«Мой дедушка, Хаим Гутман, был потомственным раввином. Так получилось, что он был дважды женат. Первой женой была моя бабушка, Цивья Фидельман. Она родом из Костромы, где ее отец владел фабрикой мануфактуры. Цивья получила по тем временам хорошее светское образование, но вскоре после замужества жизнь в маленьком местечке показалась ей скучной и однообразной.

От этого брака родилась моя мать – Геня Гутман. Когда ей было два года, моя бабушка уехала  к себе на родину, а дочь оставила в Бешенковичах с отцом.

Вскоре после этого раввин женился вторично. Вторую жену звали Гинда. От этого брака родились четверо сыновей: Ефим, Семен, Яков и Давид. Старший из них также стал раввином и служил в одной из витебских синагог.

После войны мой отец в течение многих лет пытался разыскать оставшихся в живых родственников, и только в 1969 году ему удалось разыскать единственного из оставшихся в живых сыновей раввина Гутмана – Семена.

Сейчас Семену Гутману 91 год, последних 15 лет он живет в Израиле. Там же живут трое его детей и множество внуков.

Семен прошел всю войну, был офицером, воевал на Курской дуге, принимал участие во взятии Берлина. За эти бои он был награжден орденом Красной Звезды. У Семена Гутмана 15 боевых наград.

От него я узнал, что все родственники моей мамы, оставшиеся в годы войны в Бешенковичах, в 1942 году были расстреляны фашистами.

Мой отец, Авербах Григорий Самуилович, родился в деревне Усая Ушачского района в семье кузнеца. В семье было 12 детей, из которых после вой­ны в живых осталось пятеро. Все евреи этой деревни, включая моих дедушку, бабушку и других родных, были расстреляны фашистами.

Мои родители до начала Великой Отечественной войны жили в Витебске», – об этом написал мне в письме из Германии сын Григория Самуиловича, Эдуард.

Глава первая
Старая газета

В память о семье отца у него осталась полуистлевшая от времени газета. К сожалению, ни название газеты, ни дату выхода установить не удалось, а вот сама газетная статья сохранилась.

…Одна часть семьи – раввины и глубоко верующие люди, другая – строители новой жизни и тоже верующие, только в другие идеалы. Впрочем, в первые десятилетия XX века все смешалось в еврейских семьях.

Статья «Счастливая семья, каких у нас миллионы», не только рассказывает о местечковой еврейской семье, но и показывает атмосферу того времени, где лозунг был гораздо важнее человека, а идеология – важнее правды. (Перевод с белорусского мой – А. Ш.).

«К историческому дню выборов – 12 декабря – готовилась вся наша страна, весь ее счастливый народ. Готовилась к этому дню и 65-летняя старушка Авербах Этка Лейбовна. Она украсила свой дом плакатами и портретами вождей партии и руководителей Совет­ского правительства...

– Для меня высокая честь и радость отдать свой голос за Папкову Елизавету Игнатьевну и Мельникова Сергея Петровича, – говорит товарищ Авербах. – Они являются стойкими борцами за счастливую, богатую и радостную жизнь трудящихся. Сражаются за наше счастливое время, за лучшее будущее.

Коммунистическая партия и Советское правительство под руководством товарища Сталина привели еврейский народ, как и все народы, к социалистической, богатой и радостной жизни. Живым примером сказанного служит семья товарища Авербах Этки Лейбовны. Ее отец имел один гектар земли, одну корову, а в семье было девять душ. Семья голодала, батрачила.

– Семнадцатилетней пошла я работать батрачкой к купцу-торговцу Вилипицу Менделю, – говорит товарищ Авербах. – Он жестоко эксплуатировал меня, и за каторжную работу платил восемь рублей в месяц. За эти деньги я питалась и одевалась.

Такой жизнью товарищ Авербах, безусловно, была недовольна. Она искала другой, счастливой жизни. Вышла замуж за бедняка, у которого не было даже дома. Девятнадцать лет они прожили в деревенской бане. Страдали, бедствовали.

Советская власть избавила товарищ Авербах от страданий и голода. В 1927 году в имении Дубровка был организован колхоз «Сила». Авербах (вероятно, муж Этки Лейбовны – А. Ш.) первым вступил в колхоз. Добросовестной работой завоевал авторитет и уважение. Не глядя на преклонный возраст, он в кузне работал по-стахановски. За стахановскую работу неоднократно премировался правлением колхоза.

С великой радостью говорит товарищ Авербах про свою сегодняшнюю счастливую жизнь и о жизни своих детей. И как не радоваться, если все их дети получили высшее образование и сейчас работают на ответственных работах.

Старшая дочка Люба работает директором детдома в городе Сенно.

Дочка Соня работает военным врачом морского госпиталя на Дальнем Востоке.

Дочка Роза оканчивает последний курс Ленинградского технологического института и получает профессию инженера-химика.

Сын Соломон работает начальником отдела кадров одного из заводов города Владимира.

Сын Гриша работал восемь лет следователем уголовного розыска и восемь лет в НКВД. Сейчас работает в Витебске директором щеткомбината.

Также работал в славных органах НКВД и сын Лева. Лева работает директором промкомбината в городе Дубровно.

С особенной радостью и интонациями голоса товарищ Авербах рассказала про свою младшую дочь Женю. Великое счастье и радость выпали на самую меньшую дочь Женю. Она была делегатом VIII Чрезвычайного Всесоюзного Съезда Советов. Женя была участницей и Всероссийского съезда Советов. Женя окончила Высший педагогический институт и работает учительницей. Является знатным педагогом города Ленина. Она получила награду от товарища Жданова – костюм ценой в 650 рублей. Премировалась несколько раз деньгами и музыкальным инструментом.

Этка Лейбовна является хорошим агитатором и пропагандистом. Всегда выступает на общих собраниях колхозников, уже более десяти лет как она систематически читает газету «Правда». Прочитанное рассказывает соседям, которые приходят к ней.

Она агитировала за товарища Папкову Елизавету Игнатьевну и за товарища Мельникова Сергея Петровича.

И можно уверенно сказать, что не только товарищ Авербах Э. Л., но и все выборщики деревни Усая отдадут сегодня свои голоса за наших кандидатов, за нашу великую партию.

И. Пияат, д. Усая, Усайский сельсовет».

О том, как писались газетные статьи в тридцатые годы, особенно если это касалось, новой «счастливой» жизни, хорошо известно. Много пафоса, эпитетов, обязательное восхваление вождей. А иначе могли записать «врагом народа» – это грозило очень серьезными последствиями.

И все-таки, как жили эти люди, не на газетной «приукрашенной» полосе, а в реальной жизни. Я попытался узнать новые сведения, факты о жизни Этки Лейбовны. К сожалению, архивы в Беларуси сохранились лишь частично. Во время войны эвакуировать смогли далеко не все документы. Что касается жизни довоенных сельских жителей, архивы могут помочь только в очень редких случаях. Эдуард Григорьевич Авербах на мой вопрос ответил, что не знал своих бабушек и дедушек. То, что он может о них рассказать, взято им из родительских воспоминаний. «Многого я был лишен в детстве, в отличие от моих сверстников, в том числе и общения с дедушками и бабушками», – написал он. Каким-то чудом в доме сохранилась копия письма Этки Лейбовны Авербах. Это письмо многого стоит. 65-летняя сельская жительница, практически нигде не учившаяся, писала стихи. О литературе говорить не приходится. Строки, которые она пыталась зарифмовать, вызывают улыбку, в них перемешаны белорусский, русский язык, идиш, много грамматических ошибок. Но каждая строка буквально наполнена жизнью, весельем и даже игривостью.

Я приведу одно четверостишье.

Девять деток я родила,
65-ть лет я прожила,
Стала жизнь под старость мила,
Я весела и бодра.

Глава вторая
Дети Этки Лейбовны

Меня заинтересовала судьба детей Этки Лейбовны Авербах.

Эдуард Григорьевич рассказал об отце, дядях, тетях.

«После войны от большой семьи моего отца, Григория Самуиловича Авербаха, остались в живых пятеро. Три сестры отца, которые пережили блокаду Ленинграда, брат Лева, который с первых дней воевал, был ранен и отправлен в тыл лечиться, а также мой отец.

Отец был интересным и талантливым человеком большой жизненной силы и мужества. Родился в 1900 году. С 13-ти лет работал в кузне вместе со своим отцом. В 18 лет пошел служить в ВЧК, в 1920–1923 годах воевал с басмачами в Средней Азии. С 1923 по 1935 год служил в ОГПУ, НКВД. Свято верил в идеалы Революции (Эдуард Григорьевич пишет это слово с заглавной буквы – А. Ш.). Был убежденным коммунистом. Он защищал Белоруссию от белополяков и немцев, в гражданскую войну воевал в отряде легендарного Шубина. Одна из памятных реликвий нашей семьи – серебряный портсигар с золотой монограммой (инициалами отца «АГС») и надписью на обратной стороне: «За успешное раскрытие убийства на игольной фабрике от рабочих Г. С. Авербуху. (Фамилия писалась Авербух, Авербах – А. Ш.). 19 августа 1928 года».

И вот здесь начинается детектив в духе тридцатых годов: с классовыми врагами, подрывной деятельностью на предприятиях. Я излагаю факты такими, какими узнал из письма Эдуарда Григорьевича и других документов, с которыми сумел познакомиться.

Из письма Э. Г. Авербаха: «В Витебске на игольной фабрике был убит главный инженер, единственный на заводе специалист, знавший технологию закаливая игл и знакомый с особыми методами закалки стали. Методы закалки стали были ему известны от владельца завода, сбежавшего от революции за границу. Эти технологии тогда являлись государственной тайной, поскольку уже велись разработки металлоброни для бронемашин и впоследствии танков. Мой отец почти год расследовал это убийство. Убийцей оказался заместитель главного инженера, который по просьбе бывшего хозяина фабрики хотел вывезти эти технологии за границу».

Революции, как правило, поедают самых преданных сторонников, открывая путь к власти проходимцам.

В 1967 году Григорий Самуилович, который в это время хлопочет о персональной республиканской пенсии, напишет письмо в отдел партийного контроля ЦК КПСС, рассказывая о своей жизни в тридцатые годы. Мы приведем это письмо почти полностью, хотя оно немаленькое по объему. Но это документ, рассказывающий о времени лучше самых выверенных слов.

«В течение более трех десятилетий, вернее, с 1934 года, в моей карточке партучета значится запись прошлого произвола культа личности и беззакония…

Коротко изложить суть вопроса очень трудно, но постараюсь не распространяться. Работал уполномоченным в ЭКО Витебского сектора ОГПУ. Мне лично приходилось очень часто докладывать дела на подследственных тройке при ПП ОГПУ БССР. Никогда не требовал при докладах тройке повышенных сроков для подследственных, а ВМН (высшую меру наказания) – только в отношении лиц, вина которых бесспорно подтверждалась материалами следствия, так длилось до 1934 года, до смены руководства оперсектора.

Вновь назначенный начальник оперсектора Клейнберг Фриц Гансович стал клонить меня, моего зама т. Марук к тому, чтобы на тройке дела представлялись с 90% сроков и ВМН, иначе он не будет признавать работу удовлетворительной, а на состоявшемся оперативном совещании работников области ОГПУ прямо заявил, что дела по моему отделу являются сомнительными, так как они идут в защиту «классовых врагов». Когда я выступил, и вслед за мной зам. т. Марук, и рассказали, что установка Клейнберга приведет к массовым казням безвинных и недостаточно изобличенных подследственных, мы тут же были обезоружены, арестованы и конвоем отправлены в Минск в ПП ОГПУ по БССР, там мы были рассажены по одиночкам в камеры для приговоренных, где находились в течение 30-ти суток без вызова на допросы и следствия.

Освободили нас по указанию секретаря ЦК КП(б)Б т. Гикало к которому обратились товарищи по совместной работе с заявлением о произволе Клейнберга Ф. Г.

Вернувшись в Витебск, я в ту же ночь выехал в Москву и обратился в ЦК КПСС, был принят тт. Ярославским и Караваевым, где подробно изложил суть дела. Мне заявили, что такие сигналы в ЦК уже имеются, чтобы, вернувшись на работу, я не говорил никому о посещении ЦК, но в случае преследования немедленно их информировал.

Явившись на работу, меня вызвал к себе Клейнберг и задал прямой вопрос: «Зачем ездил в ЦК партии, у кого был, о чем говорил?». Я понял, что за мной установлен контроль, и рассказал обо всем ему, и он, похлопав меня по плечу, заявил: «Теперь я убедился, что ты настоящий чекист». И предложил мне после тридцати суток одиночки отдохнуть, заявляя, что у него в Сочи есть приятель в санатории № 13 ОГПУ некий Булкин, который по его письму устроит меня на отдых. Тут же мне были выписаны документы, получил письмо и выехал в Сочи.

Я полагал, что в пути со мною покончат, и попросил разрешения на проезд через Одессу водным путем по Черному морю. Это я сделал намеренно, чтобы проверить в пути слежку за собой, но ничего замечено не было. В Сочи я был принят т. Булкиным в санатории и был крайне удивлен, что в этом санатории отдыхают одни «Ромбисты», т. е. высший комсостав, тогда как для среднего комсостава имелся в Сочи санаторий под названием «Бочаров Ручей».

На 14-й день отдыха смена обедающих вместе со мной была отравлена путем подлива в жареную рыбу отравляющего вещества, были и смертельные последствия, но нас предупредили – молчать, т. к. это дело рук классовых врагов. Я также попал в больницу, где пролежал более месяца, но пищу опасался принимать, так как понял, что послан был Клейнбергом сюда заведомо, он знал о готовящемся покушении на высший комсостав, просто уничтожить меня он уже опасался, зная, что это связано было с моим посещением ЦК партии.

Чтобы оправдать произвол с содержанием нас под стражей, было состряпано «дело», о якобы незаконном приобретении нами велосипедов через магазин промторга. Военный трибунал, рассмотрев это дело приговорил нас к году лишения свободы с заменой содержания двух месяцев на гауптвахте, а месяц одиночки засчитывая сроком той же гауптвахты. К партийной ответственности мы не привлекались.

Будучи на излечении в госпитале после отравления, ко мне приехал представитель Госпартаппарата из Москвы, которому я подробно все изложил в письменном виде. Он же предупредил меня, что Клейнберг как член бюро Обкома настаивал на рассмотрении вопроса о партийности. Но секретарь Обкома был в курсе дела, и предложение было отклонено.

После госпиталя я получил на комиссии санчасти ОГПУ годовую отсрочку и больше в органы ОГПУ не возвращался.

В 1935 году Клейнберг и группа Заковского, который к этому времени натворил много бед в Ленинградской парторганизации, были арестованы и судимы. Клейнберг оказался австрийским шпионом, специально учинившим расправу над безвинными людьми из партийного актива, и лучшие чекисты сложили головы от его руки.

В 1938 году были массовые аресты так называемых «врагов народа». Я обратился в президиум XVIII партсъезда по поводу ареста и ссылки группы лиц «Витщеткомбината» во главе с директором комбината членом партии с дореволюционным стажем Гринбергом Куселем Мордилевичем, и получил от президиума ответ: действовать через прокурора Союза ССР т. Вышинского, которому были даны указания о пересмотре этого дела, и группа во главе с Гринбергом была освобождена из лагеря «Котлас».

Я не приписываю это себе в заслугу, так должен был действовать каждый, но время было очень тревожное, многие ждали своих арестов и чужими делами не интересовались, я же работал после органов с Гринбергом, знал его преданность партии, его дореволюционный партстаж и не мог примириться с произволом его высылки с группой лиц комбината, а поэтому, имея опыт работы в органах, считался с последствиями…».

Не стану комментировать этот документ. Каждая строка его красноречиво говорит о времени общегосударственного произвола и беззакония, повального страха. Сегодня это кажется беллетристикой, написанной в духе политического гротеска: друг друга обвиняли в шпионаже, плели какие-то немыслимые заговоры, выносили смертные приговоры быстрее, чем выкуривали папиросу, «настучать» на соседа, родственника считалось нормой поведения у строителя нового общества.

Г. С. Авербах каким-то чудом сумел избежать лагерей и высшей меры наказания.

На одной из фотографий, которую прислал его сын, Григорий Самуилович заснят со своим давним приятелем, сослуживцем Альхимовичем, который к тому времени был переведен на руководящую должность в Новороссийское управление НКВД. Когда случилось массовое отравление в Сочи, оставшихся в живых пациентов санатория госпитализировали, и держали под стражей в строго охраняемом корпусе.

«Отцу, – пишет Эдуард Авербах, – удалось соблазнить молоденькую медсестру, и она по его просьбе позвонила в Новороссийск Альхимовичу и сообщила о происходящем. С подачи Альхимовича через пару дней в Сочи прибыла спецгруппа из Москвы для расследования этого ЧП. Альхимович спас многих от неминуемой гибели…».

Ответа на обращение в ЦК КПСС Григорий Самуилович так и не дождался. Буквально несколько месяцев прошло после Шестидневной войны, в Советском Союзе широко развернулась антиизраильская компания, и одновременно начало набирать силу еврейское национальное движение. Партийное руководство страны посчитало лучшим положить письмо от еврея Г. С. Авербаха под сукно, чтобы не разжигать лишние страсти.

Партийное взыскание с Г. С. Авербаха не было снято (вероятно, для него это значило очень много!), но последние годы жизни он прожил как персональный пенсионер.

…Вернемся в тридцатые годы. После возвращения в Витебск Г. С. Авербах был откомандирован специальным приказом в Министерство тяжелой промышленности – позже оно называлось Министерством вооружения, затем занимал руководящую должность в Комитете оборонной и ракетной техники и ездил отчитываться лично маршалу Устинову.

По стопам Григория Самуиловича пошел его младший брат Лев. Их разделяло семь лет. В детстве и юности это солидная разница, и Григорий служил примером. С 15 лет Лева работает в кузнице, помогает отцу. Потом служба в рядах Красной Армии. И с 1931 года он оперуполномоченный ОГПУ, НКВД.

В предвоенные годы Льва назначают военным комиссаром Ушачского района. До 1939 года в непосредственной близости от этих мест проходила советско-польская граница, хотя после 17 сентября 1939 года часть воинских формирований передвинули на запад, ближе к новой границе, в Ушачском районе оставалось много военных городков, подразделений. Несмотря на мирный договор с гитлеровской Германией, в воздухе висело ожидание войны. Так что работа военкома одного из западных районов страны была напряженной и ответственной.

С первых дней Великой Отечественной войны Лев Самуилович на фронте – начальник штаба 345-й стрелковой дивизии, защищавшей Севастополь. После ранения и контузии его отправляют в тыл. С 1943 по 1970 год он работал в Нижне-Тавдинском районе Тюменской области: снова райвоенкомом, прокурором, председателем правления райпотребсоюза. Сейчас, с приходом нефтяников, эти места стали более-менее обжитыми, а в те годы считались чуть ли не краем света. В Сибири Лев Самуилович закончил свои дни.

Глава третья
В Европу через
Магадан

Несколько слов об Эдуарде Авербахе, от которого я получил эти письма. Ему 65 лет, ровно столько, сколько было его бабушке, когда мы начали рассказ об этой семье. Эдуард Авербах уже несколько десятилетий живет в Германии…

Вот строки из его писем: «Мои родители после войны до конца своих дней прожили в России, но родиной всегда считали Белоруссию, где прошла их юность и молодость. Дома между собой родители часто говорили на идиш.

Я окончил Московский институт Гнесиных как пианист. С четырех лет начал самостоятельно играть на маленькой трофейной фисгармонии «Zimmermann», которая стояла у нас дома в качестве мебели. К семи годам играл уже все, что слышал, двумя руками с гармонией. Отец всегда подсмеивался над мамой, которая сопровождала меня с восьми лет на занятия в музыкальную школу и очень гордилась моими успехами и талантом. Он считал занятия музыкой баловством, недостойным мужчины. Учитывая его боевую биографию, думаю, можно было это понять. В четырнадцать лет у меня уже был свой маленький джаз-бэнд из пяти человек, и я научился сам зарабатывать деньги. Интересы у меня были разнообразные: я изучал языки, интересовался политикой и медициной, много читал...

…В течение многих лет после войны мой отец продолжал разыскивать возможно оставшихся в живых родственников. Наконец в 1968 году отыскался сводный брат моей мамы, Семен Ефимович Гутман, который прошел всю войну и закончил ее в звании капитана на Дальнем Востоке. Затем женился и перебрался с семьей в Магадан, где работал директором мебельного комбината. Он приехал к нам в гости повидаться с моими родителями и пригласил меня посмотреть Крайний Север. Я к тому времени получил образование, имел достаточный опыт и стаж работы по специальности.

Период моей магаданской жизни был интересен встречами с интереснейшими людьми. Я застал в Магадане многих музыкантов из оркестра Эдди Рознера, а также его «лагерную жену» Марину Степановну Бойко, которая имела с Рознером дочь Ирину. Спустя много лет, уже находясь в эмиграции, мне посчастливилось разыскать обеих женщин в Германии. Марине Бойко сейчас 86 лет, и она еще в добром здравии и светлой памяти. Дочь Рознера – врач-психиатр, имеет свою клинику в Франкфурте-на-Майне, и все еще пытается возродить былую славу и популярность своего отца, хотя в России это имя забыто, а для Германии оно вообще так и осталось никому не известным, лучшие годы жизни и творчества (в том числе 10 лет Колымских лагерей) этого гениального музыканта-трубача, которого еще при жизни называли «белым Армстронгом», были отданы России.

На всю жизнь запомнились встречи с В. А. Козиным. На нескольких фотографиях я вместе с В. А. Козиным во время совместного музицирования в его однокомнатной квартире. Это был удивительный человек и собеседник. Он поражал своей эрудицией, воспоминаниями и талантом. Я еще застал те годы, когда Козин для магаданцев ежегодно давал летом один авторский концерт на сцене Магаданского музыкально-дра­матического театра. В те далекие времена Магаданская областная филармония работала очень активно, и каждый гастролер (а среди них было много знаменитостей, например, С. Ростропович) считал важнейшим в дни своих гастролей увидеть и услышать легендарного Вадима Козина.

На протяжении всей жизни Козин продолжал сочинять романсы. Многие его сочинения времен колымской ссылки были в его авторском исполнении записаны на магнитофонную ленту, вывезены в США ценителями и поклонниками его таланта и записаны на виниловом диске. Только так всему миру стали известны романсы его магаданского периода жизни.

Директором Магаданской филармонии тогда был мой хороший приятель Владимир Рубан. После долгих усилий последнего возродить былую славу и популярность Козина удалось через министра культуры договориться о проведении 10 концертов в Центральном Доме работников искусств в Москве. Тогда мы и начали готовиться к этим выступлениям, но в итоге Вадим Алексеевич отказался от этой идеи, заявил, что хочет остаться в сердцах своих поклонников молодым и красивым, но не дряхлым и замученным «зэком». Ведь речь шла всего лишь о концертах, о реабилитации никто тогда и замолвить слово не мог, ведь это значило бы и возвращения звания Народного артиста, и лауреата Сталинской премии и т. д.

От этих встреч у меня осталась вот такая грустная запись в моей магаданской нотной тетради:

Мир отчаянно встревожен,
   Отыскался «душка» Козин,
И не где-то на луне,
   А у нас... на Колыме.
Сердце нежное страдает,
   Одиночество съедает,
Никому и дела нет,
   Как бесславно гибнет цвет,
Гордость русского романса...
   Увядает блеск нюанса,
И талант за глыбой льда –
   Заморожен навсегда!
Кто поймет его страданья,
   Кто вернет рукоплесканий
И оваций звездный час?
   Кто ответственен из нас?

Я давно уже уехал
   Из заснеженной глуши,
Но осталась там частица
   Чудной козинской души...
Вспоминаю я об этом,
   И как будто виноват
В том, что музыку России
   Не сумел вернуть

Магадан–Москва, 1974 г.

P. S. «Душка» – от слова душа, Козин использовал это слово (в его романсах оно также присутствует) и употреблял его в отношении людей, которых считал друзьями.

Вместо
послесловия

Почему я решил написать об этой семье? Мне показалось, судьба трех поколений типична для многих еврейских семей. Выходцы из маленького местечка (деревни), знавшие унижения и бедность, они поверили в лозунги новой власти и без оглядки, а часто и без раздумий пошли за ней. Отбросили, как ненужные, вековые традиции, поверили в новую религию, которая на словах называлась «коммунистической», создавали новую мораль, которая была аморальной по сути своей, и жизнь, в конечном итоге, оказалась неласковой к ним.

Их дети, разочаровавшись в увиденном, поехали по миру искать счастье…

Аркадий Шульман