Недавно побывал в Минске и в который раз почувствовал, как невосполнимы былые встречи с друзьями. В эти дни я снова был молод и здоров. В эти дни я ничего не писал – слишком ярок мир вокруг. Зато потом… Правда, и тогда, сквозь свет и смех, я ощущал дальние слезы. Они – «в законе», они об ушедшем и об ушедших.

 

Мысль правилам не подвластна – она сама себе правило. Вот, написал же: «вступление» и – переходи к делу. Но – прибежала мысль и все: сейчас уже никак не перейти к сравнительной характеристике трех философий, трех мировоззрений: дяди Пети, Эпикура и Бабушки. А по-простому: какие они и как жили. Но теперь уже об этом после того, как расскажу об удивлении и даже возмущении Цымбала тем, что Эпикур не имеет фамилии и даже отчества не имеет.

Попала в руки дяде Пете книжка, где было Эпикурово «Письмо к Идоменею». Оно было предсмертным посланием философа к другу и к людям. Следовательно, и к дяде Пете. Во всяком случае, он его так воспринял, несмотря на то, что писалось оно за 2300 лет до дяди Пети.      

К Цымбалу эта книга о древнегреческих философах не нынешнего Санкт-Петербургского издательства попала нехитрым бытовым путем. Дядю Петю, мастера всех железных дел, часто звали в дома помочь по водопроводным, строительным и ремонтным линиям. Во многих этих домах сразу после войны книги старых хозяев не всегда приходились ко двору хозяевам новым. То есть, как такое может быть, спросите вы. Как я понимаю, по двум причинам. Первая – это несовпадение новых хозяев со старыми книгами. Читать, писать, расписываться – да. А любить книги… Это надо с деда начинать. Не у всех новых хозяев был такой дед. И конечно же, школа, учителя. Тоже не всем везло. А вторая причина… Жизнь – вторая причина. Заботясь больше о хлебе, а часто только о хлебе,  для заботы о сохранности «несвойственных» тебе книг места уже не оставалось. В лучшем случае, сносили в сараи. Да что там… Сколько разных книг, ставших нашими друзьями, находили мы с Юркой Лобиком на помойках. Шел 1944, 1945, 1946…

Теперь вам будет понятно, что если тогда в какой квартире дядя Петя  видел интересную для него книгу, то свободно мог получить ее в довесок к рублям за работу. Надо сказать, что до книг Цымбал был жаден необычайно. Загадка, если учесть его происхождение и среду. Но, видимо, таилось что-то в глубинах родословной. Какой-то ген перекосило в правую сторону.

Дочь его, наша сверстница, Лидка, стала хорошим учителем русского языка и литературы. Добровольно и целенаправленно: с детства читала запойно. Дядя Петя же успешно обретался в двух стихиях: если выпивал столько, что не мог, легши, читать, то засыпал, просто прижавши книгу к груди. Тетя Мотя иногда обижалась.

Эпикур произвел на дядю Петю впечатление. Какое? Ну, если я столько лет это помню и сейчас про это пишу, то, надо думать, что оно было сильным.

Прочел мастер «Письмо…», а потом все эпикуровское, что мы смогли ему достать. И – стал Цымбал эпикурейцем. И не стало для него авторитета большего. И вот еще, какой фокус произошел: чем больше дядя Петя знакомился с тем, как Эпикур жил и чему учил, что он говорил и что говорили о нем, тем больше утверждался, что сам был эпикурейцем задолго до знакомства с древним философом.

...У нас клички держались дольше, чем в других районах города, храня коренной, глубинный смысл и тотемный привкус. Они отражали историю и были атавизмами традиций того места, где возникли. Шутка ли сказать – Замостье! Где вы услышите такие фамилии: Локшентоп, Миклеренбах, Дирбаримштейн, Готсдывнер, а вот такое фио – Раиса Срулевна Гурдрикер… И вдруг рядом – мадам Лиховолоцкая и мадам Королевостоцкая. А? Это же Варшава, Одесса и Париж вместе сто лет назад.

Людочку Амосову, красавицу писаную, например, звали Цацаляля. Если надо было узнать, где Людка, спрашивали: «А где Цацаляля?». Нинку со второго подъезда, – с гордостью сопричастия: она жила в нашем доме, – уважительно величали – Две попы. Попка у нее была необыкновенно красива – при масштабах, ничуть не уступавших мухинской колхознице, которая держит над Москвой серп наперегонки с рабочим, вздымающим молот.

 Конечно, нормально отражался в кличках и сильно многонациональный состав замостянского населения и многообразие его занятий. Клички «помнили» кровь войны, клички были кодами безудержного веселья. Этой категорией «обозначительных» слов язык приблизился к истине, скрытой в отдельном человеке. А как же еще короче и точнее обозначить ремесло, которым занят твой род, твое прошлое и твое предназначение, если не в имени твоем, отчестве и фамилии. А если не хватало этого, шли в ход и должности, и, конечно, клички, или как у нас говорили – «званки».

К примеру, фамилию начальника железной дороги знал каждый житель города – Мельников. Но никто не называл его иначе, как только Начальник. Железная дорога была, как выражаются архитекторы и журналисты, градообразующим предприятием, и Начальник «весил» и мог не меньше первого секретаря обкома. Правда, в то время оба они могли меньше, чем начальник областного КГБ, которого никто и никак не называл. Его фамилия и имя ничего не значили, значила его должность. И ее всуе никто не поминал. Равен был Богу и Дьяволу. А помер от банального аппендицита. У Неба блата нету.

А Ваську с деревянного дома, – фамилию его вряд ли кто знал, –  называли Пидор. И совсем не потому, что он ориентационно соответствовал этому прозвищу, а потому, что позорил имя замостянца: его презирали и дали позорную кличку. И чтобы совсем все сказать, как на суде, хотя это не дело литературы, но уступая дотошным читателям… А как еще можно было презреть пятнадцатилетнего недоумка, который приучил свою тринадцатилетнюю сестру к «семейной» жизни?

Или простая и понятная кличка у тети Вали с базара: Валька-Полстакана. Она меньше не пила и больше тоже. Дневная норма – полстакана. Не так, чтобы и много для клички. Но это дело существует вне логики.

Кличка Сека. Совсем прозрачно. В карты, в «секу», повально играло все Замостье. Но так проигрываться, как он (мы и тогда не знали его имени), никто не умел. Из ларикиного сада, где мы играли, Сека часто уходил в одних трусах. «Одёжа» тогда высоко ценилась: из-за кожаного «пальта», к примеру, могли убить. Так что рубашка или штаны вполне годились, чтобы поставить их на кон. 

В той же «деревяжке» жил больной «на сердце» Жилка. Пил, как будто у него два сердца были и оба здоровые. Может, кличка получилась потому, что все свои жилы «повытягивал» водкой. Умер во время игры в «триньку».  Туз, десятка и девятка ему выпали. Тридцать. Правда, масть крестовая… Предъявил свою тридцатку, за банком потянулся и лег на стол. Лет ему было семнадцать. Потом я узнал, что звали его Сережа.

Или Паша, который имел две клички и обе реальные. У Паши от рождения на одной руке было шесть пальцев. И ходил он не как все люди: левая нога – правая рука, правая нога – левая рука, а как редкие беговые лошади: правая нога – правая рука, левая нога – левая рука. Я тайно так думаю, что такая ходьба все-таки как-то связана с шестым пальцем на его руке… Вот так и связались с ним две клички: Паша-Иноходец и Паша-Палец.

А Сема-Нос? Нос был почти хобот. В этой кличке не ночевало ничего антисемитского, хотя сам Сема утверждал обратное. Какой может быть антисемитизм, если у тебя нос больше, чем у грустного артиста Фрунзика Мкртчяна, армянина, которого в детстве тоже звали Нос...

Сема был вторым после Паши, кто у нас, на Замостье, имел две клички.  Почему? Здесь была полная ясность. Как-то, сидя среди соседок на нашей Скамейке, тетя Клара, мама Йоськи Кримершмойса, пасынка дяди Лейзера, негромко так, не в полный голос сказала: «У Семы такой нос, невроку, что из него можно сварить два холодца». И все. Стал Сема без всякого антисемитизма еще и Семой-Два носа.

Был у него повод еще для одной клички. Поскольку среди женщин издавна ходит дурацкая легенда про то, что длина носа говорит о мужчине больше, чем если бы он предстал перед этими женщинами в бане, можете сами судить, что они думали, говорили, и не только говорили, относительно Семы…

Кличка – это человек

Я, кажется, так и не вылезу из этой уже больше, чем зарисовки, о кличках. Конечно, кличка – это человек, а человек – это роман. Где тут берега? Но если бы Сема был у нас один… Их же на Замостье было штук пять или шесть. О Семе-Два носа, вы уже немного знаете, а был еще Сема-Косой, Сема-Базарник, Сема-Парикмахер и даже Сема-Мама дома… А мой сосед – это Сема-Рецидивист. Его биографии могло бы хватить на троих, а был он молодым. Если смотреть от меня сегодняшнего, то тогда он был совсем молодым. А богатая жизнь, потому что рано начал.

Первую ходку в детскую колонию сделал еще пацаном. Постоял на шухере, когда старшие брали ларек. Весь грабеж – две бутылки водки и пять плиток шоколада. Второй раз сел, снявши золотые часы с пьяного грека, чистильщика обуви. На суде греки просили отпустить Сему, не ломать ему биографию: он все же довел пьяного чистильщика до дома. Они обещали сами его наказать без будущей записи в карточку по учету кадров. Но советский суд – самый справедливый суд в мире, и Сема отсидел в общей зоне три года. Мягко отсидел. А уже на третий срок – с перерывом между  вторым в три дня – пошел как злостный рецидивист: изнасилование.

Над кем же он надругался? Над базарной проституткой Ритой-Сто грамм. Еще лежа за ящиками от помидоров в обалдении от бешеной кавалерийской атаки голодного и опьяненного свободой Семы, Рита не забыла спросить, когда он с ней рассчитается. Сема резонно и вежливо ответил, что за такой раз платить должна она, но, если подождет, то он, погулявши и устроившись на работу, ее бутылку ей непременно отдаст. В тот же день проститутка принесла заявление в милицию. Это было уже серьезно: Сема получался чистой воды злостный рецидивист. Шесть лет в колонии для особо опасных. Уже не школа – академия.

Жен у этого Семы было всего три. И сына три – по одному от каждой жены. И были эти жены красавицы. Когда он развелся с третьей, дядя Петя спросил его, что там такое происходит, что Семы хватает максимум на полтора года. И услышал честный ответ: «Мне с одной женщиной одиноко».

Я так понимаю: этот предмет – тема неисчерпаемая. Особенно, если дело касается Замостья. Надо закончить, как культурные люди заканчивают, хоть каким-нибудь обобщением.

Клички были, есть и будут. Есть клички никак не связанные с качеством человека. К примеру, была у нас красивая женщина. Звали ее Ася. Может, мама на тот момент прочитала Тургенева. Так вот, фамилия этой красивой замужней женщины, матери двоих детей, – можете не верить, – была Неёбина. Как теперь ее детям ходить в школу? И всем же ясно, что такая фамилия при ней это – поклеп: двое ж детей. Если бы у какой девушки такая фамилия, так это же вывеска качества и гордость: вот, какая она, наша ладушка, ходячая девичья честь. А той красивой женщине я бы на месте заведующего ЗАГСом присвоил законную и реальную ее же фамилию, но без двух всего первых букв. И тоже получилась бы гордость и – женская честь.

Правда, есть клички, что называется, напрямую, ломом. И тоже незаслуженно. Ну, у кого в детстве не было… Энурез называется. Случалось. Но вот, давно уже все в порядке, а все равно – Засцыха.

Короче, обобщение такое: с кличкой не надо бороться, ее надо пережить или перерасти. Мои дорогие друзья воспринимали свои клички спокойно. Лобов был Лобиком, Давид – Дукисом, Герка – Герасимом, Я – почему-то Кляном. Переросли. И теперь тоскуем по тем временам, как сказал бы дядя Петя, неукоснительно. Но рассказ, тем временем, должен себя продолжить.

Еще раз о кличках

Моня Мелихикер. Уже кличка… А он еще и шапки делал. А как продать? Сразу: «Де взял? Ага! А из чего делал? А де патент?». А если патента взять, то еще и доплатишь до своих же рук… Другие выходили торговать с одной шапкой. Если что, то я ни при чем, в чистом виде: моя это, родная шапка, хочу в руках ношу, хочу – на голове. А Моня нетерплячий был, любил деньги в руке подержать. Ну, он и вышел с тремя шапками. А тут и здравствуйте, – родная милиция. Почему у гражданина три шапки? А гражданин говорит, что он под одной мерзнет и потому носит сразу три. А как же на одной голове умещаются три шапки? А так, дорогая милиция, сильно дорогая, – Моня им столько грошей на горелку попередавал… – а так, говорит он, если голова дурная, то и три шапки не помогут. Посмеялась милиция, а вместе с ней и весь базар, и отпустила Моню на волю. С той поры он и носит такую кличку: Моня-Три шапки.

Когда они вместе соберутся, Митька и Юзик-Герой труда, можно услышать кое-что интересное. Кто такой Юзик? Один, как говорят, штрих, и уже, как на рентгене. Он однажды помог тете Броне Меламуд, военной вдове, маме троих детей, один из которых – Яшка, был чумой Замостья, так и этого мало – тетя Броня была у нас самой бедной женщиной. Юзик помог ей донести кошелку с базара. Она ему: «Спасибо», а он ей: «Носильщики сегодня платные. На вокзале берут рубель, я – половину». Я и сейчас не пойму: Юзик же жил на Замостье, и что, он не знал тетю Броню? Ответ был, как говорят баскетболисты, в одно касание. Тетя Броня согласилась отдать Юзику не половину своих болячек, а все их, и добавила пару неплохих проклятий и пожеланий. Мало того, назавтра Замостье знало, что и как произошло, и кто такой Юзик, и какой он герой за пятьдесят кровавых тети Брониных копеек. Так он и стал Героем труда.

И вот, когда они соберутся «до пары»…

Митька: У меня есть хроническая болезнь: до обеда хочется кушать, после обеда – спать, и такое у меня ощущение, шо мало плотят. А мысль – только одна: нам чужого не надо, а свое мы возьмем, чье бы оно ни было.

Юзик: Устроился-таки на работу. Кем? А-а… спасателем на лодочной станции, на «Химике». Хорошая работа. Целый день в домино или в «подкидного». И обед раз в день привозят – директор супзавода (справка: на этом заводе делали суперфосфат, а не супы – Н.Ц.) дал приказ. Так еще и Колька-Рябой, Лавруха… Но вот, если хто тонет, – хоть ты увольняйся!.. Я ж плавать не умею…

А вот вам и Катя Петушкова. Петушкова и Петушкова. Может, потому что делала леденцы – замечательных разноцветных петушков на палочке. Продавала недорого, брала по-божески, даже наши тетки, для которых на земле не было святых, и те словами ее обминали: человек делает свое дело, детям хоть какая-то радость, а Кате – ее маленький навар. Не очень-то на петушках разживешься. А у нее ж тоже дитя, тоже Катька – сопли до земли – кормить надо, а муж за пивом, как пошел, так и сгинул. Года два тому.

Как настоящая фамилия Петушковой, думаю, что милиция знала. И как только Катя близко с милицией познакомилась, – она их сильно боялась: простой народ к власти всегда со страхом, – так появилась у нее и вторая кличка, обидная, но заслуженная. По умолчанию, как говорится. Ведь этимология кличек проста, как сама жизнь.

Повели ее с базара в отделение два бугая в форме, злостную эту спекулянтку, преступного элемента, благодаря которому рушится советская власть, – а как еще назвать ее, если покупает сахар, варит его со всякими сиропами для цвета, льет петушков и – смотрите на это родимое пятно капитализма! – продает – кому?! – детям. Это если с политической платформы, а если с экономической? Где патент? А где санитарная книжка? Начальник ОБХСа орал на нее, как на Бухарина и Рыкова вместе. И Катя, со страха, прошу пардону, укакалась… Базар узнал об этом в ту же минуту. Как? Не знаю – это базар, он и не такие загадки загадывал. Он же немедленно и припечатал Кате вторую кличку: Петушкова-Скородрищиха. Как Голенищев-Кутузов, Римский-Корсаков или Ульянов-Ленин…

– Ма-а… Дай пьять копеек на петушка…

– На, токо, смотри, ни у кого не купи, токо у Скородрищихи!

Вот так – так вот, как говаривал директор нашей школы Алексей Алексеевич Алексейко. Чем не званка?

А того начальника «бэхеэса» базар вскорости отправил в отставку, соорудив ему взятку и сообщив о ней его начальству. Будешь знать, как обижать наших женщин.

Клички и любовь

В соседнем с нашим домом бараке-близнеце жила красавица-болгарка Альма с маленькой дочкой-байстрючкой, как говорили, прижитой Альмой в окопах от своего командира. Альма была санинструктором и спасла командира от немецкой смерти. После Победы он к семье не вернулся, и стали они жить в Киеве. По поводу той дочки дядя Петя как-то сказал: «Мальвина из Буратины, у чыстым виде». Действительно, копия, только звалась Джульеттой. 

А того, уже тогда генерала, вызвали в Москву. Видно, жена где-то по высокому знакомству стукнула. Она ж была, говорили, племянницей Жукова. Жуков якобы встретил того генерала, чарку с ним взял и сказал: «Давай возвращайся, жена, мол, простила, а я тебе тут должность присмотрел… А если не вернешься…» И тут Жуков поморщился. Ну, вы ж знаете, что бывает, когда жуковы морщатся. Кинул генерал Альму с дочкой и поехал в Москву на большую должность.

Наши тетки на скамейке говорили, что обещал он Альме забрать их, как устроится и немного поживет в семье, чтобы забылось. А болгарка Альма ответила, что она еще с тех, военных лет, не привыкла делить своего мужчину с другой женщиной. А дочка, когда вырастет, если захочет – простит. И что теперешняя ее, Альмы, жизнь – ее, Альмы, дело. И чтобы адрес их забыл.

Гордая была и очень красивая. Как наденет в День Победы панбархатное платье с орденом «Славы» и медалью «За боевые заслуги», как пойдет по улице с дочкой… Что ты!  Уехала к нам, чтобы любимый генерал потерял их. А не помогло. Нашел. И хоть редко, но приезжал, привозил чемоданы.

Мальвина гуляла вся в заграничном. Трофейная лакированная машина с майором за рулем стояла у барачного подъезда и ждала. Дня три покантуется генерал – уже две звезды на погонах – и опять исчезает. А тут кто только не бил клинья к Альме… А она ходит, как снежная королева, с замерзшим лицом, и все. А как ходила! Только за это надо было зарплату платить. Я все это к тому рассказал, что звали мы ее дочку, Мальвина которая – Джульеттой Ромеовной. Так она и осталась в жизни Замостья – Ромеовной.

 Альма куда-то исчезла. Может, генерал, получив третью звезду, уже смог вернуться к ней. Говорили, что забрал он их в заграницы. Тем более, что Жуков помер. Все прошло, а след любви, звуки ее – Альма… Мальвина… Джульетта… Ромеовна… – это осталось. И сейчас тоже звучит. В моей памяти.

Недавно побывал в Замостье. Опять книгу писать?.. Но нет! – дураков нема: после этой книги свободно можно откинуть коньки – шутка сказать, столько адреналина никакой организм не вынесет.

Одно только то, что ночевал у себя в той, четырнадцатиметровой комнате, – Людка молча там постелила… Это уже после многочасового застолья с предварительной истерикой, когда встретились… Я ее от скамейки позвал, она в окно выглянула… Когда разобралась, кто зовет, думал, прыгнет сейчас со второго этажа. Не прыгнула, а снеслась по лестнице, как завируха, и в голос ударилась, как с войны встречала…

А к столу Васька-Художник влетел! Обнялись, чуть не раздавил: «Вечером вернусь – продолжим, а то Натку везу на дачу…». «Ну, выпей пять капель, – предложил я. – Шо оно пошкодит для той дачи…». «Не могу – за рулем». А я уже наклонил пляшку над чаркой. И тут Васька, предвидя семейную катастрофу, со стоном заорал: «Не лей, бо выпью!».

После гостей и разорванной на куски от необъятной радости и печали души, постелила мне Людка в моей комнате, где я, сопля зеленая, вырос, где бабушка и мама с отцом умирали, где кот Жора осторожно ходил по белому полу, выдраенному мамой бужским песком… Почитал я, почитал перед сном, чтобы сердце унять и погасил прикроватный торшер. Вот тут и началось…

Я опять жил в моем времени, и все дорогие мне, уже сегодняшней ценой дорогие, ожили и ходили по дому, и говорили со мной, и по голове гладили… Плакал, как тогда ребенком, горько и сладко. Как об этом писать? Не-е, и не притронусь. Не то, что книга, – рассказ оттуда не помещается во мне. Больше о той ночи слова не услышите. Человек не то, что этого написать не сможет, перечувствовать не сможет больше.

Еще одну давнюю историю вспомнил, про клички, когда благодарные земляки сводили меня в старый ресторан в бывшую гостиницу «Савой». Тут игралась в ту пору, о которой я рассказываю, свадьба  – Валик с Петничан «брал за себя» красавицу Алку. Когда-то еще в школе дружила она с Генкой Трахтенбергом с нашего Замостья. Закончив горный институт, поработав два года на шахте, приехал Генка на собственной «Победе» и с этого самого ресторана, прямо со свадьбы, увез Алку в белом платье с фатой в райцентр. Там в ЗАГСе расписался, взяв за две бутылки армянского коньяка двух свидетелей с улицы, и укатил с молодой женой. С того дня Валика с Петничан все звали Ромео Джульеттович.

А историка в школе – опять к слову – Юлий Цезаревич. Кличка так прижилась, что однажды на педсовете директор Алексей Алексеевич Алексейко назвал Николая Александровича Юлием Цезаревичем. Представляете, что было на том педсовете?

Для краткости, под конец, я просто перечислю некоторые клички с кратким их объяс­нением, хотя за каждой скрывается случай, история, биография – жизнь… Кабан, Сомпель, Аполлон, Пиня-Три четверти, Маруся-Левый поворот, Валька-Турецкий берег, Ленка-Кроцворд….

Замостянскими кличками я бы мог заполнить пространство, отводимое среднему рассказу, а если их расшифровать, то и на повесть потянет.

Аполлон – это Толик Житецкий, обыкновенный хлопец со «стандарки». («стандарка» – сердце Замостья, двенадцать двухэтажных бараков, временное жилье, построенное в 1936 году для железнодорожников. Стоят уже семьдесят пять лет.) Батька Толика лег на войне, мать – уборщица на нашем базаре. Стал Толик уникальным штангистом, трехкратным рекордсменом мира. Фигура была… Аполлоном назвала его одна девочка на нашем пляже – и приросло.

Пиня. Вечно озабоченный парень, ростом со среднего карлика. Жил с женой в проходной комнате, в примах, в доме у тестя. Как-то на скамейке, объясняя очередной казус в судьбе примака, проронил: «…и только я начал и уже на три четверти был там, как – на тебе! – теща несет ночной горшок… А я виноватый, шо ничего не получилось!». Таки Пиня-Три четверти.

Сема – не Два Носа, другой, кличка Корнер. Сумасшедший болельщик нашего «Динамо». Ничего играла команда, однажды даже на Союз прорвалась. Мнение Семы: «Команда выигрывает или проигрывает только от одного – умеешь или не умеешь подать корнер. Шо ж это за команда, которая не умеет подать корнер? Так подают корнер?»

А Маруся Галушкова, сидя рядом с мужем в ржавом «Москвиче», во время езды давала ему только один совет, но так, что слышало все Замостье. Надо признать, что голоса у наших женщин были ничего себе… Когда ехал галушковский «Москвич», даже если кто и не хотел, то слышал: «Вова! Левый поворот, Вова! Ты всегда хочешь меня убить! Левый, я говорю!» 

Валька, подруга Маруси, всю жизнь пела одну песню: «Не нужен мне берег турецкий…», а Ленку ни один полюбовник не мог довести до ладу. Все старались, как только могли. Ни с места! Замостье сочувствовало ей и очередному неудачнику предъявляло серьезные претензии. А это могло и серьезно кончиться, вплоть до физической расправы: не обижай, значит, наших женщин, взялся за дело, то и делай его по-людски. И тут защитником замостянских женщин один ленкин ухажер выискался: «Ребята, идите и сами пробуйте! Там же и тридцать три богатыря ничего не смогут: у нее же там все хитро устроено… Как у кроцфорде – прямого хода нету...». Что тут скажешь? Даже патриотическое Замостье сконфуженно отступило. Довод был не только серьезный, но и сильно необычный. Априори присвоили Ленке кличку – Кроцфорд. Правда, при ней не произносили: хоть и Замостье, но  надо же и меру знать.

Решили сброситься на консультацию у гинеколога. Бывает же и калека, и пустоцвет. Надо было уговорить Ленку. Дали задание женщинам. Но тут случай, а может, и сама судьба послали демобилизованного хлопца, который два года женщин не только не имел – не видел: его «точка» была в каких-то Кара-Кумах. И – все! Ленка зацвела, прямо невеста. С утра – в магазин, по дороге всех особ мужеского полу, кто старше двадцати, радостно так обзовет раздолбаями, мудаками и разговорниками. А когда уже из магазина – никого не замечает – спешит. Увез он ее к себе на Амур, успев подцепить себе кличку – Вездеход. Слышал я, что она ему взвод ребят нарожала. Вот тебе и кроцфорд... Бывает, значит, что и клички ошибаются.

Ну, а Кабан, потому что толстый. Он потом и худой был, а Кабаном остался. Игоря, младшего брата Лобика, так его Игорьком звали, иногда Маленьким. Почему? Рост у него был метр девяносто восемь.

Такой вот на эту тему был фон, когда дядя Петя узнал и не мог с этим смириться, что у великого и такого дорогого ему человека, у самого Эпикура, нет отчества и фамилии. Ну, отчество-то он сразу нашел, поскольку у Эпикура был отец. И тут же исправил ошибку греческих времен: иначе, как Неоклетычем, он философа не звал. «Надо хотя бы сейчас отдать дань его батьке», – сказал он. А как быть с фамилией? У кого спросить? Неоклетыч де живет, га? А может, знают по делам его, как Эпикура? От же меня редко кто, как Цымбала ищет. Кому что по железу надо: де дядя Петя? Дай Бог, побывать у Афинах, може корень найдется.… От бы встретиться… Уже тогда поговорили бы, поспорили-поспречались. Много у меня до него вопросов-пытаннев…»

Был я недавно один день в Люксембурге (прямо, как президент: «… с однодневным визитом…») и прочел там, на древнем гербе крошечного, но гордого государства, такие слова: «Мы хотим остаться такими, какие мы есть». Снял я свою кепочку и постоял у того герба. И дядю Петю вспомнил, и замостянцев…