Памяти семьи Нисневичей
посвящается

Мой отец – Давид Нисневич, ученик Михаила Фабиановича Гнесина, был композитором-песенником и одновременно хормейстером.

В первые годы Советской власти он преподавал хоровое пение в Клубе политиммигрантов. В его хоре пели многие будущие лидеры компартий зарубежных стран. Они впервые познакомили отца со своей песенной национальной культурой. Именно эти напевы он использовал в дальнейшем в своих музыкальных произведениях. Особенно ему нравились югославские и испанские мелодии. На их основе были написаны «Югославская сюита для смешанного хора и солиста с сопровождением фортепиано», а также испанские песни и пьесы для фортепиано. В его творческом наследии также сохранились многочисленные русские песни и романсы, музыка к кинофильмам.

Однако, душа отца и, пожалуй, все его существо, возможно, генетически принадлежало еврейской песне. Мне казалось, что он весь был пропитан еврейской музыкой. Сочинять эту музыку в Советском Союзе было далеко не прибыльное, а зачастую и не безопасное дело. Поэтому ему, как и многим другим, часто приходилось «писать в стол».

Да и бытовые условия, особенно в первые послевоенные годы, мало способствовали  творчеству.

До войны мы жили в Москве в трехкомнатной квартире на Кутузовском проспекте, где я и родилась. Во время войны в дом попала бомба, и, вернувшись из эвакуации, мы оказались всемером в двадцатиметровой коммуналке. В этой комнате с трудом поместилось концертное пианино «Блютнер», чудом уцелевшее у друзей во время войны, стояли три кровати и стол, наполовину забитый фанерой, где хранилась картошка. Как в таких условиях можно было писать музыку, до сих пор ума не приложу. Но, как говорится: «Сквозь тернии к звездам». Именно там родились его многочисленные еврейские песни: «Местечко Ладеню», «Веселый портной», «Ицек женится», «Веселые музыканты», «Еврейская октябрьская» и другие.

Музыка вошла в мою жизнь вместе с отцом. Природа одарила меня абсолютным слухом и прекрасной музыкальной памятью. Перед войной меня даже приняли в Центральную музыкальную школу при консерватории, но война разрушила все планы.

Часто я бывала первым и последним слушателем произведений отца. Иногда в дом по одному, больше коммуналка не вмещала, приходили еврейские певцы: Дебора Пантофель-Нечецкая, Клементина Шермель, Ирма Яузен, Саул Любимов, Зиновий Шульман и другие.

Среди многочисленных еврейских песен, написанных моим отцом, одна из них, как мне представляется, стоит особняком. Это – своеобразный реквием, посвященный памяти семьи его родного брата, уничтоженной в годы войны.

22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. Одной из первых Советских республик, пострадавших от нападения гитлеровской Германии, была Белоруссия. В считанные дни немцы дошли до Минска. Город горел, жители спасались бегством.

Несколько слов о моей родословной, которую я записала со слов родителей, ибо дедушек и бабушек, как по материнской, так и по отцовской линии, я в живых не застала, они скончались задолго до моего рождения.

Рядом с Минском находилось мое родовое гнездо – город Червень, где родились мои предки и мои родители. Мой дед по отцовской линии был присяжным поверенным, что при царе приравнивалось к дворянскому званию. Дедушка Нисон считался богатым человеком: он владел шестью домами в Минске, мельницей, у него был свой выезд, кучер и кухарка. После установления Советской власти он скоропостижно скончался, точнее, через два дня, когда ему дали в руки метлу и заставили подметать двор.

У деда было три сына и одна дочь. Всем сыновьям еще в царские времена он успел дать высшее образование.

Мой отец и его старший брат Лев учились в Берлине: отец – в Берлинской консерватории, а дядя Лева закончил медицинский факультет и стал земским врачом. Средний брат учился в Льеже и стал инженером. Старший брат Лев Нисонович – единственный из братьев остался жить в Червене вместе со своей семьей. Видимо, это был врач от Бога: его любили, им восхищались, ему безгранично верили. Не случайно он часто говаривал: «Врач подобен Богу, ему должно быть свойственно презрение к деньгам».

Для того, чтобы представить личность доктора, достаточно вспомнить хотя бы несколько историй из его жизни, рассказанных моим отцом и племянником дяди Левы.

После установления Советской власти в белорусских лесах хозяйничали бандитские шайки. Они грабили, а иногда и убивали тех, кто попадался им под руку. Однажды, когда дядя Лева возвращался лесом после очередного вызова к больному, они напали на него со словами: «Скидавай пинжак, давай часы!». Доктор спокойно снял пиджак и бросил его на землю. Из кармана выпал стетоскоп. Увидев его, главный спросил: «Ты кто, никак доктор будешь?». Дядя кивнул. «Фамилия?» – спросил он. «Нисневич», – ответил дядя. «Э, мужики, да на него вся округа молится. Послушай! – обратился он к дяде. – Мы таких докторов, как ты, не трогаем. Одевай свой пиджак, забирай трубку и часы, а мы тебя до дома проводим, слышь, в обиду не дадим, а то бродят тут всякие».

Так стетоскоп спас доктору жизнь.

Еще одну не менее удивительную историю поведал мне племянник дяди Левы, мой двоюродный брат – Изидор Нисневич. Во время войны он был разведчиком, а после ее окончания стал ответственным секретарем Союза композиторов Белоруссии. Изя свободно владел французским и немецким языками, был превосходным пианистом и очень нравился женщинам. Этакий еврейский Штирлиц. Будучи тяжело ранен, он попал в госпиталь. Один из раненых, услышав его фамилию, спросил: «Ты кто? Уж не доктора ли Нисневича сынок будешь?» «Нет, – ответил Изя, – это мой дядя. А ты откуда его знаешь? Что он тебе сделал?».

«Да много чего сделал? Я за него век молиться буду! Понимаешь, зима, ночь, мороз градусов эдак под тридцать, а жена моя рожать надумала и никак разродиться не может. Что тут поделаешь? Запряг я лошаденку, сел в розвальни и скорей за твоим дядюшкой, значит. Он быстренько собрался, взял свой саквояжик, и мы поехали. Приехали к нам домой, скинул он свою шубейку и стоит, родимый, в нижнем белье. Подсобил моей жене, и родила она мне сыночка. Считай, твой дядюшка мне его подарил, и назвали мы его в честь доктора – Левой».

Дядя Лева умер в день объявления войны. Кто знает, может быть, Бог вовремя даровал ему эту смерть. Когда в Червень пришли немцы, благодарные больные не забыли своего спасителя. Рискуя жизнью, они ходили из дома в дом и собирали подписи под прошением к бургомистру, чтобы в память о докторе его семью не забрали в гетто.

У дяди Левы было два сына и дочка Ама. Она единственная пошла по стопам отца и стала врачом. Его старший сын Валентин, которому было тридцать пять лет, был профессором математики и имел отсрочку от военной службы. Младший, которого дома звали Нюсик, полуслепой после финской кампании, выучил наизусть таблицу, по которой проверялось зрение, фактически обманул медкомиссию и был признан годным к строевой службе. Оба они ушли добровольцами на фронт. Я думаю, они оба, как могли, выполнили свой долг. Во время одного из сражений группа солдат, руководимая Валентином, была захвачена в плен. И так же, как больные когда-то любили и уважали его отца – доктора Льва Нисневича, солдаты любили и уважали командира – его сына. Они скрыли от немцев его национальность.

Надо сказать, что внешне Валя вообще не был похож на еврея – высокий, голубоглазый, светловолосый, таким я запомнила его с детства. Он часто приезжал к нам в Москву и непременно дарил мне куклу. Всех их я в честь Вали называла Валями. Они были у меня под номерами: Валя один, Валя два, Валя три и так далее. Это вызывало бурный восторг у дяди Вали и его пятилетней сестрички.

Об этой довоенной лирике я вспомнила просто, чтобы разрядить воспоминания об ужасах войны.

Между тем на разных фронтах немцы все чаще терпели поражения. Да и белорусские партизаны порядком отравляли им существование. И тут они вспомнили о главных своих врагах – недобитых евреях и стали забирали всех, кого еще не успели уничтожить.

У Валентина в Червене оставались жена и два сына – Веня и Алик. Старший – Веня, из породы вундеркиндов, был неизменным призером многочисленных детских математических олимпиад, проходивших в разных городах Советского Союза. А в четырнадцать лет его даже приняли на математический факультет Белорусского университета. О талантах младшего его брата мне ничего не известно. Обоих сыновей вместе с их матерью немцы уничтожили.

У Амы, сестры Валентина, было двое мальчиков-малышей в возрасте четырех и пяти лет. Их отец, русский, военврач, с первых дней войны так же, как ее родные братья, ушел на фронт.

Ама понимала, что всех их ждет не сегодня-завтра та же судьба, что и семью Валентина. Она научила обоих малышей говорить: «Мы – русские, как наши папа и мама». После этого она приняла единственное, как ей казалось тогда, правильное решение: отдала двоих своих малышей вместе со всеми ценностями, которые находились в их доме, заведующей детским домом, умоляла спасти детей, сохранить им жизнь, и та клятвенно пообещала сделать это. На следующее утро Ама бежала к партизанам. По дороге ее ранили и привезли на площадь. Узнав об этом, заведующая детским домом в угоду немцам привела двух плачущих сыновей Амы на площадь. Несчастные дети кричали: «Не убивайте нас, мы – русские». На глазах у матери их расстреляли, а потом Аму повесили.

Тем временем в концлагерь, где находился Валентин, пригнали очередную партию пленных из-под Минска. Среди них оказался его приятель. С трудом сдерживая слезы, он рассказал Вале обо всем случившемся, и Валентин не выдержал: «Расстреляйте меня, – обратился он к немцам, – я еврей».

И немцы охотно исполнили его пожелание.

Первым об этой чудовищной трагедии, постигшей наших родных, узнал вернувшийся из эвакуации единственный уцелевший средний брат моего отца. Он, его жена и дочь пешком ушли из горящего Минска, что сохранило им жизнь. Мой дядя поклялся найти детоубийцу – бывшую заведующую детским домом, чего бы ему это не стоило. Спустя несколько месяцев, исколесив не один километр проселочных дорог, заходя из дома в дом, он нашел преступницу. Ее осудили. Однако, не стоит забывать, что советский суд был «самым гуманным» судом в мире. И после окончания войны осужденная была немедленно освобождена, так как оказалась матерью Героя Советского Союза.

Мне до сих пор непонятно, как могла убийца двух несовершеннолетних детей воспитать сына – Героя Советского Союза?

Обо всем случившемся наша семья узнала несколько позднее. Страшная трагедия потрясла нас всех. Дом буквально погрузился в траур. Мы ничего не знали о смерти дяди Левы, его детей и внуков. Больше всех страдал мой отец, ведь он навсегда потерял любимого брата и своих племянников. Он почти ничего не ел, перестал спать, периодически молча подходил к пианино, потом, как мне тогда казалось, записывал что-то на нотной бумаге. Так, в страшных муках и страданиях родилась песня. Отец назвал ее «А холэм», что по-русски означает «Сон». Он посвятил эту песню памяти погибшей семьи родного брата. Слова и музыку он написал сам. Трагедия и боль утраты пронизывают всю песню.

В Москве на Большой Бронной, там, где теперь находится хасидская синагога, помещался Дом народного творчества, в котором была секция национальной песни. Именно там отец решил показать свою песню. Он пел и сам себе аккомпанировал. Надо сказать, что публика в зале, как теперь принято говорить, была элитарная. Это были актеры тогда еще не разогнанного Государственного еврейского театра, еврейские композиторы, писатели и поэты, а также широко известные в те времена еврейские певцы.

Все это я рассказываю по воспоминаниям моего отца.

«Когда я исполнил песню, – делился он со мною своими переживаниями, – понимаешь, «кецэлэ» (кошечка – идиш), в зале воцарилась мертвая тишина. Я решил, что провалился, надо встать и уйти, а у меня ноги как будто приросли к полу – сдвинуться с места не могу. И вдруг раздались аплодисменты. Меня дважды заставляли повторять ее на бис».

Песня была единогласно выставлена на Пленум Союза композиторов. Решено было предложить ее исполнение Михаилу Александровичу – знаменитому певцу, прославившемуся в те времена. Так что кажущийся по началу провал внезапно обернулся победой.

Но на этом хождение по мукам не закончилось. Взлеты и падения – это история нашего народа, которая коснулась почти каждой еврейской семьи.

Перед прослушиванием в Доме композиторов Александрович заболел ангиной, песня была снята с показа, хотя, может быть, это и спасло отцу жизнь.

Все случилось незадолго до разгона Еврейского антифашистского комитета и физического уничтожения его ведущих членов во главе с Соломоном Михоэлсом. Был закрыт ГОСЕТ. Многие деятели еврейской культуры – актеры, писатели, певцы, музыканты – были репрессированы. Среди них оказался близкий друг отца, замечательный еврейский певец Зиновий Шульман – исполнитель его многочисленных еврейских песен.

За отцом неоднократно приходили «товарищи в штатском», и, если мамы не было дома, вкрадчиво спрашивали у меня: «Девочка, а где твой папа?». Я спокойно отвечала так, как меня научила мама: «Уехал в Белоруссию». На самом же деле мы скрывали его у друзей в Подмосковье. Потом постепенно визиты становились реже, а в дальнейшем совсем прекратились. Видимо, норма по арестам «врагов народа» была выполнена и перевыполнена, и отец стал просто никому не интересен. Так и не удалось ему стать ни «иностранным шпионом», ни «сионистом».

Между тем жизнь возвращалась на круги своя. В 1953 году скончался «любимый вождь и учитель – товарищ Сталин». Состоялся XX съезд партии, наступила «оттепель». Постепенно стали возвращаться уцелевшие узники сталинских концлагерей, и песня отца «А холэм» пережила свое второе рождение. Она впервые была официально издана и послана в Брюссель на международную выставку в раздел «Творчество народов СССР».

А спустя некоторое время у нас в доме вновь появился уцелевший Зиновий Шульман, и первый его вопрос был: «Давид, скажи! К тебе кто-нибудь приходил из наших?». Отец усмехнулся и ответил: «Говорят, приходили, но, к счастью, мы не встретились». «Да, я не тех имел ввиду, я их нашими и не считаю. Я говорю об уцелевших и отпущенных из этого ада. Все мы работали там на лесоповале. Вот видишь, мне даже палец пилой отпилило. Среди нас было много евреев, и я пел для них твои еврейские песни. В особенности они полюбили «А холэм». И каждого, кто покидал нас, мы просили: «Если будешь в Москве, обязательно найди еврейского композитора Давида Нисневича, передай ему спасибо от всех нас и скажи, что его песня помогла нам выжить».

Так песня моего отца – композитора Давида Нисневича, написанная на тему Холокоста, жертвами которого стали все члены семьи его родного брата, помогла многим евреям пережить «второй Холокост» сталинских концлагерей.

Невольно вспоминаются слова американского кардиохирурга Чарльза Сакса: «До войны нас было восемнадцать миллионов, война унесла шесть миллионов жизней. Не надо забывать, что каждый из нас живет за двоих, а может быть, и за троих, и каждый должен быть достоин этой жизни».

Элеонора НИСНЕВИЧ