадывать, в чем причина моих переживаний, страданий, мук. Она решительно все понимала, и это приводило меня в равновесие».

Леони Нойман-Лабас – маленькая хрупкая женщина с твердой железной волей, с невероятно сильным характером. Ее первый муж уехал из Германии в Палестину и увез туда ее единственного сына. Его однажды в конце 30-х годов привозили к матери в Москву, больше она его не видела и о судьбе его не пыталась узнать, так как в те годы это могло бы «навредить искусству Шурочки» (в семье Александра Лабаса называли Шурой). Вся ее жизнь с 1935 года была подчинена искусству мужа. Судьба уберегла ее от участи других выпускников БАУХАУЗа, часть из которых после начала Второй мировой войны была выслана обратно в Германию («немецкие шпионы») и уничтожена там («советские шпионы»), а часть (в том числе и второй муж Леони архитектор Филипп Тольцинер) была отправлена в советские лагеря. Ее семью, оставшуюся в Германии, судьба не пощадила. Отец, мать и единственный брат Тео были уничтожены фашистами. В годы, когда Александр Лабас не мог живописью зарабатывать на жизнь, она занималась переводами книг советских писателей на немецкий язык. По его эскизам расписывала маленькие фарфоровые тарелочки и отдавала их на продажу. Нужны были деньги на холсты, краски, нужно было платить алименты двум сыновьям.

Я помню Леони (в семье мы называли ее Лонечкой) уже достаточно пожилой женщиной, по-прежнему красивой, с тонкими чертами лица, своим стилем в одежде, волевую, организованную. Они всегда были вместе, всегда неразлучны. Дядя не мог спокойно работать, пока она не приходила в мастерскую и не садилась за его спиной. Никому никогда он не позволял, кроме нее, находиться в мастерской во время работы. Он написал очень много моих портретов (семь маслом, около двадцати акварелью и множество набросков на берегу моря, за книгой, за разговорами с Лонечкой и т.д.), и я имела счастье наблюдать за его работой. Какое чудо, когда на чистом холсте, слегка на просвет, появлялось мое лицо, не всегда узнаваемое мною, он видел меня, естественно, иначе, чем я сама. Писал он свободно, много рассказывал во время сеанса. Как дивно было наблюдать за ним – он не работал, а пел, парил. Абсолютно не смотрел на палитру, казалось, опускал кисть в краску случайно, в какую попадет, как будто все получалось не по его воле, а откуда-то свыше.

В 70-е годы Лабас работал очень много. Иногда писал быстро. Два-три дня не была у них – прихожу, он уже новые картины показывает. Иногда останавливал работу, потом возвращался к ней. Звоню утром (с этого начинался каждый мой день) – «Олечка, родная, не могу говорить, мне сегодня приснилась картина, я должен скорее идти в мастерскую». Я потом смеялась: «Дядя Шура, у Вас все так просто: приснилась картина, пошел, написал – делать нечего!» А он действительно боялся «растерять» то, что увидел «внутренним зрением». Ночью снилась ему музыка, а утром он «переносил» ее на холст. Именно так родились некоторые «Цветовые композиции». А другие, наоборот, – четкое «головное» решение композиционных и цветовых задач.

Александру Лабасу повезло – он при жизни застал возвращение признания. В 1966 году после почти трех десятилетий забвения его работы были выставлены в залах Московского союза художников на Кузнецком мосту на групповой выставке вместе с работами М. Аксельрода и Г. Горшмана.

В 1976 году состоялась первая персональная выставка художника. Трудно передать, насколько важной была для него эта выставка. Он сам подготовил экспозицию. Мы взяли план выставочного помещения, «перенесли» все стены и простенки на листы ватмана, а затем мы с Леони вырезали в определенном масштабе бумагу, и он воспроизвел на этих листочках все картины, которые должны быть выставлены, и распределил их по стенам. Эта замечательная авторская экспозиция хранится у меня. Когда в 2004 году я устраивала в Государственной Третьяковской галерее презентацию книги «Александр Лабас. Воспоминания»*, сопровождавшуюся небольшой выставкой работ из собрания Третьяковки, я выставила несколько фрагментов этой авторской экспозиции, как раз с теми работами, которые были на выставке.

А в 1976 году накануне открытия персональной выставки мы долго обсуждали его костюм: какая сорочка – белая или голубая. Я настаивала на голубой: «Дядя Шура, Вы же не председатель колхоза и не член Политбюро!» Утром в день вернисажа я решила ехать за ними на Масловку на такси, чтобы не испортить в метро свою «нарядность». Раздается звонок: «Дядя решил, что лучше все-таки белая рубашка»… Мчусь в ЦУМ. Народу много, жарко, все толкаются, а у него размер воротничка – 29-й – попробуй, найди! Наконец купила, ловлю такси, мчусь к ним, изрядно потрепанная. Не могу сказать, что в этот момент испытывала к нему очень нежные чувства… Примчалась, вручила рубашку, подобрали другой галстук. Нужно было уже срочно выезжать. В дверях они остановились, повернулись  друг к другу лицом. Взялись за руки, крепко, медленно поцеловали друг друга в губы. Передо мною были возлюбленные, жизнью и единым делом навеки сплетенные, единодышащие, благодарные судьбе за то, что это, наконец, произошло и что они оба, вместе, это переживают. Никогда не забуду!

Интересный эпизод из их жизни. Октябрь
1941-го. В Москве паника, немцы уже на подступах к городу. Художников и их семьи эвакуируют в Среднюю Азию. Дядя узнал об этом, зайдя утром в Правление МОСХа. До отправления поезда оставалось всего несколько часов. Звонит жене: «Срочно выезжай на Казанский вокзал». Леони берет большую папку с его последними акварелями, написанными после дежурств на крыше во время вражеских налетов на Москву, собирает только самое необходимое, вызывает такси. Площадь трех вокзалов (Казанский, Ленинградский и Ярославский) – даже в обычное время здесь легко потеряться, а в октябре 41-го это было человеческим морем, люди сидели и лежали прямо на улице по нескольку суток. Они не договорились, где встретиться. Увидев, что творится на площади, Леони поняла, что найти друг друга здесь практически невозможно. К тому же, водитель сказал, что дальше не поедет – люди стояли на дороге сплошной стеной. Растерянная, она вытащила огромную папку с акварелями, машина стала подавать назад, толпа сомкнулась. «Леони!» – он стоял совсем рядом! Как, каким образом он оказался именно в той точке, где остановилась ее машина? Наверное, судьбе было угодно, чтобы они всегда, до конца были вместе.

После смерти дяди в августе 1983 года Лонечка стала жить в моей семье. Она умерла в 1996 году в возрасте 94-х лет. Кроме последних двух-трех лет она сохраняла абсолютно ясную голову, жизнь ее была подчинена работе с наследием мужа. Мы с ней разобрали по сериям, датировали, назвали, внесли в картотеку все работы (а это сотни холстов и тысячи акварелей и рисунков), разобрали рукописи его воспоминаний. С ними, прежде, чем издать отдельной книгой, я проработала почти двадцать лет – нужно было подобрать сотни разрозненных листочков по цвету чернил, выгоревшему краю, следам от скрепок. Воспоминания Лабас писал около тридцати лет. Жили в тесноте. Не найдя предыдущей записи, он начинал писать заново. «Найти начало», «искать продолжение» – постоянные пометки на полях рукописей. Нужно было по архивным материалам проверить достоверность его воспоминаний (память может подводить), все перепечатать (к счастью, его почерк я разбирала хорошо), отредактировать, не меняя его интонаций.

После выставки 1976 года началось возвращение известности Александра Лабаса. Много статей появилось в газетах, журналах. Он очень внимательно и трепетно следил за этим. Подчеркивал красным карандашом самое интересное, волновался, перечитывал сотни раз. Даже такому, абсолютно уверенному в своем таланте художнику, необходимо было признание общественное. Когда же проходила в Государственном Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина выставка «Москва–Париж», он был одним из главных действующих лиц, одним из немногих живых. Помню, как он радовался, что оказался в таком замечательном окружении: Пикассо, Шагал, Леже, его друзья по ОСТу, его учителя, те, кого он всегда считал лучшими в русской живописи ХХ века. Он был абсолютно счастлив, что так же, как и в 20-е годы, его работы выдерживают самое высокое соседство. Слава Богу, что Лабасу повезло в конце жизни почувствовать славу и восторг зрителей и критики, которые он уже имел, будучи совсем молодым художником.

В августе 1983 года я с мужем и маленькой дочкой отдыхала в Евпатории. Сюда и пришла телеграмма о смерти дяди. Он умер в одну минуту, жена даже не успела дать ему валидол. Утром следующего дня они собирались ехать в центр Москвы – он хотел вновь и вновь писать движущиеся московские улицы…

Двадцать пять лет прошло после смерти моего дяди Шуры, художника, творчество которого известно сегодня во всем мире. Очень хочется верить, что он похвалил бы меня за то, как я распоряжаюсь его творческим наследием.

В Москве у нас подрастает маленькая внучка Шурочка. В ней продолжение далеких предков из Витебска – Лабасов и Бескиных.

* Лабас Ю. А. Когда я был большой. –Москва, Новый хронограф. 2008 г.

* Александр Лабас. Воспоминания. Составитель Бескина-Лабас О.М. –СПб, Palace Editions. 2004 г.