Ривка – золотая гривка.
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сраженья.

Борис Пастернак

Часть первая

Любовь

Я вам скажу, иногда в жизни бывают такие минуты, что хочется о наболевшем рассказать кому-то, иначе может не выдержать сердце.

Когда я был маленьким, мы с мамой Броней ездили в Кричев. Не помню уже, по какому делу ей надо было туда, не это главное, но я там впервые увидел паровоз, и меня очень удивил пар, идущий из трубы. И я спросил, почему он идет. И мама Броня сказала:

– Зуналэ, если не выпустишь лишний пар изнутри, то можно лопнуть!

Вот так и у меня сейчас. Я отниму у вас немножко времени и немножко поговорю. Вот вы сейчас смотрите на меня и думаете, почему я говорю «мама Броня», а не просто – мама. А потому что у меня с того момента, как я себя помню, были две мамы: мама Рахиль, моя настоящая мама, и ее сестра Броня, которую я тоже звал мамой. Мама Рахиль и мама Броня были одинокими и всю жизнь жили вместе: и у нас в Краснополье, и здесь, в Америке. Они были очень красивые и в молодости, и сейчас. У них вообще в семье все были красивыми: высокими, стройными, с приятными лицами. И их брат дядя Рувим, портрет которого висел у нас дома, и тетя Лиза, их сестра, которая жила в Москве, были тоже красивыми. И только я был маленького роста, с большим еврейским носом и к тому же лопоухий. И не говорите мне, что я хорошо выгляжу! Я чувствую, что вы мне хотите сказать, но не надо!

Маленький, я все время думал над этим вопросом – почему я не такой, как они? Тетя Лиза мне сказала, что я в папу, который погиб на войне, а мама Рахиль сказала, что я не понимаю в красоте и красивее меня для нее нет никого на свете! А мама Броня, которая преподавала в школе историю, поучительно говорила:

– Фимочка, красота – вещь относительная. Разве товарищ Сталин красивый человек? Но для нашего народа красивее его нет на свете!

После этого я долго рассматривал портрет Сталина в букваре и, убедившись, что он и вправду некрасивый, успокоился. Но ненадолго. Потому что был влюблен в Ривку. Ривка, дочка дяди Менделя и тети Хаи, была нашей соседкой, жили они три дома от нас. Она была очень красивой – и тогда, и теперь: рыжеволосая, зеленоглазая и длинноногая. Ее внимания добивались все мальчишки – и гои, и наши. А она, как королева из сказки, равнодушно принимала эту любовь! Ей нравилось быть заводилой всех разбойничьих игр, лазить по заборам, как кошка, драться, как мальчишка, и свистеть в два пальца громче всех.

– И это – а идише мейделе?¹ – удивлялась сумасшедшая Ента. – Это же, а шейгец!² И где ее нашел Менделе? Вы не знаете?

– Фима, – сказал мне как-то мой друг Изя Лыгнер, – а ты знаешь, что дядя Менделе служил матросом?

– Ну и что? – говорю.

– А то, что он плавал в разные страны и оттуда привез Ривку.

– Как – оттуда? – не понял я.

– Взял ее там в приюте, – пояснил Изя и стал дальше фантазировать. – Она королевская дочка. Понял? У них там была революция, и король ее спрятал в приют. А Мендел забрал!

– А что, король был еврей? – спросил я.

– Почему еврей? – удивился Изя.

– Ну, Ривка же – еврейское имя, – говорю.

– Дурак, – сказал Изя. – Имя ей сменили для тайны! Понял?

Несколько дней я ходил с этой тайной внутри, а потом не выдержал и спросил Ривку:

– Скажи честно, ты из приюта?

– Что?! – возмутилась Ривка. – Что ты придумал?! Это ты из детдома. Мне мама сказала, что тебя тетя Рахиль из Черикова привезла! Детдом, детдом! Где твой дом? – запрыгала она на одной ножке вокруг меня.

От ее слов к горлу вдруг подкатил комок, я закусил губы, чтобы не заплакать, опустил голову, как бычок, и, ничего не видя перед собой, побежал домой.

В доме как раз была мама Рахиль. Я подбежал к ней, уткнулся в подол платья и заплакал.

– Зуналэ, кто тебя обидел? – спросила мама.

– Ты меня взяла в детдоме? – спросил я.

– Да, – сказала мама.

И что вы думаете, я ей ответил?

– Мама, – сказал я, – почему же вы взяли такого некрасивого мальчика?

– Кто тебе сказал, что ты некрасивый? – спросила мама Рахиль.

– Ривка, – тихо ответил я и добавил: – И сам я это знаю!

– Глупенький, – сказала мама. – И Ривка глупая! Ты самый красивый мальчик на свете!

А вечером мама Броня ответила на мой вопрос более честно:

– Мы искали еврейского мальчика. А из всех мальчиков, которых показывали Рахили, ты был самый еврейский. И, глядя на тебя, не надо было спрашивать документы! И так все ясно было!

Она обняла меня и сказала:

– Зуналэ, ты для нас самый красивый. И посмотришь, придет время, и Ривка еще за тобой бегать будет. Еврейские парни на улице не валяются, – она вздохнула и добавила: – Мы с Рахилью бегали тоже, задравши нос, и что из этого вышло? Остались сами с носом! Ты бы видел, с какими парнями нас знакомил Рувим: он в Киеве был большим человеком и кое-кого знал! И что? Началась война. Не стало наших женихов, и Рувима не стало! – она вытерла слезу: – Иди, зуналэ, спать, и ни о чем не думай! Главное – нет войны, и значит, все будет хорошо.

Хорошо сказать: ни про что не думай! А как это сделать?

В эту ночь я долго не мог заснуть. Я думал. Скажу – не поверите. Нет, я не думал о том, что я детдомовец! Я думал о том, как я вырасту, стану знаменитым, как дядя Рувим, и Ривка меня полюбит...

Но, как говорит мой друг Изя: мечтать не вредно, гусь тоже мечтал и в суп попал.

Жизнь шла своей дорогой. И Ривка продолжала, как у Пушкина написано, «то и дело наносить обиды смело!» Сколько я от нее натерпелся в детстве – вам не передать! Она сама мне потом говорила:

– И как ты, Пупик, все это терпел! Ты меня должен был ненавидеть, а ты меня любишь.

Кстати, эту дразнилку – Фимка Пупик – приклеила мне Ривка.

На Пейсах мама Рахиль покупала гуся. И наступали, как говорил Изя, «сладкие дни обжираловки»: бульон с галками, толченая картошка с грибенками, жареная печенка с пупком и луком... Вот этот «пупок» меня и подвел. Ривка зашла к нам как раз, когда я ел этот злочастный пупик.

– Фимка, – сказала она, глядя на меня, как наша кошка Маня на сметану, – что ты кушаешь?

– Пупик, – честно сказал я.

И все. Получил имя на всю жизнь.

Думал, здесь в Нью-Йорке избавлюсь от этого имени. И что вы думаете? Иду по улице – на второй день как приехал сюда, – слышу на весь Брайтон крик:

– Пупик, когда ты приехал?

Здравствуйте, и здесь нашли.

Таковы дела – жизнь как сажа бела.

Мы с Изей долго придумывали на Ривку дразнилку, но у нас ничего обидного не получалось. А почему? Потому что мы любили ее! И кроме «Ривка – рыжая гривка» ничего не придумали.

С каждым годом Ривка становилась все красивее, а я оставался таким же носатым и лопоухим.

Становясь взрослее, Ривка все больше отдалялась от нашей ребячьей компании, и когда мы, ее ровесники, вертелись, стесняясь, вокруг танцплощадки, Ривка царила на ней!

– Пупик, – сказал мне как-то Изя, – Ривка не для тебя! Она смотрит на тебя, как на пустое место, а ты на нее смотришь, как наша корова на кадку с пойлом. Ты знаешь нашего дядю Соломона из Пропойска? Он жизнь знает лучше нас с тобой: он три раза был женат! Так я своими ушами слышал, как он говорил моей маме: «Надо жениться не на той, которую ты любишь, а на той, которая тебя любит! И тогда будет а мазл!»³

Но разве, когда любишь, ты в состоянии послушаться доброго совета?

В тот год, когда я окончил девятый класс, в середине лета к нам приехал в гости сын тети Лизы Рахмиил. Он был на четыре года старше меня, учился в художественном училище и, как нам объяснил, приехал в Краснополье «на этюды».

Он много и восторженно рассказывал о Хрущеве, потрясенный разоблачением Сталина. То, о чем в Краснополье шептались, в Москве говорили вслух, и мы с мамой Броней слушали Рахмиила, раскрыв рты. А мама Рахиль сказала:

– Рахмиил, ты знаешь, что твой дядя Рувим работал с Хрущевым в Киеве. И ты знаешь, что он о нем говорил? Броня не даст мне соврать. Я тебе скажу слово в слово. «Вы знаете, – говорил он, – когда я захожу к нему в кабинет, он всегда кому-нибудь рассказывает анекдот про евреев. И говорит: «Рувим, не обижайся, это не про тебя». И я не обижаюсь. Но уважать его после этого не могу». И я тебе скажу, Рахмиил, если Рувим так говорил, так это и было! И теперь я, послушав тебя, хочу сказать, как говорила наша бабушка Цирл: «И петух может запеть, как кантор. Но надолго ли его хватит?» Вот так я скажу и про того, кого ты так хвалишь! Он сделал хорошее дело, но надолго ли его хватит?

Сейчас это вспомнилось, но рассказ о другом. А «другое» касалось Рахмиила. Сами понимаете, в Краснополье приехал молодой красивый москвич. И Ривка, конечно, обратила на него внимание. И всё. Как где-то вычитал Изя, «она, как буря, налетела и унесла его с земли»...

Тем летом мы с Изей устроились на месяц работать на сушильный завод. Работа была простая и не очень трудная: сколачивать из готовых дощечек ящики. Работали мы во дворе завода, прямо у дороги, ведущей к речке. Забора как такового вокруг завода не было, и мы, можно сказать, сидели прямо на улице, переговариваясь со всеми проходящими мимо. Зарабатывали от выработки, ящик – десять копеек, и когда мы уж очень забалтывались с кем-нибудь из знакомых ребят, наш молчаливый бригадир дядя Леша замечал:

– На мороженое не заработаете!

Каждое утро мимо нас на речку шли Рахмиил и Ривка. Появлялись они в одно и то же время – где-то около десяти утра. Рахмиил, как всегда, тащил свою папку с бумагами, а Ривка шла гордо рядом и громко разговаривала с ним. Возле нас они останавливались, Рахмиил говорил: «Привет рабочему классу!», а Ривка посылала воздушный поцелуй.

Сразу за заводом начиналось поле, и Ривка возле нас сбрасывала свой сарафан и, опалив нас своей красотой, безмятежно удалялась с Рахмиилом. Мы замирали, глядя на нее, и возвращались к работе только после того, как ее тонкая фигура исчезала в ложбине, что вела к речке.

Даже молчаливый дядя Леша, глядя на Ривку, выдавил из себя пару слов:

– Дал Бог красоту!

В обед мы, прихватив свои кульки с едой, бежали к речке, и там я на правах родственника подсаживался к Рахмиилу. Изя вел с Рахмиилом литературные разговоры, а я молча жевал свой бутерброд и смотрел на Ривку.

Это повторялось каждый день, и мы так привыкли к этому, что однажды, не увидев в обычное время Рахмиила и Ривку, всполошились.

– Может, твой братец заболел? – спросил Изя.

– Нет, – ответил я, – утром был здоров. Может, Ривка заболела? Вчера была холодная вода в речке!

– Наверное, – подлил масла в огонь Изя.

В тот день я еле дождался обеда. И, конечно, сразу побежал домой. Мамы на обед домой не ходили: мама Рахиль работала в колхозной бухгалтерии в Маластовке, и на обед домой ей идти было далеко, а мама Броня в школе была до трех часов. Ключ мы прятали под крыльцом со стороны огорода. Я вбежал во двор и по привычке хотел нырнуть под крыльцо за ключом, но, добежав до крыльца, не увидел на дверях замка. Я взбежал на крыльцо, пробежал сенцы, открыл дверь и... замер на пороге: на моем диване, что стоял посреди комнаты, лежала совершенно голая Ривка, а Рахмиил стоял за своим этюдником и рисовал ее. Я на мгновение остолбенел с широко раскрытыми глазами, потом зажмурился, ощутил жар на лице и, ничего не видя и не слыша, опрометью бросился из дома.

– Что так быстро назад? – удивился Изя.

– Никого нет дома, и ключа нет, – соврал я впервые в жизни.

Вечером после работы Рахмиил встретил меня возле дома.

– Фима, – сказал он, – я хочу тебе все объяснить.

– Что объяснить? – я сделал удивленные глаза.

– Понимаешь, я художник, – сказал он и на минуту замолк, ища понятные мне слова. – У нас в училище мы каждый день рисуем обнаженные фигуры. И девушки – они называются натурщицы – позируют нам. И им платят за это.

– И ты заплатил Ривке? – спросил я.

– Ты что?! – сказал Рахмиил. – Она бы за деньги не согласилась!

– И тогда ты «сыграл в любовь», – сказал я словами нашей «русачки» Ольги Петровны, объяснявшей нам поведение Онегина.

– Да, – кивнул Рахмиил. – Но понимаешь, такая красота встречается раз в жизни! Каждый художник мечтает о такой встрече. И я не мог упустить свой шанс, – он виновато посмотрел на меня и добавил: – В Москве я мог бы объяснить девушке, заплатить ей, ну, сделать как-то по-другому, но здесь же – ты не обижайся – деревня!

– И ты женишься на ней? – спросил я.

– Ты ничего не понял? – удивился Рахмиил. – Конечно, нет! Если бы художники женились на всех женщинах, которых они рисуют, то должны были бы иметь гарем не меньший, чем у царя Соломона.

– Но Ривка ведь тебя любит по-настоящему! – выкрикнул я.

– Откуда ты знаешь, что такое по-настоящему, а что такое нет? – Снисходительно посмотрел на меня Рахмиил. – Поживешь с мое, тогда судить будешь! – сказал он точно, как мама Броня, когда принимает окончательное решение. И добавил: – А теткам ничего про это не говори! Они в искусстве разбираются еще меньше, чем ты! Хорошо? – и он заговорщицки подмигнул мне.

– Хорошо, – сказал я.

Я ничего не сообщил мамам про ЭТО, но маме Броне сказал, что Рахмиил гуляет с Ривкой. И еще добавил, как мама Рахиль, когда видит молодоженов:

– А гутэ пор! А шэйнер хосун, а шэйне калэ!⁴

Я знал, что услышу в ответ...

Но поступить иначе не мог. Я не мог спокойно смотреть, как Рахмиил обманывает Ривку!

И я услышал:

– Фима, что ты говоришь? Какая пара? Лиза же нам писала, что у Рахмиила есть невеста! Ты же это знаешь?! И говоришь неизвестно что! А гутэ майсэ!⁵

В тот же вечер мама Броня все это высказала Рахмиилу. Она, конечно, не упомянула меня, она сказала просто: «Об этом говорит все Краснополье!» И это была истинная правда. Рахмиил, как и мне, стал объяснять мамам, что такое искусство, но мама Рахиль замахала руками:

– Рома, может, ты и прав, но я не хочу это слышать! Здесь Краснополье, а не Москва! Ты знаешь, что будут говорить о Риве, когда ты уедешь?

– Но она и до меня не скучала, – сказал Рахмиил.

– Меня не волнует, что было до тебя! – резко остановила его мама Рахиль. – Я не хочу, чтобы что-то плохое говорили о Ривке в связи с нашей семьей! Ты знаешь, что ее папа Мендель спас нашего отца и твоего дедушку! Ты нам рассказывал о Сталине, о Хрущеве, а мы про все это давно знали. В тридцать шестом прямо с работы забрали твоего дедушку! И за что? Сказали, что он троцкист. Организовал в школе исторический кружок. Вместе с ним арестовали и Менделя: ему тогда было всего семнадцать лет. Меньше, чем тебе. Я не буду тебе сейчас все пересказывать. Скажу только, что Рувим примчался из Киева и каким-то чудом вытащил папу из петли. Но он сказал: «Папа, спас тебя не я, а Менделе! Он на допросах о тебе ничего не сказал! И это тебя спасло!» Рувим тогда не мог все сказать, как твой любимый Хрущев, но он сказал: «Будьте благодарны ему!» И я тебе еще скажу, Рома, из НКВД Менделе вернулся с поломанными пальцами и без зубов! – мама Рахиль вздохнула. – До этого Менделе пропадал у нас дома, он, как и папа, был помешан на истории, мы все с ним дружили, и я скажу больше – я была в него немножко влюблена. Но после того случая он стал нас обходить стороной, здороваться стал издали, и папа старался не попадаться ему на глаза! Они оба боялись, что их опять арестуют. Там умели внушить страх на всю жизнь, – она посмотрела на Рахмиила своими большими «коровьим» глазами, как шутит мама Броня, и закончила свой монолог вопросом: – Теперь ты понял, почему я тебе все это рассказала?

– Да, – сказал Рахмиил.

И назавтра он уехал. На прощание он вынул из папки лист со своим рисунком и подал мне.

– Это тебе. На память.

На бумаге был нарисован портрет женщины. Чем-то мне очень знакомой и одновременно ни разу не виденной.

– Кто это? – спросил я.

Рахмиил усмехнулся.

– Не узнаешь?

– Нет, – сказал я. – Но что-то в ней мне очень знакомо.

– Это Рива, – сказал Рахмиил. – В будущем! Лет через десять-пятнадцать.

Я еще раз посмотрел на портрет. Да, это были Ривкины зеленые глаза, немного вздернутый нос, ее привычно сжатые губы, но волосы были черные, иссиня-черные, как воронье крыло.

– Она же рыжая, – сказал я.

– Да, – согласился Рахмиил, – но здесь она нарисована в парике.

– Почему? – спросил я.

– По еврейским законам замужняя женщина должна носить парик, – пояснил мне Рахмиил. – Кстати, Ривка, увидев этот этюд, тоже спрашивала про это.

– Но у нас не носят парик, – сказал я.

– Мало ли что «у нас», – сказал Рахмиил. – Это полет моей фантазии. Ривка в будущем. Как говорит мой учитель, рука художника иной раз видит больше, чем глаза.

И уехал. Где-то через полгода он женился. И мама Броня ездила к нему на свадьбу в Москву. По приезде она долго хвалила и свадьбу, и невесту, а в конце сказала:

– Конечно, до Ривки ей далеко, но для жизни это лучше! Ты помнишь, как говорила наша бабушка Цирл: «А шэйне мейделе – а гутэ дрейделэ»⁶.

А «дрэйдале» Ривка после отъезда Рахмиила стала обходить меня стороной, будто чувствуя, что я виноват в его отъезде. В десятый класс она не пошла, а уехала в Новосибирск, к родственникам тети Хаи, – поступать в медучилище. В училище не поступила, но осталась там работать нянечкой в больнице.

А я окончил десятый класс, поступил в педагогический институт, чем очень порадовал маму Броню, и, как она сказала, «продолжил семейную традицию – как наш папа, как я!»

Мама Рахиль была не очень довольна моим поступлением, ибо, как она сказала, «пошлют в деревню, и на ком там наш Фима женится?»

На что ей мама Броня возразила:

– Как это – на ком? Слава Богу, у нас много родни, и мы найдем ему хорошую девочку!

И пошли письма во все стороны. Мишпоха зашевелилась, и меня начали знакомить. Я вам честно скажу, я бы женился, если бы какая-нибудь из предлагаемых невест была хоть чуточку похожа на Ривку, но – увы! Я понимал безнадежность своей любви к Ривке, но ничего поделать с собой не мог. Ривка изредка появлялась в Краснополье, но на меня не обращала никакого внимания. А время шло. Родственники, в конце концов, махнули на меня рукой, потому что, как сказал дядя Наум из Харькова, «тебе нужна принцесса, а у нас такой не имеется! И поэтому закроем вопрос о твоей женитьбе». А мама Рахиль заплакала и сказала:

– Зуналэ⁷, женись на ком хочешь, только женись! Я не могу умереть и тебя оставить одного. Не дай Бог такое!

А тут начались Великие Еврейские Отъезды. И всем стало не до моей женитьбы. Краснопольские евреи стронулись с места, и, как в снежном обвале, глыба захватывала глыбу, и все двигались без остановки в сторону Америки. Не успевал уехать один, как вызывал другого, а другой, в свою очередь, тащил третьего, и все реже стали встречаться на краснопольских улицах еврейские лица. Из нашей семьи первым уехал в Америку брат тети Лизиного мужа Моисей, потом поехала тетя Лиза, наконец, дошла очередь до нас.

О моей женитьбе перестали говорить, и только изредка мама Рахиль, останавливаясь у подаренного мне Рахмиилом портрета, который висел в зале над моим диваном, говорила:

– А гутэ идише поным!⁸ Найти бы такую для Фимочки, и я больше ничего не хотела бы! Готуню⁹, помоги!

Мама Рахиль не знала, конечно, кого изобразил Рахмиил, но «Готуню» знал, и можете удивляться, а можете – нет, но неожиданно в Краснополье появилась Ривка. И в первый же день она пришла к нам в гости. И все закрутилось и завертелось, как в кино. И где-то через месяц мы поженились. Мама Рахиль не то чтобы была против Ривки, но очень боялась нашей несхожести.

– Он у нас тихоня, а это же «дрейдл», – говорила она маме Броне и вздыхала.

– Ну и что, – убеждала ее мама Броня, – такому тихоне такую и надо!

– Он же с ней почти не встречался, – цеплялась за свое мама Рахиль. – Все время она обходила его стороной, а тут на тебе – любовь!

– Помоталась в людях и увидела, что счастье здесь, – объяснила мама Броня. – И ты разве не знаешь, что наш Фимочка влюблен в нее с детства?

– Знаю, – вздыхала мама Рахиль, – и вот это меня и волнует. Он так влюблен, что ничего не видит вокруг!

– Мы с тобой очень хорошо все видели и остались при своих интересах, – заметила мама Броня. – Ривка из хорошей семьи, росла у нас на глазах, что тебе еще надо? Она наша, краснопольская, а кто знает, что он найдет в Америке, и найдет ли вообще...

Такие разговоры шли в нашем доме до самой свадьбы. Но Рива буквально забегала всем дороги, как у нас говорят. За месяц она стала в доме своей, и мама Рахиль, не без моих стараний, сдалась. Свадьбу мы не делали: просто собрались свои, посидели, поговорили. Ривкина мама плакала: одна дочка, и та уезжает в Америку, а Мендель, выпив, разговорился и сказал, что всю жизнь мечтал с нами породниться.

– Самому не вышло, так через дочку довелось! Как говорил ваш папа, все дороги все равно ведут в Иерусалим! – И добавил: – Мы здесь не сладкую жизнь прожили, может там, внукам будет легче!

– Детям, – поправила его Хая, но он замотал головой:

– Не детям я сказал, а внукам! Детям хлопот хватит: эмиграция – что эвакуация, может, и полегче немножко, но та же дорожка!

В первую же ночь Ривка сказала:

– Пока поживем без детей! У нас впереди новая страна. Много всяких проблем, и я не хочу, чтобы дети испытывали трудности. Устроимся – и заведем много детей! Как говорит мой папа: футбольную команду! Хорошо?

– Хорошо, – ответил я.

И пошли отъездные хлопоты. Пошли письма в Америку и из Америки. Менялись документы. Что-то заполнялось, что-то переводилось, что-то покупалось, что-то продавалось, и все это взвалила на себя Ривка.

Мама Рахиль только всплескивала руками и говорила:

– Что бы мы без нее делали!

А мама Броня подмигивала мне и говорила:

– Ничего бы не делали! Сидели бы на чемоданах и ждали, когда за нами приедет паровоз!

Казалось, хлопотам этим не будет конца. Но все когда-то кончается, и пришел день, когда «Дуглас» оторвался от бетонной дорожки Внуково и взял курс на Франфурт-на-Майне.

Ривка прижалась ко мне и сказала:

– Вот я и американка! Спасибо тебе за это, Фима! – она поцеловала меня и неожиданно добавила. – Я постараюсь тебя полюбить!

Я вздрогнул. Слово «постараюсь», как нож, вошло где-то возле сердца. Боль пронзила меня.

Рива заметила это.

– Что с тобой? – испугалась она.

– Ничего, – сказал я, – ничего! Главное, впереди Америка! И впереди надежда на лучшую жизнь!

Часть вторая

Надежда

Я вам скажу, Рива почувствовала себя в Америке, как рыба, попавшая в родной океан. У нее оказались как раз те качества, которые нужны здесь: упорство, оптимизм и бесстрашие перед трудностями.

Уже в аэропорту Кеннеди, когда мы растерянно стояли перед своим багажом, Ривка, зная всего три слова по-английски, нашла общий язык с чернокожим великаном из багажного отделения, и он прикатил нам тележку и даже помог погрузить на нее наши баулы.

Мама Броня сказала, что надо дать доллар, и я полез в карман за деньгами, но Ривка меня остановила:

– У тебя что, их много? Обойдется и без нашего доллара!

И обошелся. И даже на прощание сказал:

– Рашен о^,кей, Горбачев о^,кей! Хо-ро-шо!

– Хорошо! – ответила ему Ривка.

И повела нас к выходу.

В зале нас уже ждали тетя Лиза и Рахмиил с женой.

Ривка не удержалась и шепнула мне на ухо:

– А у тебя жена лучше.

Я так и не понял: то ли она хотела порадовать меня, то ли это была ее собственная радость.

Но, скорее всего – последнее, ибо, подойдя к Рахмиилу, она, изобразив на лице любопытство, спросила:

– Ну, как, все рисуем?

Спросила, зная, как и все мы, что здесь он работает маляром.

Вечером она мне сказала:

– А я его любила когда-то. А сегодня увидела – и все прошло. Я не люблю неудачников.

Я ничего ей не ответил. Вроде бы, ее слова должны были меня обрадовать: прошла старая любовь. Но радости особой я не почувствовал – ведь я был из той же породы неудачников, что и Рахмиил.

Позже, когда Рахмиил стал меня брать на подработки – перед покраской убрать мусор, после покраски помыть, – он как-то мне сказал:

– Повезло тебе с Ривой. Она горы своротит, но своего добьется.

И я вам скажу, он был прав! Я не знаю, когда она спала, когда ела! Она все время была в делах: прибежала с учебы – и сразу убежала на уборки, с уборок возвращалась в полночь и еще занималась языком. Вставала чуть свет – и опять за учебники! У меня так не получалось: язык шел туго, работами перебивался только теми, которые мне подбрасывал Рахмиил. В конце концов, он устроил меня к итальянцу, у которого делал ремонт, – развозить пиццу. Работа особого ума не требовала, платили, правда, немного, но перепадали чаевые, и в конце дня Марио – так звали моего босса – отдавал мне нераспроданную пиццу, которой хватало на всю нашу родню. Все настолько привыкли к этим приношениям, что стали высказывать мне личные пожелания:

– Мне только сицилийскую с сыром, – заказывал дядя Моисей.

– А мне – неаполитанскую с колбасой, – объявляла тетя Лиза. – Если другая, то не надо.

В общем, у мамы Брони был целый список кому что, и я после работы, согласно этому списку, делал еще целый час деливери¹⁰ по мишпохе.

Я имел работу и был рад! Как сказала мама Рахиль:

– Главное – не сидеть дома, а что-то делать. Это Америка! Здесь все равно, кем ты работаешь! Главное – чтобы платили.

Это было золотое правило для всех нас, но не для Ривки. Месяца два она молчала, а потом не выдержала:

– Фима, неужели ты думаешь до старости развозить пиццу?

Я пожал плечами.

– Под лежачий камень вода не течет, – начала она наступление. – Надо шевелиться. Ты же математик! А здесь стали программистами все: и Жучка, и внучка... Ты же можешь все это освоить и быстрее, и лучше их!

– А язык? – безнадежно развел я руками.

– Я помогу! Найдем преподавателей. Но нельзя сидеть у моря и ждать погоды. Мы не для этого приехали в Америку! Ты ведь был в школе отличником?! Голова у тебя – дай Бог каждому, а опустил руки!

Рива посмотрела на меня своими удивительными зелеными глазами и тихо добавила:

– Ради наших будущих детей – учись, пожалуйста! Я тебе помогу! Хорошо?

– Хорошо! – ответил я.

Я хочу вам честно сказать: все давалось мне в начале со страшным скрипом, как говорят у нас в Краснополье. Но Ривка не давала мне упасть, и я двигался вперед. И с каждым днем прибавлялась уверенность. Ривка чуть ли не каждый мой урок повторяла со мной дома. Мне рядом с ней просто стыдно было бы сдаться!

Она и так была худенькой, но за время моей учебы стала совсем тростинкой. Как говорила мама Рахиль, сквозь игольное ушко протащить можно: кожа да кости, и глаза – с блюдечко! Только они и могут застрять!

Сама она за это время окончила колледж и устроилась в госпитале. Я думал: наконец-то Рива отдохнет. Но где там! Жизнь не дает скучать, как говорит мама Броня. Не успел я окончить свои курсы, а Рива – освоиться на работе, как заболела мама Рахиль. Рива положила ее в свой госпиталь и ночи стала проводить возле нее. Две недели, что мама отлежала в госпитале, Рива вообще не приходила домой. Я просил ее отдохнуть, предлагал подменить ее возле мамы, но она сказала, что меня могут вызвать на интервью (ведь не напрасно мы разослали сотни две резюме!) и я не должен выглядеть сонной курицей!

– Курица годится только для супа, – шутила Рива.

Я не верил в эту американскую игру в резюме, но неожиданно быстро пришел вызов на интервью из Бостона. Я туда не посылал бумаг, но нью-йоркская компания сама передала резюме дочерней фирме.

Я заколебался – ехать или нет, но Рива настояла:

– Там хорошо – где хорошо платят! Переедем, если тебя, дай Бог, возьмут! Езжай!

И что бы вы думали? Взяли меня – и со старта дали сорок тысяч! И обещали оплатить переезд. Вы понимаете мое состояние в этот день? Это, как говорил мой друг Изя, все равно, что съесть во сне последний гоменташ¹¹, потом проснуться и увидеть целую миску таких же гоменташей! Вы понимаете, что это за радость?

И вдобавок за день до этого выписали из госпиталя маму!

И я решил устроить для Ривки сюрпрайз-пари, как здесь говорят. Ведь это была, по сути, не моя победа, а ее! Если бы не она, я бы по сей день развозил пиццу!

В общем, я съездил за мамами, по дороге заехал в китайский ресторан и набрал полный багажник вкуснятины: ло мин, мей фан, кунг пао... От одних названий текут слюнки, как сказала мама Броня.

Ривка, как обычно, пришла поздно. Открыла дверь и замерла, завороженная нашим столом.

– Ой, ля! Приняли? – догадалась она.

– Да, да, да! – Хором ответил я и мамы.

В этот вечер мы долго сидели. Вспоминали нашу краснопольскую жизнь, здешние хлопоты.

– Слава Богу, дети, – сказала мама Рахиль, – что я дожила до сегодняшнего дня и своими ушами услышала, что вы устроены! А я думала – не доживу! – она вытерла слезившиеся глаза и вынула из сумочки завязанный тугим узелком платочек. Долго распутывала узел, но, в конце концов, победила его и вынула сережки. О них мне мама Броня рассказывала давно, а увидел я их только сейчас. Большие золотые сережки в виде двухглавого орла, державшего в когтях бриллиант.

– Дочечка, – мама Рахиль протянула их Риве, – это очень старинные сережки. Как мне говорила моя бабушка Цирл, они делались в Париже по специальному заказу императора. Наш прадедушка в двенадцатом году завел французов в болото. Как Сусанин. И его вдове, нашей прабабушке, подарил их то ли император, то ли Кутузов. Было еще и такое кольцо, но мама обменяла его на хлеб в эвакуации, чтобы накормить нас с Броней, кода мы лежали в тифу. А сережки остались. Мы с Броней никогда их не надевали: не те времена были. А сейчас мы сами не те, чтобы их носить. Возьми их, дочка, и носи на счастье!

– Нет, – замотала головой Рива, – я не могу их взять! Я ведь вам чужая! А это фамильная память!

– Что ты говоришь?! – сказала мама Броня. – Ты же нам, как дочка! Мы не слепые, мы это видим! Возьми, пусть они будут тебе в радость!

– Дочечка, – сказала мама Рахиль, – я скажу тебе больше. Когда бабушка Цирл давала их нам, она сказала: если сами не будете носить, то отдайте тому, кто принесет счастье в нашу семью! По закону, дочечка, их надо было бы отдать твоему отцу. Он спас нашего папу. Мы хотели это сделать тогда, но побоялись, что наш подарок принесет ему несчастье. Вы ведь знаете, что тогда были за времена... Так что, дочечка, я рада, что дарю их не кому-нибудь, а дочке Менделя! Не отказывайся!

– Спасибо, – сказала Рива.

Она взяла их, долго держала в руке, потом сняла свои долларовые вишенки и одела Рахилины сережки.

И мы замерли, очарованные красотой. Сережки удивительно шли ей, как будто неизвестный ювелир, делая их, видел блеск ее глаз, шелковистость волос, тонкий изгиб губ, плавность шеи...

Вы не представляете, как я в эти минуты был счастлив. Но как говорят у нас в Беларуси, не шей карман, пока деньги не получил...

Когда я отвез мам и вернулся назад, я увидел посреди комнаты большую дорожную сумку и Риву, одетую в куртку.

– Ты что, в Бостон собралась? – от неожиданной картины пошутил я.

– Я ухожу от тебя, – сказала тихо Рива.

– Уходишь? – ничего не соображая, переспросил я.

– Ухожу, – кивнула Рива. – Прости, я старалась тебя полюбить, но, увы, – не смогла! Прости! – она закусила губы, как будто старалась удержать слезу, и тихо сказала: – Я виновата, что вошла в твою жизнь, но мне очень хотелось в Америку. А у нас здесь нет родни! Прости! Мне надо было сказать тебе все это в тот день, когда мы прилетели сюда. Но я не смогла! Я боялась за тебя! А сегодня мне стыдно притворяться.

Она, не глядя на меня, взяла сумку и, не сдерживая больше слез, вышла из квартиры.

Я какое-то мгновение стоял ничего не соображая, потом увидел лежащие на столе мамины сережки, схватил их и побежал за Ривой.

Я нагнал ее у машины.

– Ты забыла сережки, – сказал я. – Возьми их.

– Не надо, – сказала она, – я ведь вам чужая. Совсем чужая!

– Ты мне не чужая, – сказал я и вложил ей в ладони сережки. – Ты мне не чужая! – повторил я, потом резко повернулся и пошел к дому.

Я слышал, как загудел мотор ее «Хонды», но не обернулся.

Вот так Надежда ушла и осталась только Вера в несбыточное.

Часть третья

Вера

Я не знаю, как пережил все это! Но человек, видно, такое существо, что может вытерпеть все.

Назавтра я уехал в Бостон и проработал там целых четыре года. А потом фирма разорилась, и я остался без работы. За эти годы я второй раз не женился, хотя вся наша мишпоха прилагала к этому усиленное старание. Только один Рахмиил был от этого в стороне. Он сказал:

– Второй Ривки не бывает. А на худшее Фима не согласится.

И он был прав.

В Бостоне меня ничего не держало, а в Нью-Йорке жили мамы, и я решил вернуться сюда и здесь поискать работу. А пока мои резюме пережевывали на фирмах, я опять сел за руль и стал подрабатывать, где придется.

Как-то раз позвонил мне мой старый напарник по пицце. Подрабатывал он в ландромате в Боро-Парке, развозил на хозяйском «вэне» белье, и ему позарез нужен был на один день подменщик: прилетала из Ташкента родня.

На безрыбье и рак рыба, и я согласился.

Хозяин «ландромашки», еврей из Венгрии, обрадовался мне:

– Я уже думал, придется самому возить. Заказов, как перьев в подушке, – через два дня Ханука, – а Хаима нет! Я скажу, тебе сегодня повезло! Моются богатые, и будут хорошие типы. Если бы я сам возил, они бы мне ничего не дали, а тебе дадут. Я тебе могу сказать, кто сколько даст, и, посмотришь, не ошибусь. Я их знаю, как облупленных. Миссис Дора больше пятидесяти центов не даст и то, если у нее в кошельке будет мелочь. А жена реб Мойши даст два доллара и полчаса будет расспрашивать тебя о жизни. А вот реб Эммануил – это зе бест¹², лучший кастамер¹³ во всем Боро-Парке! Я скажу тебе, он не знает, сколько у него денег в доме. Кроме того, что он лучший хирург в Нью-Йорке, он имеет еще два госпиталя: здесь и в Нью-Джерси. Он за одну операцию берет столько, сколько я не заработаю за год. И таких у него операций – дай Бог! Если он будет дома, то он даст не меньше, чем десять долларов: других денег он не знает. А от его жены ты получишь пятерку. Как все женщины, она на ветер денег не бросает. Но, я скажу тебе, ее только увидеть – амихаес¹⁴, как будто получил сотню! Я такой красивой женщины не видал у нас в Пеште. А венгерские мейдалах – это спелые вишенки с косточкой! Но она – это персик! И реб Эммануил-таки от нее без ума. Вы видали такое: не успели приехать ее папа с мамой, так купили им дом! А реб Мотэ из пекарни даст всего один доллар: у него есть проблема: два его обормота Мойшик и Довид третий бизнес теряют. Я сказал: ты своих шлеймазолым возле дома держи, не кидай свои деньги на ветер! Не послушал!?

Я слушал его и молчал: не люблю, когда обсуждают других, а сами платят три доллара в час.

Погода в этот день была слякотная: мокрый снег вперемешку с дождем. Я плутал по Боро-Парку часа три, и дом реб Эмманула оказался последним. Уже стемнело, но на улице еще играли дети. Увидев мою машину, они с криком побежали в дом:

– Мамэ, Хаим гекумен! Хаим гекумен!¹⁵

Я взял последний мешок с бельем и пошел к дому. Дверь была открыта. Я толкнул ее и оказался перед маленькой рыжеволосой девочкой со знакомыми до боли глазами. Я вздрогнул и неожиданно для самого себя тихо спросил:

– Ривка?!

– Ю вил си май мамэ? Ты хочешь видеть мою маму? – спросила девочка на смеси английского и идиша.

– Нет, – поспешно замотал я головой. – Я думал, тебя зовут Ривка.

– Но, – сказала девочка, – меня зовут Ханеле. А как тебя зовут?

Я не успел ответить: из боковой двери вышел такой же зеленоглазый мальчик. И тоже похожий на Риву.

– Мамэ гив ю гелт,¹⁶ – сказал он и протянул мне деньги.

– Мойшеле, не забудь дяде сказать спасибо, – из глубины дома я услышал ее голос.

– Зайт гезунд!¹⁷– сказал Мойше.

Я вздрогнул, не считая, сжал в кулаке деньги, и чуть не бегом вышел на улицу.

В машине я с трудом разжал руку: на ладони лежали две десятки.

¹а идише мейделе – еврейская девушка

²а шейгец – сорванец

³а мазл – счастье

⁴А гутэ пор! А шэйнер хосун, а шэйне калэ! – Хорошая пара! Красивый жених и красивая невеста!

⁵А гутэ майсэ! – хорошая история

⁶А шэйне мейделе – а гутэ дрейделэ – красивая девушка часто бывает ветреной.

⁷Зуналэ – сынок

⁸А гутэ идише поным – хорошие еврейские лица

⁹Готуню – Господи

¹⁰деливери – доставка

¹¹гоменташ – треугольный  пряник с маком, который пекут на Пурим

¹²зе бест – лучший

¹³кастамер – постоянный клиент

¹⁴амихаес – удовольствие

¹⁵Хаим гекумен – Хаим приехал

¹⁶гив ю гелт – отдаю деньги

¹⁷айт гезунд! – Будь здоров!