У каждого человека существует своя Покровская или Инвалидная улица, другое дело – не каждый может ее нарисовать, как Марк Шагал или описать, как Эфраим Севела.

Мое детство связано с одним из самых еврейских уголков Могилева (многие, наверное, могут со мной поспорить) – районом 1-го и 2-го Крутых переулков, рядом с Дубровенкой. Здесь в 50-х–70-х гг. ХХ века во многом сохранялась атмосфера довоенного патриархального еврейского Могилева с идишиским говором, «тейглах» и «гефилте фиш», мацой на пасху, еврейскими мамами и бабушками, детками и внуками. Фамилии здешних обитателей, Гинзбурги, Вайманы, Сагалы, Литваки, Фабриканты, говорили сами за себя и особенно не «настораживали» чьего-то слуха, тем более, что тех, кого они могли бы «смутить», было совсем немного.

Название переулков вполне отвечало их географической сущности. Родной 2-й Крутой был в мои сознательные годы просто тупиком, состоящим всего из трех домов, зажатых между пищекомбинатом и огромной, как казалось в детстве, горой, ведущей в Город. Правда, этот же, переулок, вдруг обнаруживался в районе электростанции и милиции, уже на Горе, возле кинотеатра «Чырвоная зорка». Но это был уже другой 2-й Крутой, это был уже Город, и жили здесь другие, городские, евреи.

Когда-то, даже не в моем детстве, а раньше, 2-й Крутой – тупиком не был, а выходил одним своим концом к Дубровенке. В доме на ее берегу жили друзья нашей семьи, Медниковы. Но строительство пищекомбината сделало их дом его проходной, тогда же и наши дома оказались оторванными от большой земли, точнее «большой воды» – Дубровенки. А в нашем сознании закрепилась фраза: «Иду в город», от центра которого здешних жителей отделяло пять минут неспешным шагом. Для этого нужно было, правда, преодолеть препятствие в виде узкой тропинки вдоль вечно размытого дождями оврага и подняться на гору, подбирающуюся к самому «Дунькиному клубу» (ДК швейников) и стоящей рядом деревянной коробке старого тира.

К еврейству эти атрибуты «того» мира отношения вроде не имели, но в моем разбуженном сознании все давно переплелось, и «варево», выплескивающееся на эти страницы, имеет явно еврейские корни. Рядом с тиром на горе стоял дом старика Зеликова, являвшийся приютом одного из последних миньянов Могилева.

Бесспорно, нашему географическому положению позавидовали бы многие мальчишки и девчонки: все же горный рельеф и близость речки создавали прекрасную возможность для игр.

Какие же «легенды» окружали нашу жизнь? Одной из них, бесспорно, являлись развалины бани, оставшиеся после страшного наводнения 1942 года. В одной части ее проходили войнушки, прятки и жмурки. В другой – нашли «пристанище» несколько семей, в том числе – Гинзбурга, одного из лучших парикмахеров города. Достопримечательностями являлись и сами люди. Патриархом этого района являлся старик Житомирский – дед моего друга Генки, хозяин огромного дома, обитатели которого составляли чуть ли не половину всех жителей переулков. Колоритной фигурой был и живший напротив Ошер Жоров, мясник с Быховского рынка, что уже само по себе в те времена давало основание рассматривать его «отдельно». Но, кроме того, Жоров являлся голубятником, которых в те времена в Могилеве было довольно много. Среди нас, мальчишек, рейтинг его от этого поднимался на известную высоту. Рядом с Жоровыми жила говорливая баба Бася, которая была примечательна даже не сама по себе, а своим «приезжающим» сыном. Приезжающим не просто так, а на собственной «Волге». «Частных собственников» транспортных средств можно было в те времена посчитать по пальцам, и мы восторженно облепляли машину со всех сторон, что не вызывало у ее хозяина ни крупицы отрицательных эмоций, что по прошествии многих с тех пор лет вызывает у меня, сегодняшнего, огромное удивление. Нужно признать, что этот замечательный человек (или Борис Аронович (1927 г.р., или Григорий Аронович (1924 г.р.) Конюховы – оба живут в Бресте) находил и свою выгоду: мы с радостью до блеска вымывали его машину. Но вот благодарность его к нам была даже чрезмерной. Он, в отличие от наших занятых родителей, проводил с нами непропорционально много времени: не только вывозил нас в свет, то есть в город, но умудрялся регулярно устраивать часовые (!) групповые читки книг. Как теперь вспоминается, именно благодаря ему я познакомился с малознакомым тогда продолжением сказки Волкова «Урфин Джюс и его деревянные солдаты».

Конечно, след оставили в моей жизни и мои друзья детства, мои старшие товарищи Толик Фабрикант и Додка Шустерняк. Толик, типичный еврейский мальчик-вундеркинд с задатками будущего гения, скоро покинул наш чудный закуток, а Додка, заводила и организатор всех наших игр, почему-то не находил с Толиком общего языка, что изредка приводило и к физическим столкновениям. Именно в доме Додки, благодаря его брату Марику, приезжавшему из Москвы, мы услышали впервые имена Высоцкого, Городницкого, Тарковского. Часто вспоминаю и Сашку Сукало, единственного «гоя» в нашей компании. Его мама, тетя Нина, была активисткой родительского комитета нашей родной 2-й школы и обладала даром заговаривать бородавки, чем с радостью пользовались все еврейские дети улицы. Сам Сашка оказался единственным, как ни странно, музыкально одаренным ребенком в среде нашей еврейской братии. Под бдительным оком своей такой еврейской-нееврейской мамы он благополучно окончил музыкальную школу, а затем и училище, и уехал в Ленинград.

В основном же товарищами моими по играм были Саши: мой двоюродный брат Саша Вайман, а также Саша Эль, с которым у нас находилось множество общих интересов. Еврейский быт для нас был совершенно органичен и почти незаметен, и, казалось, что именно так живут и остальные обитатели славного Могилева. По крайней мере, находясь в нашем сравнительно замкнутом мире, какого-то отличия от окружающей жизни мы не замечали. Пожалуй, первым памятным «столкновением» стал приход в переулок сантехников, ремонтирующих вечно ломающуюся колонку. Почему-то запало в памяти, как они спрашивали меня, еще дошкольника: «Ты кто, еврей или жид?». Я отвечал: «Еврей», на что получал в рифму: «Подохнешь скорей». Слово «жид» мне совсем не нравилось, но, решив реабилитироваться, я говорил: «Жид» и выслушивал благосклонно: «Тогда будешь долго жить». Вторым открытием стал для меня опрос учеников в первом классе, когда, услышав свою фамилию, каждый должен был подняться и назвать свою национальность. Благородная наша учительница, не желая смущать класс, просто не стала называть немногочисленные фамилии учеников-евреев, чем вызвала еще большее недоумение. Мы оказались просто не существующими.

Еврейский быт нашего «местечка» изменялся исподволь, совершенно незаметно. Евреи покидали его постепенно, как будто растворяясь в окружающей жизни. И вот сейчас внешне совершенно не изменившийся переулок живет внешне совершенно не изменившейся жизнью. Но вдруг отчетливо понимаешь, что там давно нет твоих друзей и их родителей, там не услышишь еврейскую речь, поскольку там некому на ней говорить. Остался лишь один старожил, Гриша Житомирский, который только один и может что-то вспомнить о той еще жизни прежних обитателей. Однако это малоинтересно обитателям нынешним.

Александр Литин,
г. Могилев , Беларусь

 

Фотоочерк «Крутые переулки детства» вошел в книгу «История могилевского еврейства. Документы и люди».
Книга 2-я, часть 3-я, Могилев,
«Амелия принт», 2011 г.