Монолог с отступлениями

На сцене зрительного зала Александр Ривкин играет Паганини, Бетховена, Моцарта, мелодии местечковых музыкантов… «О чем может плакать еврей?» – спрашивала моя бабушка и сама себе отвечала: «О чем только он может не плакать!»

Зал вместе со скрипкой Ривкина плакал и смеялся. Одновременно. На сломе беды и радости. Скрипка пела про жизнь Александра Ривкина, и зал это понимал.

Он родился в 1939 году. Скрипач, дирижер, руководитель камерного оркестра, Заслуженный артист России, академик Петровской академии искусств.

Женат. Живет в немецком городе Бремен.

Александр Ривкин:

– Я счастливый человек: я остался живой. У меня есть любимая жена, любимый сын, три любимых внука и... любимая скрипка. Я полвека играю людям, и они до сего времени слушают меня. Наконец, судьба снова подарила мне сестру. Я увиделся с ней в Бресте, в маленьком кафе на «нейтральной полосе». И она, и я давно думали, что нас нет в живых: по законам войны и оккупации мы должны были умереть. Но – остались жить. Мы не виделись пятьдесят девять лет. Когда началась война, мне было два года, сестре – четыре. Наш отец был музыкантом – скрипачом и дирижером. Но про все это я узнал потом, а тогда…

Помню горящие дома – это была первая страшная бомбежка Минска. Мамы уже с нами не было. И до сего дня неизвестно, что с ней случилось. А мы с сестрой оказались в каком-то доме. Кто-то нас кормил, обогревал… Помню, мы лежим на кровати, укрытые какими-то лохмотьями. Холодно... Когда открываются двери, в комнату врывается пар. Наверное, это была первая военная зима в Минском гетто. Все время хотелось есть.

Потом был детский дом, но уже не было сестры. Хорошо помню, как нас строили в шеренгу и отбирали детей, которых я больше не видел. Тетка с белыми волосами в форме, с палочкой, – она хромала, – кричала и ругалась, когда мы шумели…

То, что я сейчас рассказываю – это даже не воспоминания, а скорее ощущения, чувствование.

Нас куда-то ведут. Толстый лысый человек дает нам конфеты, и мы говорим ему: «Спасибо…»

Не помню, как я оказался в советском детском доме. Здание возле вокзала, все время слышны гудки паровозов...

Когда мы с сестрой и племянником, спустя вечность, пришли на то место, где мне казалось, стоял дом, я вспомнил, что к нему примыкал большой яблоневый сад. И девяностолетняя жительница соседнего дома подтвердила: был детский дом и сад. Яблоневый.

Я не знаю, как поэт Максим Танк оказался в этом месте именно тогда, когда нас доставали из-под разбомбленных руин нашего дома, но он, тогда еще в форме, – наверное, это были первые дни после освобождения Минска, – помогал выносить детей. Я не могу сказать, как это все запомнилось. Максим Танк до войны часто приходил к нам в дом: они с отцом дружили.

…В начале шестидесятых, гастролируя в Норильске, в кабинете одного из начальников местной культуры я увидел тканый белорусский пояс. Оказалось, что на севере проходят Дни белорусской литературы и делегацию возглавляет Максим Танк. Когда я сказал, что знаю его, было решено устроить встречу в прямом эфире телевидения, во время которой я сыграю для земляков что-то родное. Так и было. Я пришел в студию и без объявления начал играть известную всем белорусам мелодию «Радзiма мая дарагая». Вся делегация зааплодировала, а Максим Танк спросил: «Дорогой мой, кто ты?» «Я – Ривкин, сын вашего друга Михаила Ривкина». И тут Максим Танк заплакал…

Тогда я познакомился с поэтом Рыгором Бородулиным, профессором Александром Избахом, с Львом Ошаниным и его женой Татьяной Успенской. Потом, уже в ресторане, где был прием делегации, я играл все, что они хотели услышать, и мы вспоминали родной Минск. Тогда Максим Танк подарил мне свою книжку с надписью: «Александру о памятной встрече в Норильске и незабываемых днях в Минске».

…Вернемся к послевоенным минским годам.

В один из дней 1947 года к нам в детский дом пришел человек и спросил детей, кто хочет научиться играть на скрипке. Кроме меня желающих не нашлось. Так я обрел своего второго отца, не зная, где мой первый отец, Аркадия Львовича Бессмертного, дорогого моего учителя, преподавателя музыкальной школы и Белорусской консерватории. Они дружили с отцом много лет, и Аркадий Львович знал меня со дня рождения. Я стал часто бывать у него дома, иногда оставаясь там на несколько дней.

В День Победы по радио должны были прозвучать стихи Максима Танка. Читать их должен был мальчик лет шести-семи. Поэт вместе с диктором белорусского радио Любовью Ботвинник стали искать такого чтеца. За этим они и приехали в наш детский дом. Воспитательница посоветовала им послушать меня. Послушали, спросили фамилию и… переглянулись. И она, и он хорошо знали моего отца.

Я, естественно, не знал, что отец, отвоевав войну, «отдирижировав» у рейхстага в День Победы сводным военным оркестром, остался на службе главным дирижером оркестра одной из армий. Максим Танк, тогда уже известный поэт, послал в военное ведомство просьбу сообщить отцу, что в одном из детских домов Минска, вероятно, нашелся его сын. Телеграмма ушла за тремя подписями: Танк, Ботвинник и Бессмертный.

Вы, конечно, спросите, как же мы с сестрой не нашли друг друга после войны? Фамилия же одна! В том-то и дело: была одна, стало две. Я называл фамилию отца, а сестра, как выяснилось шестьдесят лет спустя, – почему-то матери, которую при записи еще и перепутали. Так мы с ней и потерялись. А с отцом мы встретились, потому что все его друзья и знакомые живо реагировали на фамилию Ривкин.

Отец пришел в детский дом в форме с орденами… Все дети завидовали мне. А я не мог поверить, что это правда. Тогда такие встречи были не частыми. А сестра пропала. Я искал ее долгие годы, познакомился с Агнией Барто, которая организовала на радио постоянную передачу, помогавшую разыскивать потерявшихся детей; писал много писем-запросов. Теперь я понимаю, что результатов и не могло быть.

Отца оставили в Минске. Мы жили в отдельной квартире на улице Цнянской. Возле Комаровки.

…Послушайте! Я сейчас, во время нашего разговора, вспомнил эти названия! А во время встречи с сестрой и племянником не мог вспомнить, где мы жили после полуподвала в Доме композиторов!

Нужно было видеть глаза Александра Михайловича, когда он это говорил… На несколько мгновений прошлое вошло в мою квартиру, где я слушаю этого человека. Прошлое – такое далекое и во времени, и в пространстве…

– Вместе с известным белорусским музыкантом Иосифом Жиновичем отец создает оркестр народных инструментов, которым он и дирижировал. Тогда мы и получили полуподвал в Доме композиторов. У нас часто бывали друзья отца. Среди них я помню композиторов Рыгора Пукста, Иосифа Жиновича, Николая Аладова, Евгения Тикоцкого, Дмитрия Каминского… Они разговаривали про музыку, напевали, наигрывали на пианино новые мелодии, – я жил в «звучащей» атмосфере и с удовольствием ходил в музыкальную школу, директором которой был легендарный Герман, преподавателем – «мой» Бессмертный, а учениками – Эдуард Миансаров, Дмитрий Смольский, Игорь Лученок…

А вот еще одно воспоминание, теперь уже не только ощущение. Это был первый или второй год моего обучения в музыкальной школе. Пришла в наш класс женщина. Позднее я узнал, что это была Анна Гузик. Оказалось, что еврейскому театру Михоэлса, который приехал в Минск на гастроли, понадобился мальчик, играющий на скрипке. Сели к роялю, сыграли мелодию и попросили меня повторить. Так меня взяли на роль шолом-алейхемовского Стемпеню. Так что мой стаж на сцене значительно больше, чем тот, что значится в трудовой книжке. Наверное, тогда я и Михоэлса видел, но никто не сказал мне, что это Михоэлс. Да и мал я был для понимания масштабов личности.

Отец часто брал меня с собой на выездные концерты оркестра. Открытые грузовики с лавками для артистов приезжали во двор Театра оперы и балета, музыканты забирались в кузовы и ехали в глубинку. Среди них были уже известные и любимые народом Тамара Нижникова, Николай Ворвулев, цимбалист Аркадий Остромецкий. Я помню, как нас после каждого выступления вкусно и сытно кормили.

В 1952 году Иосиф Жинович предупредил отца: «Уезжай куда-нибудь подальше, пережди «время космополитов», уляжется – вернешься: пока я руковожу коллективом, твое место будет тебя ждать». И мы уехали, я потерял Минск навсегда: вернуться не получилось. Но для души и сердца Минск всегда со мной.

В Томске отцу предложили место дирижера симфонического оркестра, а я поступил в музыкальное училище, а потом в Новосибирскую консерваторию, где моим учителем стал Александр Наумович Амитон, который когда-то преподавал в Минской консерватории.

На первом курсе мы создали скрипичный квартет. Тогда в Новосибирске гастролировал известный квартет имени Бородина. Четыре выдающихся музыканта, каждый из которых мог стать популярным концертирующим солистом. Но правда и то, что второго такого квартета в мире не было. Я хочу поклониться им и назвать их: Ростислав Дубинский, Ярослав Александров, Дмитрий Шабалин и Валентин Берлинский. Не только уникальные музыканты – чудесные люди, верные друзья, в чем я имел счастье убеждаться долгие годы.

Узнав, что в консерватории есть студенческий квартет, они зашли послушать нас. Это стало переломным моментом моей жизни и в плане профессиональном, и в житейском тоже. Эти люди стали для меня примером во всем. Они сформировали мое отношение к музыке, к своему делу, навсегда стали образцом приличия.

Я еще был студентом консерватории, когда руководство приняло решение: готовить Ривкина к Всесоюзному конкурсу молодых музыкантов-исполнителей в Москве. Тогда-то Дубинский с охотой и щедро давал мне уроки, проходил со мной программу: Баха, Рахманинова, Моцарта. Однажды он сказал, что с моей скрипкой можно играть в оркестре и даже выступать, но на конкурс с ней выходить нельзя. И «бородинцы» нашли мне скрипку.

Был в моей биографии город Ленинград. Окончив три курса в Новосибирске, я перевелся в Ленинградскую консерваторию. Причины? Умер мой любимый учитель – профессор Амитон, и по рекомендации опять же «бородинцев» меня прослушал выдающийся скрипач, Лауреат Первой премии конкурса Чайковского Борис Львович Гутников и согласился быть моим педагогом.

Это был еще один этапный момент моей жизни: я прошел лучшую в мире школу скрипичной игры – ленинградскую.

Не зря говорят, что единственное настоящее везение – это на людей. Только благодаря добрым и светлым людям я остался жить и стал, мне кажется, профессионалом в любимом мною деле.

А потом было долгая и счастливая жизнь: работа в Красноярске, гастроли по всей стране, концерты, рождение сына, друзья, внуки… Это была насыщенная жизнь, и я с благодарностью о ней вспоминаю.

В самом начале моей эмигрантской жизни сын и сообщил, что меня разыскивает мой вероятный племянник, минский юрист, возможно, сын моей сестры. Я позвонил в Минск. То, что сказал мой незнакомый племянник, было невозможным, но я по некоторым деталям и фактам понял, моя пропавшая сестра нашлась! Кроме реалий, говорило еще и сердце.

То, что я услышал по телефону, было и радостно, и страшно. Мы с сестрой восемь лет жили недалеко друг от друга: мы с отцом – в Минске, она с семьей – в районном центре Гомельской области Речице. После того, как мы потерялись, она все время там жила…

«Да, – отвечал я племяннику на его вопрос, – да, я на два года моложе. Сестру звали Ирина. Отца – Михаил. Да, он музыкант. Дирижер Государственного оркестра народных инструментов». – «Мама говорит, что однажды была на выступлении этого оркестра…» – «Как тебя зовут?» – «Саша». – «И меня Саша».

Мы условились о встрече в Бресте в кафе на «нейтральной полосе»…

Я узнал сестру, как только увидел ее: это было лицо нашего отца. Мы сидели и говорили, смеялись и плакали.

Мы – встретились! Теперь у меня есть сестра и племянники.

Жанна Лебедева,
Бремен, Германия