Единственный член Союза белорусских писателей Григорий Релес, всю жизнь писавший на идише, просил своих гостей: «Друзья, а теперь давайте поговорим немножко на идише».

Из воспоминаний

Я сбиваюсь со счета,
суббота –
не время для плача.
Нет следов
на камнях,
и грошовая сдача
заменила наследство.
Горят мои детские книжки,
говорите аф идиш…
Как пес-полукровка,
я не помню родни.
Костью в горле застряли
слова, и неловко
царапают память они.
«Маме-лошн» не знает меня,
но, в наследство вступая,
шевелю непослушно губами:
«Прости и прими…»

***

По городу Витебску
важно шагает невеста,
формы Рубенса
колышутся в белом.
Наблюдая за ходом времени,
ратуша роняет минуты века.
Пушкин затерялся
на львином мостике.
Постмодерн в роли
мясорубки культуры.
Фаршированная рыба
пахнет Сеной.
Черная тушь
растекается кляксой
на память о перекрестке,
шепчущем на всех языках
нежную букву «л» –
«либе», «лав», «любовь», «лайф».

* * *

Ночью за городом
собака подымает голову,
провожая наши шаги.
А луна – совершенство круга
медленно тает, на рассвете
облака отбрасывают гобеленные тени,
в три сорок посередине Вселенной
мы замираем от восхищенья.
Жители города,
спрятавшие головы в интернет.

Браслав. Памятник
жертвам Холокоста

Дорога к озеру поросла цветами,
тропа предупреждает: «Осторожно!».
Прошлое кричит нестерпимо
белым на черном камне,
квадратичным шрифтом. Можно
забыть речь и лица,
но яма украшенная цветами,
тревожит случайно выжившего.
И он ставит камень-напоминание
от себя лично.
Четыре тысячи каплею в океане,
у этих есть место, куда
можно положить камень,
им еще повезло…
Ветренница размножается летом,
у нее есть кое-какие планы
на этой земле,
но «плачет Рахиль по детям своим…»,
детям, которых нет.
Через семьдесят лет
белорусский край –
«юден фрай», «юден фрай»…

* * *

Возьмем лепешку, создадим объем.
Чуть кособоко и порой нелепо.
У ангела есть небо,
а у неба дыханье жизни.
Человек теплом согреет плоть
животворимой глины.

Кудрявая головка херувима
цветку подобна, и вдыхает Лина
кармическую заповедь любви
в беспечные смешные колокольцы,
а мир, наполненный зенитным солнцем,
уснул в тени. Собаки спят и дети,
течет неторопливая беседа.

И времени бегущая струя
зависла и сгустилась до мгновенья,
звено в цепи – от выдоха до вдоха,
отброшены сомнения,
жизнь – объем и форма,
та, что сами придаем.

АДАМ МИЦКЕВИЧ –
ОТ РОЖДЕНИЯ ДО СМЕРТИ

Здесь крестили Адама,
потом отмолили у смерти.
Старый замок глядел с вышины
обнаженным оскалом.
А евреи в лавчонках
считали под вечер устало
грош к грошу, талер к талеру,
и проверяли наощупь
ассигнаций кирилличных мощь.
Мальчик щурил глаза,
погружаясь в премудрость латыни.
Замок грозно молчал,
нависая над городом спящим.
Гильотина рубила узлы.
Между прошлым и настоящим
мальчик бредил стихами,
задыхаясь в жару детской хвори,
в спор вступал со Всевышним,
учась в католической школе;
на пригорке валялся,
где тень вперемежку со светом.
Так мудреет душа,
и земля обретает поэта,
что потом сыновьям гильотины,
в далеком Париже,
о последнем наезде расскажет
и славной Отчизне.
Будет плакать под звуки Шопена,
мечтать о свободе,
и сгорит, как свеча,
на чужбине в военном походе.
Говорят, от холеры,
но споры идут и поныне.
Нету горше отравы,
чем «туга па Радзіме».