Знак судьбы может подстеречь нас в любом месте и в любое время.

Счастливая и, можно сказать, судьбоносная находка подстерегла Льва Левинсона – известного иерусалимского фотографа – примерно десять лет назад в его собственном доме. Разбирая семейный архив жены, Лев неожиданно обнаружил в нем фотоработу Моисея Наппельбаума – выдающегося мастера портретной фотографии советской эпохи. Оказалось, что красивая еврейская девушка, запечатленная мэтром на снимке 1935 года, это никто иная, как теща Левинсона, то есть мама его жены Ирины – Софья Евсеевна Ласкина (Фельтенштейн).

Любопытный и дотошный Лев, как и положено инженеру-испытателю, которым он был в Советском Союзе, стал выяснять историю старого снимка. И вот что удалось ему узнать. Рассказывает Л. Левинсон:

– Ранней весной 1935 года двое молодых людей – будущий писатель-юморист Борис Савельевич Ласкин и его старший брат Марк – прогуливались по улице Кузнецкий мост в Москве. День был погожий, братья никуда не спешили и медленно двигались вниз к Петровке, постоянно заглядывая в витрины магазинов, киосков и ателье.

На пересечении Петровки и Кузнецкого моста они остановились у дома № 5. Этот дом был почти ничем не примечателен. Заведение, которое располагалось в нем, интересовало лишь тех, кому необходимо было сфотографироваться, восстановить старый снимок или получить другие услуги фотохудожника.

Братья Ласкины стали разглядывать витрину фотоателье, в котором трудился знаменитый Моисей Наппельбаум. Перед ними предстала череда многочисленных портретов. Внезапно их внимание привлекла фотография молодой девушки. Портрет назывался – «Невеста».

Должен сказать, что оба брата были известными московскими ловеласами.

«Ба! – воскликнул один из них, – это как раз невеста для меня!». «Нет, для меня!» – воскликнул другой. (Впоследствии каждый их них утверждал, что это именно он воскликнул «Ба!») Но не в этом суть. Ласкины открыли громоздкую дверь и через тамбур попали в  фотоателье. Оно работало в обычном режиме. Посетители получали квитанции в кассе, тут же фотограф быстро делал снимок, и клиентам оставалось только чуть подождать и забрать готовое фото.

«Могли бы мы получить адрес прекрасной девушки, портрет которой выставлен у вас в вит­рине?» – обратились молодые люди к женщине на кассе. Увы, та наотрез отказалась помочь братьям, и только появление самого Наппельбаума позволило решить проблему с именем и адресом «невесты».

Ею оказалась некая Софа Фельтенштейн, студентка третьего курса Московского инженерно-строительного института. Дальше все было, как говорится, делом техники, и уже в декабре того же 1935 года «Невеста» Наппельбаума вышла замуж за Марка Ласкина. А перед этим Марк также решил сфотографироваться в качестве уже официального жениха у своего «свата» М.С. Наппельбаума. И эта фотография тоже сохранилась в семейном архиве.

Семейная чета прожила долгую и счастливую жизнь, в 1985 году справила золотую свадьбу, а «Невеста» с витрины фотомастера дожила до 92 лет уже в Израиле, окруженная любовью дочери, внуков и правнуков.

Вот так знаменитый фотохудожник невольно стал сватом, а я почти через 30 лет после описываемого события оказался зятем той самой «Невесты» Наппельбаума. И только еще через 35 лет узнал подробности этой полудетективной истории.

Эта история и этот старый снимок дали толчок сильнейшему увлечению Льва Левинсона. Увлечению, которое переросло в душевную потребность, в дело жизни. Если когда-то он воспринимал Наппельбаума как некоего абстрактного Мэтра с далекой планеты, то сегодня творчество Моисея Соломоновича стало для Льва предметом тщательного и любовного изуче­ния, увлекательного, порою захватывающего поиска. За несколько последних лет Лев Левинсон стал одним их лучших знатоков жизненного пути и творческого наследия Наппельбаума. А его коллекция фоторабот мастера, насчитывающая порядка 400 снимков, может считаться одним из крупнейших частных собраний произведений художника светописи. Причем, ценность левинсоновской коллекции, быть может, не только и не столько в том, что добрая половина собранных им фотографий была ранее не известна или забыта, а в том, что Лев сумел проследить судьбу многих людей, запечатленных на снимках знаменитого мастера.

Вот несколько «фотографических» историй, связанных с творчеством Моисея Наппельбаума. Они, эти истории или почерпнуты Львом из общения с коллегами из разных стран, или «открыты» им самим.

МИХОЭЛС, ИДИШ, ПАПИРОСЫ

Это фото Соломона Михайловича работы Наппельбаума я получил от дочери Михоэлса – Натальи Соломоновны. Фотоснимок, а вернее, плохая его копия, была в довольно плачевном состоянии. Пришлось изрядно потрудиться, чтобы его восстановить. А вот о том, как была сделана эта фотография, мне рассказал живущий в Америке книгоиздатель Илья Рудяк:

– Михоэлс много курил... Когда его пригласил к себе в фотоателье Моисей Соломонович, то знаменитый актер запасся папиросами, зная, что фотомастер долго ищет нужный ракурс, усаживая «натуру» в легендарное кресло. Кресло, в котором в разное время перед фотокамерой сидели Станиславский и Мейерхольд, Качалов и Ойстрах, Ахматова и Пастернак, Шостакович и Козловский... и много других выдающихся деятелей культуры.

Михоэлс разговаривал с возвышающимся над ним бородатым фотографом на великолепном идише, с хохмами и притчами, как только он один умел. Но все что-то не устраивало Наппельбаума: то поза не та, то руки не на месте. Наконец, Соломон Михайлович попросил разрешения закурить. И то, как он доставал пачку из кармана брюк, и то, как вынимал из нее папиросину, как прикуривал, как держал ее между пальцами, как «смачно» затягивался и выпускал дым, все это не ускользнуло от опытного глаза Мастера и в миг решило композицию портрета.

«Жаль, что Вы не курите, Моисей Соломонович, а то бы мы до ночи разыгрывали пьесу “О пользе табака в искусстве фотографии”, – пошутил актер.

Дочь Михоэлса – Наталья, хорошо знавшая Наппельбаума, говорит о нем так: «Моисей Соломонович Наппельбаум для меня – это целая эпоха. Этот человек был не просто фотографом, но, мне кажется, он умел видеть и передавать сущность своих героев. У него был добрый взгляд, и он умел отразить свою любовь и свое видение. Его портреты отличаются особой выразительностью».

ПАСТЕРНАК,
ИЗГНАННЫЙ ИЗ КНИГИ

Умолк вчера неповторимый голос,
И нас покинул собеседник рощ,
Он превратился в жизнь дающий колос
Или в тончайший, им воспетый дождь.
А. Ахматова

Моисей Наппельбаум очень любил фотографировать Бориса Леонидовича Пастернака. Снимая поэта, он не уставал повторять: «Жаль, не умею лепить. Вас надо немедленно переводить в мрамор, бронзу, дерево».

В свою книгу «От ремесла к Искусству», ставшую квинтэссенцией творчества Мастера, Наппельбаум поместил один из лучших порт­ретов Пастернака: шестидесятилетний поэт со слегка поседевшей прядью над высоким лбом, с юношески яркими глазами, с твердо сжатыми губами... «Лицо коня!»

Но именно этот портрет помешал книге вовремя дойти до читателя. Дело в том, что она готовилась к выходу в годы, когда над опальным поэтом сгустились нешуточные тучи из-за романа «Доктор Живаго», опубликованного за рубежами СССР. Чтобы спасти книгу-альбом Наппельбаума, пришлось пойти на то, чтобы вырвать из уже отпечатанного в 20-ти тысячах экземплярах тиража двадцать тысяч «лиц» какого-то там Пастернака, бывшего члена Союза советских писателей...

Вместе с портретом Бориса Леонидовича «невинно» пострадали еще три. На обратной стороне листа с изображением Пастернака была известная фотография Анны Андреевны Ахматовой, которую тоже не очень-то жаловали советские власти. «И поделом ей!» – решили чекисты. А связанная с этим листом следующая страница потянула за собой и фото Соломона Михоэлса. Сам Моисей Соломонович Наппельбаум, к сожалению, а может быть, и к счастью, не дожил до выхода в свет своей изуродованной «органами» книги.

Увы, многие из фотопортретов Пастернака, сделанные Наппельбаумом в разные годы, не дошли до нас, а те, которые сохранились, – невысокого качества.

Но мне все же повезло. Я получил ряд копий от израильского издателя Леонида Юниверга, к которому они попали от другого издателя – Ильи Рудяка, а что-то мне прислали наши читатели.

ДРУГ ОРЛОВОЙ И ЕГО ДРУЗЬЯ

На аукционе Russian Art and Books я обнаружил фотографию под названием «STANISLAVSKY TRIO», сделанную Наппельбаумом в Москве в 1929 году. По моим изыс­каниям, на ней изображены молодой пианист Лев Николаевич Миронов, скрипач Михаил Каревич (Заслуженный артист РСФСР) и виолончелист Владимир Адаматский.

В музыкальных кругах Лев Миронов был известен не только тем, что выступал в составе академического музыкального трио имени Станиславского, но и тем, что в течение многих лет был аккомпаниатором Любови Петровны Орловой.

Любовь Петровна получила классическое воспитание и испытывала особое уважение и тягу к классической музыке, к «высокому искусству», к академическому стилю исполнения. Именно поэтому она была заинтересована в таком высокопрофессиональном аккомпаниаторе и партнере, как Лев Миронов. Со временем их сотрудничество стало постоянным, а Левушка превратился в незаменимого спутника и помощника. Он был с ней в эвакуации, на концертах в госпиталях и на фронте. Он сопровождал ее в бесчисленных гастролях по стране, помогал выдерживать стрессы и нагрузки, ограждал от назойливых поклонников. Он был скромным, немногословным, но преданным и надежным человеком. В каком-то смысле он отказался от своей индивидуальной карьеры и остался в тени своей знаменитой партнерши. Но трудно переоценить его значение в жизни великой актрисы. Левушка и его жена, тоже Любочка, были почти что членами семьи Орловой и Александрова. К сожалению, сведений о двух других участниках трио, запечатленных на снимке, – Каревиче и Адаматском – мне пока не удалось найти. Если кто-то из читателей что-то знает об этих людях, я был бы очень благодарен за новые сведения.

ЛЮБОВНАЯ ЛИНИЯ
МАННЕРГЕЙМА,

или Тайна советской балерины
Екатерины Гельцер

Есть в моей коллекции снимок Наппельбаума, быть может, один из самых опасных в его жизни.

Снимок, который хранит большую любовную тайну знаменитой советской балерины, Народной артистки РСФСР, лауреата Сталинской премии Екатерины Гельцер и не менее знаменитого барона Карла Густава Маннергейма – того самого легендарного финского маршала, не сломленного Сталиным.

Фотографию балерины, сделанную Наппельбаумом в ночь ее венчания с Густавом в январе 1924 года, мне любезно преподнес племянник Екатерины Васильевны Гельцер Вениамин Залманович Додин, живущий ныне в израильском городе Маале-Адумим. Он же рассказал – по воспоминаниям своей мамы, кузины Гельцер – Стаси Фанни ван дер Менк – некоторые детали этой таинственной истории.

Сразу оговорюсь: никаких документальных свидетельств, подтверждающих или опровергающих эту историю, мне найти не удалось. Естественно, что ни в одной официальной биографии Екатерины Гельцер вы не найдете никакого упоминания о любви блистательной советской балерины и блестящего царского генерала, а затем Главнокомандующего финской армией и Президента Финляндии. И это понятно, ведь главарь «белофинов» генерал Маннергейм был одним из самых лютых врагов сталинского режима. Любое упоминание о знакомстве, не говоря уже о любовной связи с ним, было смертельно опасно в СССР. С другой стороны, на мой запрос по этому поводу в музей Маннергейма в Хельсинки я не получил ни подтверждения, ни, что очень показательно, опровержения этой таинственной истории. И это тоже можно понять. Фельдмаршал, национальный герой Финляндии, имевший горячо любившую его до конца своих дней жену Анастасию и двух дочерей, и вдруг – какая-то странная любовная интрига с русской балериной! Конечно, эта тема в Финляндии – табу.

И все-таки, судя по всему, эта романтическая история, как говорится, имела место.

Я же доверюсь рассказу Вениамина Додина, первым приоткрывшим завесу тайны своей тетушки…

…Протанцевав пару сезонов в Мариинке, прима-балерина Катя Гельцер вернулась в Мос­кву, в Большой театр. Здесь ее боготворили: «Блистательна!» – были единодушны московские газеты. «Московская школа танца есть школа Гельцер», – восхищался признанный знаток балета Аким Волынский. Посмотреть на искусство Катерины приходили Ермолова, Станиславский, Немирович-Данченко.

За кулисами Большого судьба свела Гельцер и с Карлом Густавом Маннергеймом. Давали «Спящую красавицу». Она выходила в небольшой, но эффектной партии Белой кошечки. «Вы не кошечка, вы пантера!» – ввернул в антракте, приложившись к ручке, статный офицер с внешностью викинга. Он и был потомком викингов – сын шведского барона и финской графини. Среди балерин его считали ухажером «так себе». Во-первых, беден. Маннергейм-отец разорился, пытаясь заняться коммерцией. Сыну пришлось искать счастья в Петербурге – он поступил в Николаевское училище, потом в драгунский полк. Чтобы успешно продолжать военную карьеру, Густаву пришлось рано жениться. Его избранницей стала девушка с богатым приданным – дочь генерал-майора Арапова Анастасия. Увы, брак по расчету не принес ему счастья, и обожаемый женщинами молодой статный кавалергард ищет утешения на стороне. Из балерин Маннергейм опекал Тамару Карсавину. Так что у Гельцер была масса причин отразить наскок барона-кавалериста. Но бравый драгун лишь заглянул в глаза – и она пропала! Уже скоро Гельцер брала у Маннергейма – одного из лучших наездников Европы – уроки верховой езды и оказалась способной ученицей, отличившись в конном па-де-де с цирковым артистом Труцци.

Революция круто изменила жизнь влюбленных. Бурные события тех лет развели их в разные стороны. Она успешно, хотя и не без труда, вписалась в новую жизнь, продолжая танцевать уже в советском балете и пользуясь покровительством новых властителей страны. А где же Маннергейм – ее «ясноглазый рыцарь», как называла его Катерина?

А он уже генерал от кавалерии финской армии, успешно сражается с красными, которые намерены захватить власть в его родной и теперь независимой Финляндии. Он – враг советской власти, враг большевиков.

А она в большевистской Москве замечательно танцует в Большом театре, тайно мечтая о встрече с возлюбленным. Хотя и не очень верит в реальность такой встречи.

Но в студеные январские дни 24-го года, сразу после смерти Ленина, в Москве тайно, под чужим именем появился Маннергейм. Он приехал за Екатериной. Они должны немедленно обвенчаться. Невесте было под пятьдесят, жениху – около шестидесяти.

«Третьего дня ночью, как снег на голову, свалился укутанный в башлык Густав Маннергейм», – рассказывает, по воспоминаниям мамы, Вениамин Додин. «Вошел и с порога объявил: «Фанечка! Извини... Я – за Катериной... Нам с нею – обвенчаться надо! В церкви или браком гражданским... Но непременно!».

Решили венчаться в церквушке на Поварской. В церковку пробирались ночью, тайком. Екатерина в наброшенной белой шали и шиншилловой шубке поверх бального платья. За ней след в след тропки – ноги не поставить, – Густав в длинной старой уланской шинели. Треух до глаз. Крепко держит откинутую к нему Катину руку. За ним – вся тепло укутанная, – Фаня … будущая мама моя – она «на сносях», вскорости родиться мне – Вениамину Додину. Из церквушки на Поварской Катя и Густав вышли за полночь.

«Вот фотографию бы еще, – вдруг мечтательно произнес Густав. – Хорошо бы снимок сделать... На память... Полагается так. Ясно?». Тут самый немногословный участник сборища – будущий мой отец – Залман Додин – предложил: «В получасе хода, на Кузнецком, устроился Наппельбаум....». С Наппельбаумом мои родители познакомились и подружились еще в Петербурге.

В двухэтажном доме, что на углу Кузнецкого моста и Петровки, разбуженный нежданными ночными гостями Моисей Соломонович и сделал фотографии новобрачных с компанией. Из тех снимков сохранился только один – Екатерина Гельцер с Густавом Маннергеймом. Когда фотографии были готовы, их негативы мастер уничтожил. Наппельбаум, будучи «придворным» советским фотографом, не стал рисковать и даже не подписал снимки, сделав всего по два отпечатка с каждого негатива.

Тут бы – сразу после венца – и в Европу, но Маннергейму непременно хотелось проститься с Ильичом – лютым врагом, даровавшим его стране свободу. В траурной череде они промаялись почти сутки. Морозы стояли небывалые. Задержались на какой-то миг у гроба, и, сделав несколько неверных шагов, новоявленная баронесса Гельцер-Маннергейм упала без чувств. Думали – обморок, оказалось – двусторонняя крупозная пневмония. Она слегла, и Карлу пришлось отправиться в Финляндию одному, не мог он провести с Катериной в Москве ни одного лишнего дня – ЧК не дремлет!..

Ему, царскому генералу, еще предстояло сыграть свою роль в истории – стать фельдмаршалом, главнокомандующим армией, а потом и Президентом Финляндии. А советским войскам – безуспешно штурмовать в 1940-м «линию Маннергейма». Больше Екатерине Гельцер и Карлу Густаву Маннергейму встретиться не пришлось, хотя она прожила после тех событий еще 38, а он – 27 лет…

ИСТОРИЯ САМОГО ЛЕВИНСОНА

Собиратель фотографий Наппельбаума и связанных с ними интересных, а порою и удивительных историй Лев Левинсон и сам человек интересной судьбы. Моя краткая беседа с ним, думаю, подтвердит это.

– Лёва, по имени-отчеству ты прямо как Лев Толстой – Лев Николаевич. Почему так? Ведь твоего отца, кажется, звали Гирш. Или это советская мимикрия?

– Нет-нет, ни в коем случае. Моего родного отца действительно звали Гирш Иосифович Левинсон. Он, как и Левинсон из романа Фадеева «Разгром», был большевиком-подпольщиком, правда, не в Сибири, а в дореволюционной Латвии. В 1928 году во избежание ареста уже в независимой Латвийской Республике отец нелегально перешел границу и оказался в СССР. Когда он легализовался, то сумел забрать и маму. Подробностей этого я не знаю. По специальности Гирш был часовым мастером, он даже успел поработать на втором Московском часовом заводе.

А я родился там же, в Москве, в апреле 1935 года. Но 7 декабря 1937 года (мне тогда не было и трех лет) отца арестовали, и уже 28 февраля 1938 года он был расстрелян – хотя в официальном приговоре, с которым была ознакомлена моя мама, значилось: «10 лет без права переписки». Впоследст­вии он был посмерт­но реабилитирован. Во время войны моя мама – Ида Гиршевна Штейн – вышла замуж за прекрасного русского человека – Николая Ивановича Тинякова. Он относился ко мне, как к собственному сыну, и ему я многим обязан. Я никогда не называл его отчимом, а всегда – отцом. Николай Иванович меня вырастил и поставил на ноги. Не у многих в то время хватило бы мужества на то, чтобы поддержать жену репрессированного, а потом и жениться на ней, воспитывая неродного сына. Вот почему, переехав в Израиль, я вернул себе фамилию родного отца – Левинсон, но в знак благодарности к моему отчиму оставил себе отчество – Николаевич.

– А теперь расскажи, пожалуйста, где учился, где трудился, чем занимался?

– В 1958 году окончил Московский институт инженеров городского строительства, а затем – в 1965-м – получил диплом Московского энергетического института. Моя специализация – обеспечение безопасности атомных электростанций. По этой теме в 1986 году – через несколько дней после аварии на Чернобыльской АЭС, с которой я уехал за день до катастрофы – защитил диссертацию на степень кандидата технических наук. Возглавлял техническое руководство одного из разделов проекта, реализация которого позволила сохранить Армянскую АЭС от разрушения во время страшного землетрясения 1988 года.

В Советском Союзе меня знали как одного из ведущих специалистов по сейсмозащите и часто приглашали на различные конференции, связанные с сейсмобезопасностью зданий и сооружений. Свой последний доклад на английском языке я сделал в октябре 2007 года в Ариэле, уже будучи гражданином Израиля, куда репатриировался в мае 1990 года.

– Твои знания пригодились в Израиле? Ты работал здесь по специальности?

– Когда я с семьей приехал в Израиль, сразу же начались заботы о хлебе насущном. К сожалению, возможно, из-за того, что я с детства практически не слышу одним ухом, мне не удалось на достаточном уровне освоить иврит и, как следствие, закрепиться на работе по специальности. Но руки у меня всегда были на месте, я начал работать в области эксплуатации технологических и энерготехнологических систем в ивритоговорящей компании, что дало мне возможность совершенствоваться в языке.

В то же время я много фотографировал и не расставался с фотоаппаратом. В 1992 году я стал работать внештатным корреспондентом газеты «Вести», а в 1995 году меня приняли в Союз фотожурналистов Израиля. К тому времени я уже был ответственным за все техническое обеспечение компании, в которой трудился. Я неплохо зарабатывал, но продолжал много фотографировать для газеты, участвовал в различных фотоконкурсах, посвященных людям и жизни страны.

Я стал экспериментировать с компьютерной обработкой снимков. В результате появились мои фотосопереживания о Холокосте и графические зарисовки об Иерусалиме, которые стали основой прошедших в прошлом году трех моих персональных выставок – одной в Иерусалиме и двух в Маале-Адумим.

– А как вообще ты увлекся фотографией?

– Наверное, как и у большинства мальчишек, вначале было просто желание «остановить мгновение» и потом, затаив дыхание, наблюдать, как постепенно в фотованночке из ничего возникает изображение.

Ну, а потом, мне по роду своей работы необходимо было фиксировать различные физико-технические процессы. До отъезда в Израиль мои работы по прикладной фотографии пуб­ликовались в различных научно-технических журналах: «Знание – сила», «Техника молодежи», «Наука и жизнь» и специальных ведомст­венных изданиях. Являюсь автором сценария и одним из операторов научно-технического фильма «Сейсмоиспытательный комплекс», снятого по заказу МАГАТЭ на студии документальных фильмов в 1985 году.

– А как началось твое увлечение Наппельбаумом?

– Мой особый интерес к этому выдающемуся мастеру проявился в тот момент, когда я узнал, что Моисей Соломонович некоторым образом «подарил» мне жену. Тогда же у меня возникла идея собрать разбросанные по всему миру работы Моисея Наппельбаума. Тем более, что к тому был и повод: в декабре 2009-го исполнялось 140 лет со дня его рождения. Я активно включился в поиск. На мой призыв откликнулись десятки замечательных людей в разных странах, которые щедро делились и делятся со мной своими сведениями, фотоматериалами, воспоминаниями. За что я им очень признателен и благодарен. В результате мне удалось собрать и обработать огромный материал, относящийся к жизни и творчеству Моисея Соломоновича. Обнаружился и ряд ранее не известных и нигде не публиковавшихся работ Мастера.

Каждая деталь жизни и творчества Моисея Соломоновича значительна и важна. И каждая фотография, будь то официальный портрет или фото из семейных альбомов, есть черточка того времени. Каждый раз, открывая для себя ту или иную работу Наппельбаума, я вижу за ней огромный пласт судеб и удивительных историй.

– Каково твое участие в фотовыставках и мероприятиях памяти Наппельбаума?

– За последнее время я не обнаружил ни одной престижной выставки, где были бы представлены работы Моисея Соломоновича. Исключением, пожалуй, была выставка «Портрет науки на рубеже эпох» из архивов лаборатории фотокинотехники АН России, прошедшая в Государственном центре фотографии в Санкт-Петербурге весной 2007 года, но и там оказалось очень мало работ Наппельбаума.

Я веду переговоры о проведении ретроспективной выставки произведений Моисея Наппельбаума с Минским еврейским общинным домом, Домом-музеем Анны Ахматовой и Музеем истории фотографии в Петербурге. Речь идет и о возможном издании наиболее полного альбома фоторабот Мастера.

Александр Баршай,
г. Элазар, Израиль