Очерк «СКРИПКА ОЙСТРАХА»

из книги Аркадия Бржозовского «Портреты без багета»

 

Событие, о котором я хочу рассказать, произошло в Минске глубокой осенью 1970 года и, хотя было далеко не рядовым, не нашло своего отражения нигде, кроме как на страницах местной «Вечерки». Эта пожелтевшая газетная вырезка напоминает мне о встрече с человеком, чье имя полвека не сходило с музыкальных афиш, обойдя весь мир.

Не только журналистский интерес, но и чисто личные причины побуждали меня к встрече с Давидом Ойстрахом. В разрушенном послевоенном Витебске, куда мы вернулись из эвакуации, открылась музыкальная школа. А какой семилетний ребенок в глазах своих родителей не обладает задатками гения? Мама повела меня на прослушивание, где я, судя по всему, произвел впечатление на приемную комиссию не столько голосом и слухом, сколько идейным содержанием своего репертуара, вдохновенно исполнив «Родина слышит...», «Летят перелетные птицы» и еще что-то столь же патриотическое. Я был зачислен в класс скрипки.

Но поскольку получить собственный инструмент мне так и не довелось – единственную предназначенную для начинающих скрипку мы брали домой по очереди, – мой творческий энтузиазм угас где-то на подступах к «Турецкому маршу» Моцарта после года мучений над освоением нотной грамоты с ее непостижимыми бемолями и диезами.

Худшим, однако, было не то, что одним несостоявшимся гением в Витебской музыкальной школе стало меньше (эта потеря вполне компенсировалась успехами ее довоенного выпускника композитора Марка Фрадкина). Хуже всего то, что скрипка на всю жизнь осталась болезненной занозой в моей душе, жаждавшей всемирной славы. Все последующие достижения казались мне жалким подобием тех возможностей, которые я столь бездарно упустил, выпустив из рук вожделенный смычок. Ничего удивительного: утраченные иллюзии всегда кажутся нам более утраченными, чем есть на самом деле...

Маэстро приехал утренним московским поездом и прямо с вокзала отправился в филармонию, где вечером должен был состояться концерт. Знакомый администратор, встречающий гостя, помог договориться о коротком интервью сразу после репетиции.

– 15–20 минут, не больше, – предупредил Давид Федорович. – Я не могу играть лишь бы как в городе, где когда-то состоялось одно из первых моих выступлений.

Оказывается, 40 лет назад тогда еще неизвестный широкой публике 22-летний лауреат Всеукраинского конкурса скрипачей во время своих первых гастролей побывал в Минске, который отнюдь не считался музыкальной провинцией. Конечно, в этом отношении он несколько не дотягивал до Одессы, где знаменитая школа Столярского котировалась повыше иной консерватории. Именно здесь с пяти лет начал играть на скрипке будущий обладатель самых престижных премий и титулов в музыкальном мире. Первым среди отечественных исполнителей он получил высшую награду международного конкурса скрипачей в Брюсселе. Лауреату еще не исполнилось и тридцати, когда он становится профессором Московской консерватории. Ему посвящают свои произведения самые известные композиторы – Прокофьев, Шостакович, Мясковский, Хачатурян. Не многие исполнители берут на себя смелость редактировать произведения классиков, но Ойстраху было позволено и это. В его транскрипции звучали скрипичные произведения Чайковского, Моцарта, Шуберта...

Чтобы узнать все это, не стоило тратить время, отведенное на интервью, – достаточно открыть на нужной странице музыкальную энциклопедию, где творческая биография Давида Ойстраха изложена во всех подробностях. Мне хотелось сэкономить драгоценные минуты на лишних вопросах, чтобы получить ответ на главный, который в одесском варианте звучал бы примерно так: «Скажите, пожалуйста, что вы едите, что вы такой умный?» Иными словами, как мальчик с Дерибасовской или Мясоедовской стал тем, кем он стал, – Давидом Ойстрахом, которого знает весь мир?

Ответ на него, впрочем, был получен еще до начала нашего разговора. Маэстро разрешил мне присутствовать на репетиции, где он дирижировал филармоническим оркестром (одно из двух отделений предстоящего концерта Давид Ойстрах должен был провести в этом качестве). Запомнилось, с каким страдальческим выражением лица он вдруг опустил дирижерскую палочку и демонстративно зажал уши, останавливая стройное и вроде бы безукоризненное звучание оркестра. Какую неслаженность или, может быть, фальшивую ноту уловило его чуткое ухо? Кто из слушателей в огромном зале услышал бы и опротестовал эту неточность? Наконец, перевернется ли мир от одной не идеально взятой ноты? Я бы сказал: нет, не перевернется. Потому, видимо, и не стал Ойстрахом, который наверняка еще раз зажал бы уши, чтобы не слышать такого ответа...

В ходе той затянувшейся репетиции он еще не раз и не два останавливал оркестр, заставляя недоумевающих музыкантов начинать все сначала. И уже не выглядел тем добрым дядюшкой, каким показался мне на вокзале. Добиваясь звучания, уровень которого установил он сам, этот упрямец готов был замучить и себя, и других. Когда, наконец, это самоистязание закончилось, я понял, какой ценой дается высокое искусство. Даже тому, кого Бог одарил талантом. А может быть, это и есть талант – решимость и умение добиваться божественного звучания во всем: в музыке, в цвете, в слове?..

После репетиции маэстро оказался в плотном кольце поклонников, всеми правдами и неправдами проникших через служебный вход. С большим трудом мне удалось буквально вырвать его из объятий неизвестно откуда взявшихся друзей и знакомых, припомнить которых гость явно затруднялся.

Наконец мы уединились на какое-то время в директорском кабинете, который продолжали осаждать неугомонные любители автографов. Ясно, что в такой обстановке обстоятельный разговор «за жизнь» был невозможен. Поняв это, я решил: если уж придется уходить, что называется, с пустыми руками, так хотя бы подержать в них скрипку Ойстраха – будет чем похвастаться взамен несостоявшегося интервью. Этой мыслью я и поделился с маэстро, подкрепив ее печальными воспоминаниями о своей музыкальной карьере, которая бесславно окончилась, не успев начаться, из-за отсутствия собственной скрипки. Видимо, эта грустная история тронула доброе сердце великого музыканта, не допускавшего мысли о самой возможности коллективного использования столь интимного инструмента. Он бережно достал из футляра скрипку и, не выпуская драгоценность из рук, протянул ее мне.

– Это Страдивари 1705 года, – пояснил Давид Федорович, по-прежнему не выпуская скрипку из рук. – Когда-то этот инструмент принадлежал профессору Парижской консерватории Мартену Пьеру Жозефу Марсику, педагогу знаменитых скрипачей Жака Тибо и Джордже Энеску, чьи имена присвоены престижным международным конкурсам. Эта скрипка побывала в Америке, Швейцарии, других странах и снова вернулась во Францию, где мы встретились несколько лет назад. До этого у меня был другой инструмент, тоже Страдивари, но чуть помоложе – 1714 года...

От знакомых музыкантов я слышал, что в своих постоянных путешествиях по миру Давид Ойстрах даже при таможенном досмотре не выпускает из рук свою драгоценную скрипку. Поэтому дозволенное мне прикосновение к этой реликвии можно было вполне считать большим достижением.

Чудо, сотворенное руками великого мастера, имело довольно обычный вид, поверхность не сверкала лаком, как у той скрипки, которую я когда-то истязал своими садистскими упражнениями. Желание провести смычком по струнам реликвии пришлось подавить в зародыше: я вовремя понял, что это было бы равносильно игре на оголенных нервах маэстро.

Но разговор, по счастливой случайности начатый с предмета его обожания, отвлек моего собеседника от часов, стрелки которых уже пересекли границы предполагаемого блиц-интервью. Было ясно, что о скрипке этот человек может говорить, не поглядывая на часы. Оставалось только воспользоваться столь ценной особенностью, видимо, присущей всем профессионалам высшей пробы. Развивая тему, которая заставила моего собеседника забыть о времени, я обратил его внимание на то, что за долгие годы своей истории скрипка совсем не изменилась, оставшись точно такой же, как во времена Страдивари и Паганини. Не придется ли «царице музыки» уступить свою корону какому-нибудь из современных электронных инструментов, чьи возможности в воспроизведении звука практически безграничны?

Его ответ был вполне предсказуем:

– Инструменты, технически более совершенные, чем скрипка, были и во времена Паганини – например, орган. Но немногие из них способны так точно передать состояние человеческой души, тончайшие оттенки чувств, звучать с такой задушевностью и теплотой, как скрипка. Впрочем, она может быть и ужасным инструментом – тут еще кое-что зависит и от рук... Я думаю, что скрипка была и остается «царицей музыки». При одном условии: если на ней хорошо играть.

Кое-что зависит от рук... Эти слова заставили меня перевести взгляд на пальцы, бережно охватившие, – или, точнее, обнявшие, – гриф скрипки. Они совсем не напоминали длинные тонкие пальцы великого Никколо Паганини, которые столь разительно отличались от обычных, что после смерти маэстро были увековечены в гипсовом слепке. Пальцы Ойстраха, пожалуй, скорее напоминали пятерню, привыкшую держать молоток, нежели тонкую тростинку смычка. Да и вся его мощная, коренастая фигура как-то не укладывалась в рамки привычных представлений о скрипаче – натуре тонкого, нервического склада. Напротив, этот человек казался слишком спокойным, уравновешенным, даже по-медвежьи тяжеловатым и медлительным. Природа могла бы и щедрее одарить его внешними данными, классическими для этой профессии, – уж, во всяком случае, «скрипичными» пальцами. Но это не фокус –получить от природы пальцы Паганини. Фокус, видимо, в том, чтобы заставить, научить вот такие «немузыкальные» пальцы извлекать душу из деревянного тела скрипки...

Тот концерт Ойстраха запомнился залом, где приставными стульями были заполнены не только все проходы, но и сама сцена, на тесном островке которой играл великий скрипач. Сидя в первом ряду, я видел, как развеваются в ярком луче прожектора волоконца его смычка. Если верить легенде, на скрипке Паганини завистники надрезали струны. Ойстрах так терзал в творческом экстазе свой смычок, что у меня, помнится, возникло опасение за его сохранность до финала этой бетховенской сонаты. Но неутомимый маэстро еще сыграл на бис виртуознейший каприс Локателли «Лабиринт» и прелюд Дебюсси «Девушка с льняными волосами».

Маэстро играл с такой молодой экспрессией, что как-то неуместно было задуматься о его возрасте. А Ойстраху тогда уже перевалило за 60, и ездить на гастроли, по-видимому, становилось все труднее.

За два часа до концерта я постучал в дверь его гостиничного номера, чтобы, как договаривались, отдать номер газеты с только что опубликованным интервью. Дверь чуть-чуть приоткрылась, и пожилая женщина, приложив палец к губам, прошептала:

– Тс-с! Он спит!

Ее испуганные глаза не оставляли сомнения в том, что это жена артиста, покой которого ей дороже любых публикаций, и этот покой перед концертом она готова охранять надежнее любого бодигарда. Успев просунуть в щель газету, прежде чем дверь захлопнулась перед моим носом, я утешился тем, что успел накануне получить нотный автограф на фото Давида Ойстраха с его знаменитой скрипкой.

Конечно, можно было уповать на новую, более продолжительную встречу, когда выпадет время поговорить о том, о чем не успели на этот раз. Но, как чаще всего и бывает, не выпало. Тот приезд знаменитого скрипача в Минск оказался последним. Его скрипка, звучавшая более полувека, оборвала свою, казалось, вечную мелодию четыре года спустя, в сентябре 1974-го, в городе Амстердаме. Давид Ойстрах играл до последнего своего часа, как и подобает великому артисту.

2005 г.