На берегу реки Березины в местечке Свислочь перед войной стояли рядом два дома сплавщиков леса Гдали и Михоэлса. Срубленные из отборных бревен, из которых никогда не брали смолу, пропитанные олифой, желтые, статные, они, казалось, были поставлены на века. Окна украшали резные ставни, а дубовые двери закрывались так плотно, что в доме всегда сохранялось тепло. Здесь смеялись и плакали, рожали, росли и разлетались дети. Дома следили за ними, переживали, рассказывали друг другу о них и гордились. А дети помнили свои дома и стремились вернуться – повидать, посидеть рядом, прижаться, помолчать, ведь здесь навсегда осталось мамино тепло и забота, здесь пришла к ним первая любовь.

В пятницу после захода солнца собирались обе семьи. Звучала вечерняя молитва, зажигались свечи. Мамы открывали заранее приготовленную еду, и начиналась субботняя трапеза: кишке фун галз – начиненная куриным жиром и мукой гусиная шейка или гифилте фиш – фаршированная рыба, гихакте лэбер – рубленая печенка, а на сладкое – тейглах или струдель. Все это было так вкусно, что шаббатние вечера запомнились на всю жизнь. А вечером в субботу после авдалы Довид, сын Гдали, брал гитару, и все начинали петь.

«Грех оставим за порогом», – запевал он.

«С другом трапезу разделим», – подхватывали присутствующие.

«И душой побудем с Б-гом

Ну хотя бы раз в неделю».

Еврейские и русские песни переплетались и звенели над рекой. К домам подходили и подходили люди, и песня звучала все звонче и сильнее. Расходились далеко за полночь.

А окна домов светились радостью и надеждой, улыбались или грустили.

В одном из них жила девушка Хайца, дочь Михоэлса. Ей исполнилось 17 лет, и она заканчивала школу.

Так уж случилось, что Хайце нравился Довид. А как его было не полюбить?! – высокий, стройный, веселый. У Хайцы вздрагивало сердце, когда она его встречала. Сама смуглая, с удивительно голубыми глазами, полненькая симпатичная девушка с черными блестящими, гладко причесанными на пробор волосами, в белом в черный горох платье и белых туфельках-лодочках, она была очаровательна. Хайца словно светилась, когда улыбалась, и на ее щечках появлялись две маленькие ямочки.

Довид учился в Могилевском пединституте и оканчивал третий курс по специальности «немецкий язык». Когда он приезжал из Могилева, они сидели вечерами на мостках у реки. Внизу плескалась и о чем-то шепталась Березина. Довид шутил, что-то рассказывал, играл на гитаре. И каждый аккорд сжимал сердце красавицы Хайцы. Любовь только разгоралась и готова была превратиться в открытый пожар, но началась война. Довида сразу призвали в армию. Хайца проводила его до сборного пункта в поселке Елизово.

Всю дорогу они шли пешком, держась за руки, боялись, что расстаются навсегда. Шли по Бобруйскому шоссе, а слева их провожала река Березина. Молодые люди не замечали ни жаркого полуденного солнца, ни пыльной дороги. Что будет с ними завтра?! Как жить друг без друга?

В последние минуты расставания Хайца не выдержала. Она бросилась на шею Довиду, рыдания душили ее, смутные предчувствия и тревога не давали оторваться от него. А он растерянно смотрел на нее, обнимал, целовал, успокаивал:

– Хайца, милая Хайца, успокойся. Я скоро вернусь, война будет недолгой.

Но женское сердце не обманешь. Хайца прощалась с ним навсегда. Это чувствовала вся ее плоть.

Прогремела команда: «Становись!», и Довид побежал в строй – молодой, неуклюжий, растерянный. Он смотрел, как убивается Хайца, и не мог понять: «В чем дело? Ведь всем известно, что Красная Армия всех сильней! Мы скоро разобьем проклятых фашистов и вернемся домой».

А она стояла и смотрела, смотрела ему вслед. Из глаз текли слезы. Весь мир будто сжался и превратился в одну точку. Этой точкой был Довид. Она видела, как он стал в строй, оглянулся в ее сторону, помахал рукой, но продолжала стоять, пока солдат не усадили на автомашины и куда-то увезли.

«Как дальше жить?» – думала она.

С трудом оторвала ноги и машинально пошла в сторону дома.

Был уже вечер, день бесповоротно шел к концу. Мама увидела ее, обняла, прижала к груди и поцеловала. Хайца не плакала, она словно окаменела.

Они зашли в дом, и мама сказала:

– Рано утром уходим. Сегодня люди видали на том берегу Березины немца на велосипеде.

Хайца ничего не отвечала. Все происходило с кем-то, но не с ней.

Они поднялись рано утром и всей семьей двинулись на станцию Несята.

…Затем был Смоленск, центральный пересыльный пункт в Тамбове и, наконец, город Чимкент в Казахстане.

Хайца устроилась работать на оборонный завод токарем. Вытачивали головки для снарядов. Мужчин почти не было, оставались старики, дети и инвалиды. Всю самую тяжелую работу выполняли женщины и подростки.

Хайца среди них была старшей, ведь ей уже было семнадцать лет. Но работа по двенадцать часов в сутки за 350 граммов хлеба делала свое дело, и вскоре от ее красоты почти ничего не осталось. Это был худой подросток с блестящими глазами.

Довид писал ей письма, но они куда-то пропадали, и ответа не было. Затем он узнал, что Бобруйск и Могилев заняли немцы и писать бесполезно.

Хайца! Где она, что с ней?! – В душе зародилось сомнение: – Увидимся ли еще когда-нибудь?!

Отца Хайцы в Чимкенте сразу забрали в армию, и женщины остались одни. Хайца жила воспоминаниями и тревогой за Довида: где он, что с ним?

Никаких известий не было, да и не могло быть. Белоруссия оккупирована, и Довид не знал, что Хайце удалось эвакуироваться. В местечке остались родители Довида. Но, как узнали после войны, их расстреляли полицаи.

Два дома, как две сиротины, продолжали стоять на берегу реки. Они смотрели друг на друга, вспоминали счастливые дни. Шли месяцы, за ними годы, и только река продолжала шепотом рассказывать и передавать приветы от Довида и Хайцы и опять убегала, унося тайну их жизни.

Шел уже 1943 год. И если от папы приходили еще какие-то весточки с фронта, то Довид молчал. Сердце не могло смириться, что его нет рядом. Хотя мысленно он был постоянно с ней. Хайца советовалась с ним, принимая решения. «Довид, не оставляй меня, будь всегда рядом», – просило ее сердце.

В Чимкенте начался тиф. Слегла мама и сестрички Хайцы. Нужны были продукты, чтобы спасти их.

Хайца возвращалась из больницы. Она не замечала редких прохожих, в основном это были мужчины, так как рядом находился военный госпиталь. В косынке и халате была похожа на местных жителей.

Чем кормить маму? Где достать продукты? И вдруг мужской голос неуверенно произнес: «Хайца?!». Она вначале даже не поняла, что ее окликнули. Но голос, уже более уверенно повторил: «Хайца?! Как ты сюда попала?». Она посмотрела на высокого, худощавого молодого мужчину. Что-то знакомое показалось ей в его лице, и через мгновение она узнала парня из Свислочи, ровесника Довида который учился в Бобруйском лесотехникуме. Парень явно симпатизировал Хайце и пытался еще дома оказывать ей знаки внимания.

– Ича? – неуверенно спросила Хайца.

Это был он. Но как очутился в Чимкенте? Сейчас она заметила палку у него в руке, с помощью которой парень передвигался по улице.

– Я здесь в госпитале, – продолжал разговор Ича. – Ранило в ногу. Сделали протез, и сейчас я учусь ходить. – Он явно обрадовался встрече с Хайцей. – Какое счастье, что мы встретились!

Хайца тоже не возражала против встречи с Ичей, ведь ей так нужна была помощь. Они разговорились, и Ича узнал, в каком затруднительном положении находится Хайца. Он был рад отдать ей все, что у него есть, и вскоре Хайца уже не могла обходиться без его помощи. Ичу комиссовали, он устроился на завод, где работала Хайца мастером цеха. Жизнь для Ичи обрела новый смысл. Он так долго втайне мечтал быть рядом с Хайцей, что сейчас считал, сам Б-г помог, чтобы они были вместе. Весь день он старался быть рядом с ней. Провожал домой и делал все, чтобы Хайце было хорошо и спокойно.

И Хайца постепенно начала привыкать к его вниманию и заботам. Она не отстранялась от Ичи, он становился ей близок.

Мама с сестричками начали поправляться.

Хайца уже более двух лет не имела весточки и не виделась с Довидом, ее сердце по-прежнему замирало только от одного воспоминания о нем. Особенно тяжело было, когда она оставалась одна и воспоминания пронизывали сердце.

Шел 1944 год. Все время и силы отнимала работа, но когда Ича приглашал ее погулять или сходить в кино, она не могла ему отказать. Однажды он погладил ее руку. Это было как удар молнии. Она машинально отдернула руку и так глянула на Ичу, что его бросило в жар.

И все же он стал ей близок. Когда его не было рядом, она волновалась, искала и узнавала, что с ним.

Из сообщений по радио они узнали, что освобожден Бобруйск. Сразу начались разговоры о возвращении, хотя папа был еще на фронте и никто не знал, что ждет их дома. Но двух мнений не было, надо ехать. Это же в своих письмах писал отец. Решили ехать в мае-июне следующего года, когда станет тепло.

Май! Победа! Наконец скоро все будут дома.

В июле вся семья Хайцы была в Свислочи. И здесь они узнали о страшной трагедии. Все евреи, которые оставались в местечке, были расстреляны. Хайца с дрожью в сердце думала о Довиде, но он как в воду канул. А Ича рядом. Молчит, ничего не говорит, но прямо «забегает наперед», чтобы помочь Хайце. Осенью Ича перевозит дом Хайцы в Бобруйск. Он и сейчас стоит на углу улиц Октябрьской и Карла Маркса.

Кончилась война, но по-прежнему о Довиде ничего не известно.

Ича с Хайцей принимают решение жить вместе.

А как же Довид? Где он? Почему он не ищет свою любимую?

Летом 1944 года Довид служил переводчиком в штабе 3-го Белорусского фронта, войска которого в июле освободили Бобруйск. В это время к Довиду на допрос попали немецкие офицеры, в том числе двое из зондеркоманды, действовавшей в Свислочи. Они-то и рассказали, что в Свислочи были расстреляны все евреи.

Довид был уверен, что Хайцы нет в живых. Он не знал, что она сумела эвакуироваться. И по окончании войны остался служить в армии. Ехать домой не было смысла, никто его не ждал. Но оказалось, что уже долгое время Довида разыскивал брат, который вернулся в Бобруйск. Он писал во все инстанции, и, наконец, в январе 1946 года ему прислали адрес Довида, который служит в Праге заместителем начальника лагеря для немецких военнопленных.

Был летний день 1946 года, когда Довид вернулся в Бобруйск. С утра небо было затянуто тучами, казалось, вот-вот пойдет дождь. Но к обеду откуда-то неожиданно появилось солнце – стало жарко и очень душно. Довид зашел в дом, улыбнулся:

– Вот я и дома! – сказал Довид, перешагнув родной порог.

К этому времени он перевелся из Праги в Бобруйск на такую же должность. В комнате, где жила семья брата, располагалось еще две семьи – его сестра с детьми, а также беженцы из Польши, которые были с ними в эвакуации, Хана и Майя.

Майе в то время было двадцать лет. Она была смуглая, худощавая и симпатичная девушка.

Конечно же, и Довид узнал про Хайцу, и Хайца про Довида. Но они не решались даже мельком увидеть друг друга.

Квартир в городе не было. Бобруйск еще лежал в руинах. Брат Довида получил участок земли на углу улиц Октябрьской и Карла Маркса (это, наверное, судьба). Они перевозят из Свислочи родительский дом, который снова оказывается напротив дома Хайцы.

Два дома, которые вместе пережили войну, опять нашли друг друга. Им еще не верилось, что они вновь увиделись и стоят рядом.

Здесь же, на углу, но только по улице Карла Маркса, находился продовольственный магазин, где после пятилетней разлуки Довид впервые встретился с Хайцей.

Как это было неожиданно! Хайца увидела Довида в военной форме. Она его сразу узнала. Смотрела и не могла произнести ни слова. Довид почувствовал на себе чей-то взгляд. И понял, что это она!

Хайца побледнела. Оперлась рукой о прилавок и медленно стала сползать на пол.

– Хайца! Хайца! – бросился к ней Довид.

Опустился перед ней на колени, стал целовать…

Через мгновение Хайца открыла глаза, и слеза покатилась по щеке. Она не могла говорить. Слезы душили ее. Затем инстинктивно протянула к нему руки…

Хайца осталась жить с Ичей. Она была хорошей портнихой. Особенно ей удавались свадебные платья, и невесты всегда уходили от нее счастливые, с блестящими от радости глазами. А Хайца смотрела и радовалась вместе с ними.

 

Ича шил сапоги, и тоже в основном женские. Молва о Хайце с Ичей быстро распространилась по городу, и всегда у них в доме было многолюдно. Хайца очень любила детей (своих у них не было). Осенью, бывало, она выносила на скамеечку перед домом полный таз яблок и груш и угощала подряд всех детей. Они тянулись к ней, рассказывали свои детские тайны, и не было случая, чтобы кто-нибудь залез к Хайце в сад.

Довид женился на Майе и уехал в деревню. Работал председателем колхоза. Вскоре у него родилась девочка, которую назвали в честь бабушки – Хая.

Майе не суждено было долго жить, она умерла, когда девочке было три года. Довид никогда больше не женился. Он навсегда остался со своей маленькой Хайцей, как он ее называл. И не было дня, чтобы люди не любовались, как они ходят, улыбаются, что-то оживленно рассказывают друг другу. Счастьем светились их глаза. А на столе у Довида всегда стояла фотография родного дома, того дома, где прошло такое далекое и такое близкое детство. Казалось, он то грустил, то улыбался, что-то вспоминая, то кого-то искал и не находил…

Два дома – две судьбы. В них сейчас живут совсем чужие люди.

А дома продолжают стоять напротив друг друга. Вспоминают счастье и горе, радости и надежды, хранят первую любовь, которая осталась на всю жизнь.

Леонид Рубинштейн