Недавно закончил новую повесть «Летящий еврей». Я предлагаю ее журналу «Мишпоха».

Это маленькая кулинарная книга с большими записями на полях. В ней всего несколько рецептов, так как на нашем краснопольском столе никогда не было обилия продуктов. Но рецепты эти проверены не одним поколением. Их готовила моя бабушка, моя мама, сейчас готовит моя жена.

Записки занимают больший объем по сравнению с рецептами. Потому что это жизнь, которую не приготовишь по рецепту. В ней своя соль, свой перец, свой сахар!

 

Люди глядели и спрашивали: «Кто это летит?»

Марк Шагал «Моя жизнь»

ПЕРВОЕ БЛЮДО.
ГОРОХОВАЯ ПОХЛЕБКА
ПО-КРАСНОПОЛЬСКИ

Копченые телячьи ребрышки – 400 граммов.

Горох – 450 граммов.

Картошка – 2–3 штуки.

Морковка – 1 штука.

Луковица – 1 штука.

Растительное масло – 0,5 столовой ложки.

Сливочное масло – 1 чайная ложка.

Соль, перец, сухой укроп.

Немного поджариваем ребрышки на растительном масле. Перекладываем их затем в кастрюлю, заливаем водой и варим на среднем огне 30 минут после закипания. Потом вынимаем их из воды. В образовавшийся бульон кладем горох, предварительно вымоченный в воде в течение 5–6 часов, вместе с водой, в которой он вымачивался. Варим 1,5–2 часа. Потом добавляем в кастрюлю картошку, нарезанную кубиками. Мясо отделяем от костей и отправляем также в кастрюлю.

Жарим 3–4 минуты на сливочном масле натертую морковь и мелко нарезанную луковицу. После жарки отправляем их в кастрюлю с похлебкой и все варим до получения супа-пюре. В конце солим и перчим, добавляем сухой укроп.

У нас дома, в Краснополье, все стены были обклеены вырезками из журналов и газет: это были репродукции картин, фотографии. Портреты знаменитостей соседствовали с никому не известными лицами ударников пятилеток, а репродукции картин знаменитых художников теснились вперемежку с газетными фотографиями природы. Папа где-то находил эти картинки и приносил их домой чуть ли не каждый день. Мама шумела, говорила, что он делает не красоту, а портит обои. Иногда ее терпение лопалось, это происходило во время препраздничных уборок, и она срывала все наклейки. В доме сразу становилось необычно и, честно скажу, не уютно! Но голые стены держались не более недели, и папа вновь начинал приносить картинки. Первую картинку мама обнаруживала неожиданно, и реакция ее была мгновенной, она начинала кричать:

– Файвэ, вос ду тутс? Ду а мишугенер! Итиз шэйн? (Что ты делаешь? Ты сумасшедший! Это красиво? – идиш).

Папа молча выслушивал эти крики, кивал головой, со всем соглашался, но свое дело продолжал. Я думаю, что в душе он радовался, что мама устраивала эти чистки стен, ибо это давало возможность приносить новые картинки.

Единственной картинкой, которую мама никогда не трогала, была цветная репродукция из какого-то старого журнала, которая висела над моей кроватью. Я не помню, когда эта картинка появилась у нас, ибо с того времени, как я помню себя, помню эту картинку. Нарисованы на ней были местечковая улица, забор к забору, и Летящий еврей!

Маме нравилась эта картина, она подолгу стояла возле нее, о чем-то вздыхала и говорила сама себе:

– Это наша жизнь! Всю жизнь беги! А куда? Сами не знаем! Лучшую жизнь ищем! А есть ли она где?

Папа к этой картине относился по-другому. От него я впервые услышала о Летящем еврее.

– Это, дочка, вечно Летящий еврей! Он к кому-то спешит на помощь! Мой папа, а твой дедушка Генах, всегда говорил мне: “Зуналэ (сыночек – идиш), быть евреем, значит быть добрым и всем помогать”. И я тебе это тоже говорю, доченька – ты поможешь и тебе помогут!

Мама на эти папины слова всегда говорила:

– Я помню, как говорила твоя мама Цырул, помогай, да про свои штаны не забывай!

Позже, когда я стала взрослой, я убедилась в правоте и папиных, и маминых слов. В жизни мне встречались разные евреи, и однажды я встретила Летящего! Его звали Миша.

Я как-то спросила его, кем он хочет стать в будущем. И он неожиданно для меня сказал:

– Летящим евреем!

И тут же пояснил:

– Есть такая картина Марка Шагала.

– Местечковая улица, заборы. И летящий, почти касающийся этих заборов, еврей, – сказала я.

– Ты видела эту картину? – очень удивился он.

– Она у меня с детства висит над кроватью, – сказала я. – В Краснополье.

– И у меня она висит над кроватью, – сказал он. – В Москве. Папа ездил в Мюнхен на симпозиум и привез эту репродукцию.

– А я не знаю, откуда она у нас. Я даже не знала, кто ее нарисовал, – призналась я.

– Папа мой говорит, что Летящий еврей – это символ врача, спешащего на помощь к больному, – сказал Миша.

– А мой папа говорил, что это просто еврей, спешащий на помощь к другому еврею.

– Обязательно к еврею? – засмеялся Миша.

– Я думаю, не обязательно, – честно сказала я.

– Я с тобой согласен, – сказал Миша и добавил: – Знаешь, если тебе станет плохо, ты позови меня. И где бы я ни был, я услышу тебя и прилечу.

– Хорошо, – сказала я. – Мне интересно будет посмотреть, как ты будешь лететь.

Он мечтал стать Летящим евреем, а я мечтала стать поваром. Можете мне верить, мистер Баскин, можете не верить, но я с детства мечтала стать поваром. Может, потому, что мы были самыми бедными в Краснополье, кушали всегда одно и тоже: картошку с кислым молоком, суп – анютины глазки – это я так называла похлебку из картошки и травы по сезону, и кисель. Мясо мы готовили только по праздникам. И я мечтала о вкусных блюдах, которые буду готовить, и кормить всех. И конечно, буду кушать всякую вкуснятину и сама. И больше ни о чем я не мечтала. Как я говорила маме: «Я хочу, чтобы моя жизнь состояла из трех блюд и сладкого». А может, сладкого и не будет?!

После школы все наши поехали в институты, техникумы, а я пошла в кулинарное училище. И счастливее меня не было никого на свете. Честное пионерское!

Окончила я училище с отличием, мне даже дали направление в институт, но я не пошла дальше учиться, а устроилась в столовую машиностроительного института. Там я готовила первые блюда, и на раздаче стояла, и столы убирала... В общем, мастер на все руки. Мне для счастья больше ничего не надо было. Я мечтала стать поваром и им стала.

Училось в институте много знакомых из Краснополья, так я им и супа побольше налью, и котлету лишнюю в тарелку брошу... Свои люди! Больше всего народа в столовой было утром: крутишься, головы не поднимая, а уже к обеду поменьше: студентам спешить некуда, пошли в столовые получше, кто в Дом Советов, кто на Первомайскую в кафе. А утром из общежития все к нам: быстрее.

Все наши краснопольские одинаково здоровались со мной:

– Привет, галчонок!

Со школы меня так все звали. Не потому, что я на галку похожа, а потому что я Галка, в смысле Галя. А так, как вы видите, я и ни темная, и ни хохлюсь, и, вообще, я высокая, голубоглазая, светлая. В нашей семье все такие: и папа, и мама, и тетя Рива, и тетя Бетя, и дядя Ицик. Меня в училище за русскую принимали, пока фамилию не слышали. А услышав, думали, что меня родители из детдома взяли. А Галей меня назвали в честь дедушки Генаха, который был ребе в Костюковичах. После революции его сослали в неведомые края, а папа с сестрами, мамы его к тому времени уже не было в живых, ушли из Костюковичей: папа в Краснополье, тетя Рива – в Чериков, а тетя Хая – в Быхов, разбрелись по дальним родственникам, которые пристроили их сразу к работе, первой попавшейся, чтобы не держать у себя на шее. Сестер папиных рано выдали замуж, и всех неудачно. Вообще, это своя история и не про нее я сегодня говорю... Вспоминая свою неудачную жизнь, папины сестры мечтали о счастье для меня. Представление о счастье у каждой из них было свое: то, что они не имели, они хотели, чтобы имела я. Так получилось, что у обеих не было детей, и я единственная была у мамы с папой.Как говорила тетя Рива:

– Вся надежда на тебя. Кто-то в семье должен быть счастливым!

– Я знаю, какой нужен муж нашей Галке, – говорила тетя Хая. – Он должен быть надежным, как табуретка, на которой можно спокойно сидеть и она не развалится.

– Или лестница, на которой подымаешься вверх, а не летишь вниз, – замечала тетя Рива.

Думаю, у моих теть были такие мебельные сравнения, потому что обе были замужем за плотниками.

Я как-то, шутя, рассказала об этом Мише, и он с серьезным видом ответил:

– Если тебе это надо, я могу стать и табуреткой, и лестницей. Кем угодно, если тебе надо, дочь светлоокого Зевса.

Так он назвал меня в первый раз, когда мы познакомились.

Это было в понедельник. После воскресных танцев до утра, на работе я хотела только одного: спать, в глаза хоть ставь спички, работала, просто не глядя, чек в руки, в тарелку суп. И вдруг слышу вместо привычного: «Галчонок, привет!»:

– Доброе утро, дочь светлоокого Зевса.

– Кто? – не поняла я и подняла глаза.

– Дочь светлоокого Зевса Афина, – повторил парень, стоящий по другую сторону стойки...

Я видела его в нашей столовой впервые. И, увидев его, внезапно поняла, что это мое счастье.

Он совсем не был похож на парней, которых я до этого знала. Я даже не могу объяснить, в чем это отличие. Просто другой и все. И лицо другое, и глаза другие, и разговор другой...

Мой папа любил разговаривать со мной о жизни, мама была далека от его проблем, а у него где-то внутри жили отцовские гены ребе, и если бы не судьба, он продолжил бы дело отца, а не работал бы бессловесным грузчиком на льнозаводе. Ему хотелось рассуждать о многом, а единственным собеседником у него была я, ничего не понимающая в его рассуждениях. Но это я запомнила:

– Знаешь, дочка, еврей как зернышко, брошенное в чужой огород. Чтобы его не вырвали вместе с сорной травой, он с первой минуты, как высунул нос из земли, должен показать, что он полезный, нужный. И еще он должен показать, что никому не мешает, а наоборот, всем помогает. Что он просто необходим для любого огорода. И иного выбора у него нет. И если он сможет это показать, ему будет хорошо на любом огороде.

– Хорошо сказать, но не просто сделать, – услышав папины рассуждения, вставила слово мама. – Ты много встречал таких евреев?

– Я не много, – признался папа. – Но я бы очень хотел, чтобы наша Галя встретила. Доброго и умного.

И знаете, мистер Баскин, вот таким я запомнила Мишу: добрым и умным. Он зашел в нашу столовую случайно. Вообще, он учился в педагогическом. Тоже, как он говорил, случайно. Он был москвич, и здесь, в Могилеве, оказался и вправду случайно: поступал на юридический в Москве, получил одну четверку, и его не приняли, и тогда, чтобы не идти сразу в армию, разослал свои документы по периферийным городам и его взяли на исторический у нас. И он, покинув профессорский дом, оказался у черта на куличках, в нашем Могилеве.

– Оказался здесь, чтобы встретить тебя. И это совсем не случайно: это судьба, – часто говорил он мне.

Он мне часто снится, и часто вспоминаю наши разговоры. Я их помню слово в слово. Он мне всегда говорил:

– У тебя удивительная память. Мне, чтобы что-то запомнить, надо десятки раз прочитать, а ты раз услышала, и все готово.

Джеки, с которой я здесь работаю, просто без ума от моих способностей: ей стоит один раз назвать мне слово, и я его запоминаю: я уже вполне сносно говорю по-английски, и все только от Джеки.

Однажды он мне сказал:

– Дочь светлоокого Зевса, ты страшно красивая! – и повторил: – Страшно!

– Почему страшно красивая? – спросила я.

– Потому что красивым быть страшно, – сказал он. – Как сказал лорд Честерфильд, толпа не любит, когда кто-то выделяется из нее. Мне страшно за тебя. Слушай, красавица, будь моей женой! Ты будешь рядом, и я буду за тебя всегда спокоен.

В ту минуту я не ожидала от него этих слов и от неожиданности сказала:

– Хорошо! Я подумаю.

– Только, пожалуйста, недолго, – попросил он. – Я здесь отучусь полгода, после сессии попробую перевестись в Москву, папа нашел какие-то связи. И я хочу, чтобы ты поехала со мной.

– Вот так сразу? – спросила я.

– Да, – кивнул он. – Я писал о тебе домой. Мои родители не против, чтобы ты приехала к нам. И я хочу съездить в твое Краснополье. Хорошо?

Я ничего не ответила ему тогда. Вы же знаете, что такое приехать в Краснополье с парнем: это разговоров на целый год. В каждой еврейской семье будут обсуждать его со всех сторон: если слишком красивый – значит, будет гулять на стороне, если уродец – то кого она выбрала, неужели лучших не было. А если, не дай Бог, ничего не получится, то невеста будет с изъяном: у нее был парень, и он почему-то отказался.

И я сказала:

– Потом, позже...

А потом, как говорят, был суп с котом. Все завертелось, закрутилось и ушло.

Когда я дома рассказала о нем, тетя Рива сразу замахала руками:

– Нужно брать себе по росту. Любовь с первого взгляда проходит быстро, а потом трешь глаза, как после пьянки: что я наделал. Ты ему сейчас нравишься, ты красивая, молодая, а он далеко от Москвы, как пишут в книгах, и далеко от папы с мамой. А что будет потом? Хоть товарищ Ленин и говорил, что у нас кухарка будет управлять государством, но в профессорской семье место кухарки на кухне, а не в спальне сына. Может, я говорю грубо, но так оно и есть.

– Рива, – остановила ее мама, – а если это любовь?

– Если это ее счастье, то никуда оно не уйдет, – ответила Рива. – А если нет, то прыгай до неба, все равно не словишь.

Несколько месяцев нашего знакомства пролетели, как мгновение. И все, как сказал Миша: спичка вспыхнула огненным смехом и потухла, дымясь, как печаль. Остались воспоминания и стихи, которые он мне читал. Я их все запомнила. До Миши стихи были для меня, как китайская грамота. А сейчас я их люблю.

Перед отъездом он взял мой адрес и сказал, что по приезду в Москву сразу мне напишет. У поезда он впервые меня поцеловал.

– Дочь светлоокого Зевса, – сказал он, держа мою руку, – мое слово остается на всю жизнь. Лучше тебя для меня никого нет! Я люблю тебя!

– И я тебя, – тихо ответила я.

А на следующий день в нашей столовой было сокращение, и меня перевели в Казимировку. Там дали комнату в рабочем общежитии. Я попросила мою старую хозяйку позвонить мне, если будут письма, но она не позвонила и, когда я ее встретила через несколько месяцев, она сказала, что утеряла мой адрес, а письма были, и она их все вернула почтальону...

А потом был Чернобыль. И папа с мамой переехали в Молодечно. Там жила моя старшая сестра Нина. И я потом переехала туда.

Перед отъездом в Америку я съездила в Краснополье. И наша соседка сказала, что несколько лет назад приезжал парень и искал меня.

– Говорил, что из Москвы. Спрашивал тебя, а чем я могла помочь?! Ваш адрес я не знала, и даже город, куда вы поехали, запамятовала. Я ему сказала Мозырь, а вы, оказывается, в Молодечно переехали, – виновато развела она руками и добавила: – По лицу видно – хороший парень. Нашел он тебя?

– Нет, – ответила я, и комок подкатил к горлу.

– А он свой адрес оставил. Говорит, на всякий случай. Я его на обоях записала, – неожиданно вспомнила соседка и тут же, обрывая мою радость, заметила: – Правда, с того времени воды много уплыло, а красивые парни долго одни не остаются.

Я в тот же день послала на этот адрес письмо. Но ответа не пришло.

Не судьба, как сказала тетя Рива. Вот такие дела...

Вы слушайте и кушайте. Это наша гороховая похлебка. Мама ее на праздники варила, а я здесь почти каждый день. Второе не готовлю, а первое – всегда. Привыкла. У нас дома без первого – это не обед. Здесь ланч, раз-два, что-то перехватил и готово, а обед вечером. А я так не могу.

Переехала я в Молодечно. Как говорит тетя Рива, на новом месте блинцы не растут на деревьях. Папа с мамой стали жить вместе с Ниной, а я поселилась в общежитии. Сестра моя работает в музучилище, и жениха мне она начала подыскивать там. Каждый день они обсуждали с мамой мои проблемы.

– Годы идут, а Галя одна, – вздыхала мама.

– Что я сделаю? – говорила Нина. – У нас все парни с требованиями. Переспать они могут с любыми, а для жизни им надо с высшим образованием.

В конце концов, она познакомила меня с каким-то трубачом из Минска. Он подрабатывал у них на полставки. Приезжал в Молодечно раз в неделю, и в этот день мы ходили с ним в кино. Встречи эти продолжались где-то полгода, а потом он сказал, что уезжает в Израиль, и пропал. Потом стали уезжать все евреи: кто в Израиль, кто в Америку, кто в Германию.

– Новый исход, только без Моисея, – сказал мой папа.

Начала вести разговоры об отъезде и моя мама, но Нина сказала, что в Израиль она не поедет ни за что: у нее мальчики и она не хочет за них волноваться. А папа сказал, что Германия не для евреев. «Хватит с меня одной войны», – сказал он маме. А в Америке у нас родственников не было.

– Против Америки я ничего не скажу, – сказал папа. – Но она не для нас.

Мама переживала от всего этого:

– Еврейских парней не стало. И что теперь делать Гале? Ради нее надо куда-нибудь ехать.

– Езжайте, я вас не держу, – нервничала Нина. – Я к вам в гости приезжать буду.

И тут я получила письмо от Сони, моей школьной подружки. Они уехали в Америку одними из первых. С Соней мы изредка переписывались: устроились они в Нью-Йорке неплохо. Соня работала в офисе, а ее муж Сема держал какой-то магазин. И вот в разгар наших разговоров об Израиле приходит письмо, в котором Соня пишет, что они купили ресторан, и Сема может вызвать меня по рабочей визе в Америку. «Сема помнит твои котлеты и часто говорит, что это были не котлеты, а цимус», – пишет Соня. В общем, красивое письмо с красивой надеждой. И мы ухватились за эту надежду.

– Обязательно надо ехать, – сразу же сказала Нина. – Галя устроится там, и потом мы все как-нибудь переберемся. Америка – это не Израиль. Страна большая, много работы.

– Надо быть полным идиотом, чтобы отказаться, – сказал Лева, Нинин муж. – Тебе же сразу предлагают работу. И по специальности. Мечта!

А мама сказала:

–Там сейчас много еврейских парней. Может, это твоя судьба, доченька.

Только папа, всегда хваливший Америку, неожиданно сказал не в лад всем:

– Знаю я Хэминого Сему. У него воду просто за так не получишь. Помнишь, что про него родная его племянница говорила: «С Семой сто пудов соли не съешь, на первом грамме подавишься».

– Файвэ, – сказала мама, – он же ее не в гости зовет, а на работу.

– Папа, – сказала Нина, – там капитализм, и человека, приносящего пользу делу, там ценят. А наша Галя принесет ему доход.

– Ой, дочка, – попытался все же остановить меня папа, – ты не знаешь, что такое работать на хозяина.

– Ну и пусть она сидит дома и ждет счастья с неба. Останется старой девой, и вам будет хорошо? – затронула больное место родителей Нина. – А ты что молчишь, будто разговор идет не про тебя, – набросилась она на меня. – Неужели тебе не понятно, что счастье идет тебе само в руки? Останови любого на улице и предложи ему работу в Америке. И он помчится, не заходя домой. А тебя надо уговаривать. Работает в какой-то задрипанной столовой и думает еще ехать в Америку или нет.

Вот такие разговоры пошли каждый день. И я решилась. Все завертелось очень быстро. Я ответ еще Соне не написала, а виза уже пришла.

– Видишь, как ты им нужна! – обрадовалась Нина. – Устроишься там, выйдешь замуж за американца и нас вызовешь. В Америку я ехать всегда готова.

Леву тоже обрадовала эта перспектива:

– Разбогатеешь там. Америка – страна больших возможностей. Сама купишь ресторан, и нас с Ниной возьмешь музыкантами.

– Твои слова и Богу в уши, – сказала мама.

– Шейте карман побольше, – вздохнул папа. – Я не знаю, как там в Америке. Я тут всю жизнь прожил. И я знаю, что такое жизнь. В жизни ничего за так не дается. Ой, доченька, я не знаю, что тебе сказать: кто знает, где твое счастье? И здесь не булка с маслом, и там не цимус.

Когда я уезжала, он крепко меня обнял, и впервые я увидела на его лице слезу:

– Доченька, – тихо сказал он, прижав меня к себе, – думал ли я когда-нибудь, что моя дочка поедет в Америку?! Нет, не думал. И никто в Краснополье про такие дела не думал. Но все в мире перевернулось. Я тебе честно скажу, я думал, что Советская власть вечна. Плохая, хорошая, но навсегда. Но оказалось, что нет. Ничего не бывает вечным. И ты знаешь, об этом еще говорил мой папа. Это было еще перед революцией, я был еще совсем маленьким. Мы шли с папой по дороге вдоль поля, и папа неожиданно для меня вдруг сказал: «Ничего, зуналэ, не вечно! Меняются власти, меняются люди и только вечно это поле!» Я не понял тогда папины слова, и только теперь до меня дошел их смысл: что бы ни менялось вокруг, а жизнь идет. И надо жить, как это поле: живи сам и дай жить другим. Счастья тебе, дочка. Будь здорова! – он сжал губы, чтобы не расплакаться, а я всхлипнула, как маленькая девочка...

В Москву меня поехал провожать Лева. Приехали мы утром, самолет улетал вечером, и у нас оказалась уйма свободного времени. Лева потянул меня по магазинам, но я отказалась, и мы договорились встретиться у Пушкина в четыре вечера. И куда вы думаете, я пошла? Не угадаете. Я поехала к Мишиному дому. И весь день просидела на скамеечке у подъезда. Мне очень хотелось увидеть Мишу. Просто увидеть. Но, увы! За все это время из его подъезда вышла старушка с маленькой собачкой, которая смешно переваливалась с ноги на ногу, и вошли трое школьников. И все.

Потом я взяла такси и поехала к Пушкину. Лева уже стоял с двумя сумками и нервно посматривал на часы.

– Ну, куда ходила? По музеям?

– Да, по музеям, – ответила я.

– А я, сколько ни был в Москве, кроме магазинов – никуда, – грустно сказал Лева. – Семья, заботы: не до музеев.

В самолете, уже подлетая к Нью-Йорку, мне почему-то вспомнились Мишины слова:

– Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ! Ой, дочь светлоокого Зевса, не прав был поручик Тенгинского полка: всюду есть рабство, и есть господа. Так уж устроено на земле: мы рабы денег, должностей, страха... У каждого свое рабство. И от этого никуда не убежать: ни за моря, ни за горы. Оно всегда с нами. И при царе-батюшке, и при Ленине-дедушке, и при дядюшке Президенте. Всегда...

Я теперь поняла правду этих слов. Только теперь.

В аэропорту Кеннеди меня встречала Соня.

– Галчонок, ты совсем не изменилась. Такая же красавица, как всегда, – и почему-то добавила (тогда я еще не знала почему): – Сема будет от тебя в восторге.

А в машине по дороге из аэропорта она сказала, что повара Сема уже нашел:

– Подвернулся прекрасный повар. Из Москвы. Только приехал и пошел к нам работать. У Семы племянница работает в НАЯНе^, и она нам его отыскала. Он готовил для правительственных приемов: понимаешь, как нам с ним повезло. Мы сейчас всюду даем рекламу – «Личный повар Брежнева для вас!» У нас ресторан в Манхеттене, и посетители, в основном, американцы. Им интересна русская экзотика. Наш менеджер Дэвид – гений своего дела. Он чувствует, что надо посетителю. Сема советовался с ним насчет тебя, показывал ему твою фотографию. Помнишь, как мы на пляже изображали восточных красавиц? Дэвид сразу сказал, что ты – рашен суперстар! Так что не беспокойся, работа тебе есть. И это лучше, чем кухня.

Из ее слов я ничего не поняла и переспросила:

– Что за работа?

– Дома поговорим, – таинственно сказала Соня. – Я сейчас за рулем и молчу.

Вот так началась моя американская жизнь. Вам тоже интересно, кем я здесь работаю, но лучше я вам расскажу об этом в другой раз. Хорошо? Я сегодня вспомнила много хорошего, и мне не хочется говорить о плохом.

Как вам моя похлебка? Будто побывали в Краснополье? Моя румэйта всегда меня упрекает в расточительстве: можешь же кушать в ресторане, там же тебе бесплатно. Она не может понять, что в жизни иногда что-то хочется делать для души. Я готовлю похлебку и вспоминаю наш дом в Краснополье, папу, маму, сестру и даже нашу кошку...

ВТОРОЕ БЛЮДО.
ЖАРКОЕ ПО-КРАСНОПОЛЬСКИ

Телячьи ребрышки – 400 граммов.

Средней величины курица, разделанная на порции.

Картошка – 10–12 штук.

Куриный бульон – 3 стакана.

Луковица – 1 штука.

Морковь – 1штука.

Мука –1 столовая ложка.

Соль, перец, лавровый лист.

Телячьи ребрышки и кусочки курицы посыпать солью, перцем, запанировать в муке и обжарить на растительном масле до образования румяной корочки. Потом подготовленное мясо переложить в кастрюлю, добавить очищенный и нарезанный большими ломтиками картофель, натертую на крупной терке морковь и нарезанный кольцами лук. И все залить куриным бульоном, чтобы он едва покрывал продукты. И тушить в духовке до готовности. За 10 минут до готовности посолить и положить лавровый лист.

Как долго я вас не встречала, мистер Баскин? Просто не верится, что прошло уже полгода. Полгода, как я в Америке. Сама себе не верю.

Сегодня я вас угощу мясом по-краснопольски. Это любимое папино блюдо. Я как приезжала домой, папа сразу говорил:

– Галя, я жду жаркое!

Меня научила его готовить мама, но у меня оно почему-то получалось вкуснее.

– Я все так делаю, но не так, – удивлялась мама. – Вас, наверное, в училище научили каким-то секретам.

Я честно разводила руками: делаю, как ты. Но получалось вкуснее: это мама сама признавала.

А что у меня нового? Ничего. Все по-старому. Как по-старому, я в прошлый раз вам не рассказала. Так вот, кушайте жаркое и слушайте, как из меня сделали жаркое. Это когда я была маленькой, тетя Рива говорила:

– Не будешь кушать, тебя саму скушают. На жаркое пойдешь. Не очень жирный кусочек, но с приправами сойдешь.

И я дрожала, как Гензель и Гретель под печкой. И вот пришло время, и меня скушали...

Сема меня осмотрел, как корову на базаре. Даже зубы велел показать. И сказал:

– Все о’кей! Ты нам подойдешь. Галчонок, ты наша надежда!

– Куда подойду? – не поняла я.

Соня начала издалека объяснять мне, куда я подойду.

– Понимаешь, Галчонок, в бизнесе надо каждый день бороться за место под солнцем. Ты думаешь, здесь один наш ресторан? Нет! Их здесь миллионы! А клиенты одни и те же. Их надо чем-то привлечь. Чем угодно и как угодно! На Брайтон мы даже не пробовали сунуться: там хватает и без нас. Здесь мы пока держимся, но надо каждый день искать что-то новое. Слава Богу, нашли повара. И к нам пошел народ. Но надолго ли? У нас выступает со стриптизом Джеки: на нее идут, но клиентам этого уже мало.

– И тут я вспомнил о тебе, – приступил к главному разговору Сема. – Ты же в самодеятельности танцевала, тебя даже в Минск посылали на какой-то партийный слет, так что освоить стриптиз для тебя будет не проблема.

– Дэвид сказал, что ты будешь хорошо смотреться с Джеки, – вставила слово Соня.

– Соня, вы же звали меня работать поваром, – прошептала я. – Я очень хорошо готовлю. У меня пятерка по кулинарии. Я на конкурсе молодых поваров в Бобруйске заняла второе место...

– Но повар у нас есть, – остановила мое бормотание Соня. – Нам нужна стриптизерша. Сама понимаешь, что мы не могли написать в письме, которое я уверена, читали и твой папа, и твоя мама, об этом. Там у вас не понимают, что это работа как работа. И притом хорошо оплачиваемая. Здесь, в Америке все работы хороши. У меня в доме убирает профессорша из Ленинграда, и она счастлива, что я ей даю заработать пару копеек. Мы же не предлагаем тебе лечь в постель к клиенту?! Хотя и на это многие согласны. Мы предлагаем тебе приличную работу.

– Джеки научит тебя за неделю, – прервал жену Сема. – И приступай к работе. На твой приезд сюда я ухлопал кучу денег. Их надо отрабатывать. Но так и быть, я их тебе прощаю: все заработанное будет твоим. Заработаешь деньги и вернешься домой. Кто там будет знать, кем ты тут работала?! Ты будешь невеста с долларами. Кажется, так назывался какой-то советский фильм.

– Ты очумел, – рассмеялась Соня. – Советский фильм и с долларами. Невеста с приданным назывался фильм. Хотя, конечно, с долларами лучше. Ибо доллары – хорошие деньги, как говорит наша знакомая.

Я сейчас пересказываю все это спокойно, а тогда я смотрела на Соню и Сему и плакала, молила их отправить меня назад домой...

Я не могу пересказать вам все, что я пережила в эти первые дни. Не могу...

Что я могла сделать? У меня в кармане не было ни доллара, языка я не знала. Я даже боялась выйти сама на улицу. В эти ночи я часто вспоминала Мишу. Я ругала себя за то, что не зашла к нему, а просидела, как дура, у подъезда. Он бы не пустил меня в Америку... А потом приходили другие мысли: зашла бы, и что? Меня бы встретила его жена: ведь прошло столько лет. Конечно, он давно женат. И что бы я ей сказала? Здравствуйте, я ваша тетя из Краснополья. Что прошло, то прошло...

Ото всех этих мыслей я ощутила свою беспомощность и ненужность... Мне до страшной боли захотелось домой, и ради этого я была готова на все: даже на то, чтобы танцевать этот проклятый стриптиз, ибо это была единственная моя возможность заработать деньги... Так мне тогда это казалось... Мне не откуда было ждать помощи, и я сдалась...

И началась работа. Как говорил Миша: колокольчики звенят, барабанчики гремят. Я не знаю, кто написал эти стихи, для меня это Мишины слова... Вот такие пироги, как говорят в Краснополье. Я начала работать. Заработаю на билет и уеду, – решила я. Больше мне здесь и копейки не надо. Я так решила: думала, что что-то здесь от меня зависит. Как говорила тетя Рива, я ее слова часто здесь вспоминаю, думала корова, что уйдет из дома, а за воротами волк. Деньги я собрала быстро, и что? Осталась здесь. Когда я сказала Соне, что собираюсь уезжать, та стала меня уговаривать остаться:

– Галка, ты же здесь всего месяц!? У тебя же все прекрасно получается. Мы же тебе хорошо платим. За пару часов ты получаешь больше, чем кто-то за день работы. Посмотри на мойщика посуды? Он был врачом в Гомеле. Твои деньги он может увидеть только во сне...

Говорила она долго, но я сказала, что завтра покупаю билет, и ушла.

И в этот же вечер в ресторане ко мне подошел Сема. И бросил передо мной пачку фотографий:

– Красавица, – сказал он, – если ты уедешь, я пошлю твоей маме эти картинки. Это фотографии твоих гастролей. Я сомневаюсь, что твоя мама это перенесет. Соня говорила, что у нее уже один инфаркт был. Если тебе ее не жалко, езжай.

И все...

Я здесь хожу в синагогу. И слушаю, как ребе говорит, что если мы – все евреи –  будем честными, справедливыми, добрыми, то на Землю придет Мошиах. Я думаю, это нам долго-долго придется ждать. Потому что таких, как Сема, еще очень много.

Мама мне говорила:

– Тохтэрке (дочка – идиш), когда тебе будет нужна помощь и ты никого не знаешь вокруг, останови первого еврея, которого встретишь. И он тебе поможет.

Я скажу вам честно, часто мне помогали незнакомые люди – и евреи, и не евреи, но было и другое. Когда меня переводили в Казимировку, я пошла к заместителю торга Льву Борисовичу. И что вы думаете, он мне сказал?

– Я тебя понимаю, Галя, но пойми и меня. Пошлю я в Казимировку кого-нибудь другого, и сразу скажут: своих евреев не трогает. Пойдут разговоры. Зачем мне это надо? Мне до пенсии три года, и дай мне спокойно доработать. У тебя все впереди, не надо бояться трудностей. Я в твои годы сам шел туда, где трудно. И вот заметили, – он по-отечески похлопал меня по плечу и угостил шоколадной конфетой.

Я поблагодарила его за конфету и ушла. Как говорили у нас в Краснополье, своя рубашка ближе к телу. Вот такая жизнь, мистер Баскин. Мы живем, точно во сне неразгаданном, на одной из удобных планет, много есть, чего вовсе не надо нам, а того, что нам хочется, нет... Это из Мишиных стихов...

Я пишу письма домой каждую неделю, чтобы не волновались. Пишу, что работаю поваром, что все у меня хорошо, и все вокруг добрые и хорошие... И дома счастливы и ждут, когда я их вызову.

А про что еще напишешь? Может, про Доника, с которым я возвращаюсь после работы домой? Мы живем с ним в одном билдинге, он этажом выше. Он врач из Гомеля. Три раза сдавал здесь экзамен, чтобы подтвердить диплом, и три раза не сдал. Его жена попросила, чтобы я нашла ему у нас какую-нибудь работу, и тут подвернулась работа мойщика посуды. И вот уже месяцев пять, как он работает. Ночью работает в ресторане, а днем отрабатывает велфер в санитейшен: ходит с мусорным ведром по Крапси и убирает мусор. Как только мы заходим в сабвей, он засыпает, и неизвестно, кто кого охраняет: я его или он меня. После закрытия ресторана он работает еще часа два, и я ему помогаю, чтобы быстрее уехать. Он драит котлы, а я мою тарелки. И мы разговариваем.

– Тебе хорошо, – говорит каждый день Доник. – Ты можешь вернуться, у тебя там мама, а я и там все потерял, и здесь нашел котел.

– Ты еще сдашь тесты и будешь врачом, – успокаиваю я его. – Врачи здесь хорошо зарабатывают.

– Не издевайся, – отмахивается от моих слов Доник. – Все, на что я сейчас гожусь, – это именно на чистку котлов. Знаешь, Галка, за эти месяцы, что я здесь, я превратился в ноль. Простой ноль без палочки, как говорила наша учительница. И из всего этого я вижу один выход – умереть, – говорит он это улыбаясь, как бы шутя, но я чувствую, что он устал от этой жизни, как и я. Я согласна с его мыслями.

Но говорю я ему совсем другое:

– Доник, что у тебя за сумасшедшие мысли: у тебя же здесь семья – жена, дочки. Это я тут одна, и то держусь.

– Ой, Галка, Галка, когда ты неудачник, ты один. У меня семья, но разве я могу им сказать, как мне тяжело?! Один раз я попробовал пожаловаться на жизнь, и что? Мне стали приводить в пример всю нашу мишпоху, мол, им тоже нелегко, но никто не портит другим настроение... И я не порчу никому настроение... А был там неплохим врачом. Ночами снится наша клиника.

– А что тебе снится в метро? – спрашиваю я.

– Котлы и наш босс, – Доник задумчиво замирает над котлом. – Интересно, что бы про эти сны сказал Фрейд?

Я не знаю, кто такой Фрейд, но не переспрашиваю.

– Доник, – говорю я, – там хорошо, где нас нет! А где мы – всегда плохо! – при этих словах, как бы в наказание за мою категоричность, ресторанная тарелка выскальзывает из моих рук и разлетается на мелкие кусочки.

– Ой! – вскрикиваю я.

– Ой, не ой, а три доллара за тарелку вычтут из моей зарплаты, – замечает Доник.

–Я заплачу, – успокаиваю я его.

– Ладно, пошутить уже нельзя, – басит Доник. – Одной тарелкой больше, одной меньше – не заметят. И вообще, говорят, что тарелки бьются к счастью.

– Твои слова и Богу в уши, – говорю я.

И Доник соглашается со мной.

Вот такие у нас разговоры. Я вижу, вам грустно от них стало. Тогда я вам расскажу про дядю Фиму, нашего помощника повара. Он из Гродно. Чистокровный белорус: чуть ли не через слово у него наше белорусское словечко. Он меня тоже сначала принял за белоруску.

– Ты, Галка, як усе наши дзеўки, русявая, вось я и паблытаў, – признался он.

О том, как он приехал в Америку, однажды рассказал нам с Доникам. Я вам, мистер Баскин, перескажу эту историю слово в слово, как рассказывал дядя Фима, ибо, если я начну пересказывать это своими словами, будет совершенно другая история. А то я сегодня рассказываю вам все грустное да грустное, пусть в конце будет что-то веселое.

«Я вам скажу, как у нас говорили: нет ума, считай, калека. Это я про себя. В Гродно все звали меня Федей. А здесь моя Ривочка зовет меня Фимой. Почти одно и то же. Я вам сейчас расскажу маленький анекдот, как я дошел до такой жизни. Жил я и не думал про Америку. Я даже не знал, где она. Думал, где-то возле Китая. Для нашего поварского дела это не имело никакого значения. Жили мы с Клавой неплохо. При чем тут Рива? Рива теперь, а тогда у меня была Клава. Работала она в райкомовском буфете и все знала. Что, где и когда. Были мы не первые, не последние, но в сапогах. Все имели. Не хуже, чем здесь! И тут все ваши стали уезжать. И моя Клава стала носиться, как курица с первым яйцом: “Все едут, а мы сидим!” Кто все? Все и все! “Умные люди уже давно стали евреями, – говорит. – А мы все думаем!” “Ничего я не думаю”, – говорю. “Секретарь райкома и тот свою дочку за еврея выдал! – говорит. – К будущему готовится!” “А нам кого выдать? – говорю. – Детей у нас нет, осталось только самих себя!” И что бы вы думали? Схапилась яна за гэту идэю, як воўк за кабылу! Через неделю прибегает с работы и сияет, как бот на плоце! “Что такое?” – спрашиваю. “Разводимся! – говорит. – И создадим новые семьи!” “Какие семьи?” – не понимаю. “Обыкновенные, – поясняет. – Еврейские!” Оказывается, у них в столовой работает электриком Зяма. И моя Клава научила его, как заработать деньги. Ну, и сделали шахер-махер: я развелся со своей Клавой, а Зяма – с Ривой, и перетасовали карты. Всего за несколько тысяч. И моей женой стала Ривка. А Зяма взял в законные супруги Клаву. И стали две еврейские семьи. “Федечка, – успокоила меня Клава, – там мы опять поменяемся.” Все оформили, все сделали и добрались до Италии. Сидим, ждем, кого в Америку пустят. И что бы вы думали, нам с Ривой козырной туз: у Ривы нашелся родной дядя в Нью-Йорке. И мы поехали в Америку, а Зяма с Клавой покатили в Израиль. Как говорит моя Ривочка, мазул (счастье – идиш). И вот я уже пятнадцать лет, как с Ривой. Дай готуню, (Боже – идиш), как говорит наш ребе, до ста двадцати! А что вы думали? Я хожу по субботам в синагогу. И наш ребе меня любит. Он родом из Польши, и я по-польски мувю: ведем беседы. Пшенджеем. А Клава в Ашдоде: у нее на старости лет сынок родился, в честь меня она его Файвой назвала. Приглашала на брис.

Вот так, мистер Баскин, послушали, посмеялись и по домам разбежались. А куда мне бежать, сама не знаю.

На этой неделе мне приснилось Краснополье, наш дом, сирень в палисаднике, береза... А я, будто птица, смотрю на это с высоты. Хочу опуститься и не могу, крылья вверх несут.

Я рассказала про этот сон Джеки. Она задумалась и сказала:

– А мне часто снится Африка, в которой я никогда не была. Слушай, Гала, давай возьмем Томми – это ее бойфренд – и слетаем втроем в Аддис-Абебу. Я не знаю, где это, но мне про нее говорила мама...

Она подмигивает мне совсем по-нашенски. И я вспоминаю Мишу. Черным солнцем светят радостно и знойно африканские глаза...

Она готова лететь сейчас же. И я тоже. Но в нашу комнату заглядывает ненавистный нам человек Яник. И, как всегда, полушепотом объявляет:

– Ваш выход, красотки!

И мы вместо того, чтобы вылететь в Аддис-Абебу, вылетаем на сцену ресторана...

БЛЮДО ТРЕТЬЕ
БЛИНЫ ПО-КРАСНОПОЛЬСКИ

1,5 стакана муки.

2 стакана кефира.

1 столовая ложка сливочного масла.

1 яйцо.

0,5 ложки соды.

Лимонная кислота.

Кукурузное масло – 2 столовые ложки.

Соль по вкусу.

Положить в кастрюлю муку, яичный желток, соль, расплавленное сливочное масло. Все перемешать и развести кефиром. Белок от яйца взбить и добавить в тесто. Соду развести в стакане воды и погасить несколькими каплями лимонной кислоты. Все это влить в тесто и тщательно размешать. При размешивании в тесте в небольшом количестве остаются маленькие комочки. Не пытайтесь их убрать, выловить или выбросить из теста. Оставьте их в покое. Они сделают ваши блины пышными и вкусными. Сковородку перед каждой порцией блинов смазать бумагой, смоченной легонько в кукурузном масле.

Подают блины с расплавленным сливочным маслом, в которое добавляют две ложки густой сметаны.

Это не мои блины. Их принесла мне Джеки. Однажды я угостила блинами Джеки, и теперь она все хорошее сравнивает с ними.

– Бли-и-и-и-ны-ы, – выговаривает она это слово протяжно и мягко, будто любуется им.

– О, этот блейзер, как твои бли-и-и-ны, – рассказывает она о своей новой покупке.

– Я вчера от Томми была в восторге. Он был вкусный, как твой бли-и-и-и-н! – рассказывает она очередную историю про Томми.

Дядя Фима ее теперь зовет блин-дзеўка! И Джеки с ним соглашается и говорит:

– Yes!

Я научила ее готовить блины, и сегодня она принесла их мне в госпиталь.

– Здесь в палате я тебе масло разогреть не могу, чтобы было, как в твоем Краснополье, поэтому кушай с джемом. Это тоже вкусно.

И вправду вкусно. Попробуйте.

Спасибо, что вы пришли. Я должна все рассказать вам, ибо ни полиция, ни врачи мне не верят. Я сама себе не верю. Может, это все мне приснилось? Но тогда, как можно остаться в живых, падая с сорокового этажа?

Я не помню, рассказывала ли я про Яника? Есть люди, встречаясь с которыми, ждешь только плохое. Так вот Яник из таких. Такие есть среди евреев и среди не евреев. Среди всех…

Работает он старшим официантом. И еще, как говорили мы в детстве, подлизой у Семы. Он просто из кожи лезет, чтобы выслужиться, смотрит Семе в глаза и предугадывает его желания. И еще следит за всеми: кто что не так сделал, кто что сказал. Он не скрывает этого и даже гордится своим поведением.

– Это хозяева любят, – философствует он в минуты откровения. – На этом держится любой бизнес. Вы не понимаете американской жизни: здесь каждый держится на плаву за счет другого. Мой тесть там работал в райкоме и он знает, что такое жизнь. Так он сразу сказал: «Яник, ты должен быть нужен балабосу». И я ему нужен. И поэтому стал старшим официантом!

– Нужный человек, – как говорит дядя Фима, – а по-простому – нужник.

И вот этот нужник неожиданно сказал:

– А ты знаешь, Галка, у кого негативы от тех фотографий, что показывал тебе шеф?

– У кого? – спросила я, и почему-то дрожь пробежала по телу, как будто я дотронулась до оголенного электрического провода.

– У меня. И, вообще, все это придумал я, – он посмотрел на меня, как Шерхан на Маугли.

Я видела в послевоенном английском фильме этот взгляд. Я была тогда совсем маленькая и после этого фильма долго не могла спокойно спать. Мама даже звала шептуху. И та увела из моей памяти этот взгляд. Я думала, он ко мне больше не вернется никогда. Но вернулся.

– Ты хочешь их получить? – спросил он.

– Хочу, – сказала я.

– А за красивые глазки ничего не дается. Просто так отдает лишь дурак, как говорит мой тесть.

– Я заплачу, – сказала я.

– Заплатишь, – засмеялся Яник, – только не деньгами, а собой. – И добавил: – Шеф дал мне ключи от своих будуаров на Пятой Авеню. Это рядом, два шага от нашего ресторана. Иногда босс там ночует, – Яник подмигнул мне, – об этом гнездышке не знает даже его благоверная. Там перебывало много красоток. Была там и твоя Джеки. И твой черед придет. Но я хочу быть первым. Сейчас пойдем туда: надо заполнить холодильник, навести марафет. Шеф сказал, чтобы ты мне помогла: сегодня ваших выступлений не будет: московские гастролеры поют, – глаза Шерхана загорелись желтым цветом, и он прошептал: – Я ведь могу устроить в твоем Краснополье фотовыставку «Наши в Америке». Я помню, как у нас в Витебске была выставка «Наши в Мюнхене». Про Олимпиаду. Толпа была. А на твои снимки будет народу еще больше. Так что право первой ночи придется тебе уступить мне.

Он еще что-то говорил... И я поняла, что у меня нет будущего. Нет, и все... За этими негативами будут другие, третьи, четвертые... Я не в лабиринте, из которого иногда находится выход, я в кругу... А из круга есть один выход – в никуда. Вы куда? В никуда...

И я пошла с Яником. Он сразу пошел на кухню заполнить холодильник – работа прежде всего. А мне он, ухмыляясь, показал на спальню. Я прошла мимо нее и вошла в зал. Подошла к окну. Отодвинула занавеску. Слава Богу, никаких решеток. Я раскрыла окно и вскочила на подоконник. Вскочила легко, как когда-то в детстве на стул. Посмотрела вниз: с сорокового этажа Пятое Авеню казалось узкой пылающей лентой... Я почему-то в эту минуту подумала: вот я и Летающая еврейка.

– Ты что?! С ума сошла! – услышала я за спиной крик Яника.

И в тот же миг я сделала шаг вперед.

Я не хотела кричать. Но крик вырвался сам по себе, изнутри, как будто из клетки выпущенная птица. Он был во мне и вне меня.

– Ми-и-и-и-и-и-ша! Ша-ша-ша! Ми-и-и-и-и-и! Ша-ша-ша!

Порыв ветра бросил меня к стене, я ударилась и на несколько минут потеряла сознание, но крик не исчез, казалось он жил отдельно от меня и, вырвавшись наружу, продолжал взывать о помощи!

– Ми-и-и-и-и-и! Ша-а-а-а!

И вдруг я ощутила, что лечу не вниз, а вверх. Как птица. Я зажмурила глаза. Крепко-крепко. Полет не кончался. И тогда я открыла глаза. И увидела Мишу! Он держал меня на руках и летел вверх. Я не удивилась ему. Только спросила:

– Ты можешь летать?

– Конечно, – сказал он. – Я – Летящий еврей! Я ведь тебе говорил, спасу тебя, где б ни была ты. И вот прилетел.

– Издалека? – спросила я.

– Издалека, – сказал он.

– Ты в Америке давно? – спросила я.

– Давно, – сказал он.

– А я всего год.

– Дочь светлоокого Зевса, – сказал он. – Мне так трудно было без тебя.

– И мне, – сказала я.

– Я искал тебя! Был в Краснополье... в Жлобине... в Гомеле...

– А я была в Молодечно.

– Про него я не подумал...

– Ты поседел, – сказала я.

Он не ответил. Заговорил о другом.

– Я только вернулся из Иерусалима. Стоял у Стены Плача. Спрашивал о тебе. Просил простить меня за то, что не нашел тебя и уехал в Америку. Просил вернуть тебя мне. Больше я ни о чем не просил. Больше ни о чем! И, когда я возвращался в отель, на узенькой улочке старого города хасид остановил меня и сказал, что ОН простил меня! И я понял, что увижу тебя.

– Это не сон? – спросила я.

– Нет, – сказал он.

И мы полетели высоко-высоко. Ночной город плясал внизу огнями реклам, а сверху снежные облака бросали на нас снежинки.

– Это Нью-Йорк? – спросил он.

– Да, – ответила я и спросила:

– Ты давно научился летать?

– Сегодня первый раз, – сказал он. – Я услышал твой крик и... полетел. Я люблю тебя, дочь светлоокого Зевса. Люб-лю-ю-ю-ю-ю!

– И я тебя тоже. Люб-лю-ю-ю-ю!

Мы сделали круг над Манхэттеном, и внезапно он стал падать – не как я, а рывками, дрожа, как уставшая птица.

– Дочь моя, я сейчас опущу тебя здесь. Видно, время пришло возвращаться назад мне. Завтра же вылетаю в Нью-Йорк самолетом. Я найду тебя! Жди! – и разжались руки его.

Он исчез, растворился, как сон. Я упала, быть может, с полметра, не больше. Но опять потеряла сознание. И очнулась уже в госпитале.

И теперь вот не знаю, приснилось мне это или нет? И до боли хочу, чтобы это был не сон. Где мой Летающий еврей?

 

ВМЕСТО ЭПИЛОГА
ХЛЕБНЫЙ КВАС ПО-КРАСНОПОЛЬСКИ

Березовый сок слить в небольшой бочонок и поставить в темное прохладное место. Через 2–3 дня в сок добавить подсушенные и слегка поджаренные хлебные сухари. И далее выдержать квас на холоде 5–6 дней. На 5 литров сока 30 граммов сухарей.

Вчера ночью над Нью-Йорком наблюдалась летающая пара. Многие из наблюдавших предположили, что это рекламная акция по случаю открытия выставки картин Марка Шагала в Еврейском музее. Пассажиры авиалайнера компании «Дельта», следующего по маршруту Париж – Нью-Йорк, могли видеть летающую пару в бортовые иллюминаторы. Находившийся среди пассажиров сенатор К. узнал в летящем мужчине известного адвоката из Лос-Анджелеса Майкла Р.

Наш корреспондент связался с офисом адвоката в Беверли Хилс. В это раннее время адвокат был уже на работе. На наш вопрос он, как всегда, парадоксально ответил, что рад бы полететь, да чужие грехи держат. Сегодня он прилетает в Нью-Йорк…

(Из утренних телевизионных новостей).