Вениамин Михайлович Блаженный (Айзенштадт), 15 октября 1921, Копысь, Оршанский район, Витебская область – 31 июля 1999, Минск.

 

Горька участь поэтов всех времен и народов. Человечество на всем протяжении своей многовековой и многострадальной истории так и не осознало, что Поэт – посланник Божьей искры, он – чувственный нерв народа. Поэт обнаженно воспринимает любое нарушение гармонии мира, по законам которой Всевышний построил ее для счастливой жизни своих творений на Земле и дал нравственные законы, высеченные на Скрижалях Завета. Поэт – хранитель Скинии Завета.

Но отчего же не слышат его люди, пока он живой ходит среди них с израненной душой, когда они своими недобрыми мыслями и поступками оскверняют этот прекрасный мир и вместе с тем – себя?

Раскаяние и уважение приходят лишь после смерти Поэта. Но каются уже не виновники – его современники, которые не замечали (и травили!) Поэта, а их потомки. И все, что они могут сделать и делают, чтобы очистить своих отцов от позора, – поставить вскладчину памятник на его могилу да занести в архив истории имя.

Но печальная история забвения Поэта извечно повторяется – он остается все так же непризнанным, отверженным и забытым еще при жизни, как это было во времена их отцов.

Поэт не просит, не жалуется, не носит в своем сердце зла, с каким бы отчуждением ни относились к нему люди, ни насмехались, ни угнетали. Он до конца своих дней вершит свое великое дело. И несть им числа среди народов мира. В российской истории литературы это Цветаева, Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Бродский…

Тринадцать лет назад ушел из жизни гениальный поэт Вениамин Блаженный, творчеством которого восхищались лучшие литературные умы нашего времени.

Затравленный властью, живя в забвении, Борис Пастернак открыл перед неизвестным молодым поэтом двери своего дома и, выслушав его стихи, в благодарность, как равному, читал ему свои самые затаенные стихи. Арсений Тарковский написал ему: «Ваши стихи опять потрясли меня. Ваши стихи читаю и перечитываю». Виктор Шкловский: «Дорогой друг! Вы настоящий поэт. Это не орден. Это слова почти печальные. Настоящий поэт – одинокое существо. Но он нужен как птица. Люди и птицы проверяются полетом». Инна Лиснянская: «Ваша душа, то есть Ваша поэзия, обволокла меня таким земным и вместе с тем запредельным воздухом, где жизнь и смерть – одно, и значит ничего не страшно, хоть все трагично. Ваши стихи никогда меня не покинут».

В 1994 году «Литературная газета», перечисляя имена вестников, носителей волшебного дара, хранителей огня ХХ века – среди гениев поэзии назвала и его имя.

За несколько месяцев до смерти Вениамина Блаженного ему пришло приглашение на Пушкинский юбилей в Петербург, на который созывались 200 лучших поэтов мира. Не забуду, как дрожала его рука, гения – поэта, когда он показывал мне это приглашение с гербовой печатью, и какая боль и тоска стыли в его одухотворенных карих глазах, словно они вобрали в себя всю боль нашего мира, которой наполнены его стихи. Он сам написал об этом:

Я – избранник немыслимой боли.
Содрогается косная плоть,
когда пригоршни колющей боли
на стези мои сыплет Господь.
Сыплет соль мне Владыка на раны,
и от боли дышу я едва,
– и мирские пути осияны
светом гибнущего естества.

Это было в его квартирке на улице Короля, в которой он прожил безвыходно, в затворничестве, двадцать лет со своей женой, инвалидом Великой Отечественной войны, великой и мужественной женщиной Клавдией Тимофеевной, бывшей ему и матерью, и сестрой, и кормилицей, его ангелом-хранителем. Перед своей смертью она шептала лишь одно: «Кто теперь будет кормить Вениамина…»

Белорусский союз писателей прислал ему в конверте деньги, которых хватало на несколько буханок хлеба... Не выдержав разлуки со своим ангелом-хранителем, Поэт умер через десять дней.

На похоронах присутствовало около двух десятков человек.

В годовщину его смерти, благодаря еврейскому распределительному комитету «Джойнт», удалось купить гранитный камень и поставить памятник на его могиле.

На нем несколько скупых слов: «ВЕНИАМИН БЛАЖЕННЫЙ (АЙЗЕНШТАДТ). ПОЭТ».

Борис Роланд

***

Я живу в нищете, как живут скоморохи и боги,
Я посмешищем стал и недоброю притчей для всех,
И кружусь колесом по моей бесконечной дороге,
И лишь стужа скрипит в спотыкающемся колесе.

Через пустоши дней по каким-то неведомым вехам.
По проезжей прямой. По какой-то забытой косой.
Было время, когда называл я себя человеком.
Это время прошло и теперь я зовусь колесом.

Сколько комьев с тоски, сколько грязи налипло на обод!
Поворот колеса, словно сердца тяжелый удар.
Словно вехи судьбы, эти пустоши, рвы и сугробы.
Эти вехи и рвы провожают меня в никуда.

Все, что было судьбою, уходит в следы от убоя.
Все, что было судьбою, скрипучим скрипит колесом.
Через вехи и рвы. Из беды – на рожон – за бедою.
Все уходит, как сон. И опять наплывает, как сон.

На исходе пути поджидает пути мои пропасть.
Поворот колеса. И уже невесомая смерть.
Разлетается в щепы моя бесконечная повесть.
Завершается срок. Завершает свой срок круговерть.

 

***

Когда бы так заплакать радостно,
Чтобы слеза моя запела
И, пребывая каплей в радуге,
Светилось маленькое тело.
Чтобы слеза моя горчайшая
Была кому-то исцеленьем,
Была кому-то сладкой чашею
И долгой муки утоленьем.
Когда бы так заплакать бедственно,
Чтобы смешались в этом плаче
Земные вздохи и небесные,
Следы молений и палачеств.
Заплакать с тайною надеждою,
Что Бог услышит эти звуки —
И сыну слабому и грешному
Протянет ласковые руки...

***

Опасен и убог, скитаюсь по дорогам –
И все-таки я Бог, и даже больше Бога.
Господь, Тебе нужны моленья и осанна, –
Меня укроет куст дорожного бурьяна.

Я видел под кустом твое благое темя –
Был камень торжеством, окаменело время.
Не Бог я – болью строк легла моя дорога.
И все-таки я Бог, и даже больше Бога.

 

***

Мне приснился мальчишеский Витебск,
Я по городу гордо шагал,
Словно мог меня в Витебске видеть
Мой земляк сумасшедший – Шагал.

У Шагала и краски и кисти,
И у красок доверчивый смех,
И такие веселые мысли,
Что Земля закипает, как грех.

Бродят ангелов смутных улыбки,
Разноцветные крылья у кляч,
И наяривает на скрипке,
И висит над домами скрипач.

И Шагал опьянен от удачи,
Он клянется, что внешний мой вид
На какой-то свой холст присобачит,
Только лик мой слегка исказит.

И прибавит и блажи и сажи,
И каких-то загадочных чар, –
И я буду похож на себя же,
И на всех дорогих витебчан.

 

***

Мамочка, спичку зажгу я березовую,
Вспыхнет во мраке кусочек березы, –
Вот и увижу тебя я, бесслезную,
Вот и увижу тебя я сквозь слезы...

Ты почему притаилась на дереве,
Сына смущаешь невнятною речью?..
Мамочка, я ведь на то и надеялся,
Что непременно в лесу тебя встречу.

Ты не печалься, что стала пичужкою,
Что по Земле ты бродить перестала...
Помню тебя я убогой старушкою, –
Ты трепыхалась воробушком малым!..

Птичка-старушка и птичка-воробушек,
Души умерших высоко взлетели,
Стал твоим гнездышком ветхонький гробушек,
Мама, уютно в господнем гнезде ли?..

 

ДЕВОЧКА

Та девочка, – а я ей был смешон, –
Ходила, как мальчишка, в грубых гетрах.
Она дружила с ветром, и с мячом,
И с веслами, и с теннисной ракеткой.

И странно: столько лет и столько зим –
Событья, перемены, годы, лица, –
А девочка мерещится вблизи,
А девочка хохочет и резвится...

Она стоит, откинувшись слегка,
Беспечная, у сетки волейбольной,
И сквозь нее проходят облака,
Проходят дни, и годы, и века...
Ей хоть бы что – ни холодно, ни больно.

 

***

Я мертвых за разлуку не корю
И на кладбище не дрожу от страха, –
Но матери я тихо говорю,
Что снова в дырах нижняя рубаха.

И мать встает из гроба на часок,
Берет с собой иголку и моток,
И забывает горестные даты,
И отрывает савана кусок
На старые домашние заплаты.

 

***

Душа, проснувшись, не узнает дома,
Родимого земного шалаша,
И побредет, своим путем влекома...
Зачем ей дом, когда она – душа?

И все в пути бредя необратимом
Просторами небесной колеи,
Возьмет душа мое земное имя
И горести безмерные мои.

Возьмет не все их, но с собой в дорогу
Возьмет душа неодолимый путь,
Где шаг за шагом я молился Богу
И шаг за шагом изнывал от пут.

Какой-то свет таинственный прольется
На повороте времени крутом,
Но цепь предвечная не разомкнется
Ни на юдольном свете, ни на том.

 

***

Вечный мальчик седеет душой —
И бредет сквозь страданье и сон...
— Я из мира еще не ушел, —
Говорит мне страдальчески он. —

Я еще притаился во мгле,
Где собачьи мерцают глаза,
И мне столько же, мальчику, лет,
Сколько было полвека назад.

Я еще побираюсь, кляня,
Тех, кто сытые ест калачи...
Подзаборный котенок меня
Окликает в голодной ночи.

Я еще не забыл про отца,
Не расстался с сокрытой слезой...
По замирной стезе мертвеца
Он ведет меня в Ад за собой.

— Впрочем, — он говорит, — выбирай,
И по смерти не равны харчи...
Если хочешь, ступай себе в Рай
И господние жри калачи...