На выпускном вечере питомцев Суксунской средней школы Пермской области в 1966 году (в калейдоскопе поздравлений, песен, вальсов, экспромтом сочиненных импровизаций) на сцену пригласили мою маму – учительницу немецкого языка Эсфирь Моисеевну Кортину.

– На днях, – сказала она, волнуясь, – прочла удивительное стихотворение «Миг» поэта Вадима Шефнера. Его, вместо напутствия, позвольте прочитать и вам:

 

Не привыкайте к чудесам, –
Дивитесь им, дивитесь!
Не привыкайте к небесам,
Глазами к ним тянитесь.

Приглядывайтесь к облакам,
Прислушивайтесь к птицам,
Прикладывайтесь к родникам, –
Ничто не повторится.

За мигом миг, за шагом шаг
Впадайте в изумленье.
Всё будет так – и всё не так
Через одно мгновенье.

Четверть века назад, как и вы сегодня, я получила аттестат о среднем образовании, кружилась в вальсе на выпускном балу в школе № 3 белорусского города Витебска.

Каждый из нас, моих сверстников, радовался путевке в самостоятельную большую жизнь, строил планы на будущее.

Но как провидчески звучат поэтические строки Вадима Шефнера: «…Все стало так – и все не так через одно мгновенье». Рано утром, когда мы еще расходились из родной школы, началась война. Ужасная. Кровопролитная. Разрушительная. Лишь нескольким моим одноклассникам оказалось суждено ее пережить.

А тогда, отвергнутые военкоматами от призыва в армию по молодости и неумению обращаться с оружием, мы строили оборонительные сооружения на подступах к городу, заменяли на рабочих местах тех, кто ушел на фронт, готовили к отправке станки, оборудование, технологическую и проектную документацию местных заводов, фабрик, государственных учреждений. 24-м по счету в эвакуацию из Витебска уходил эшелон очковой фабрики, уходил в полной трудовой готовности: вместе с техникой, инструментом и сырьем поезд увозил около 400 семей, от директора предприятия до рабочего.

 

Судьба многих витеблян неотделима с военного времени от Молотовской области, которой нет сегодня на физической, географической, политической карте мира.

Но есть Урал, есть рабочий поселок Суксун и ордена «Знак Почета» Суксунский оптико-механический завод, выросший из Витебской очковой фабрики.

Этому посвящены исторические хроники Бориса Кортина «Есть горы, которые вижу во сне…»

 

Из исторической хроники «Есть горы, которые вижу во сне…»

 

…Машинист паровоза дважды подал сигнал о начале движения. Состав нервно дернулся. Выдохнул первые клубы пара. И, медленно покачиваясь, точно приноравливаясь, примериваясь к грузу, стал выбираться из тупика на главный путь железнодорожной станции Витебск. Моисей видел, как Арон Левит, который по-соседски привез Шульманов к поезду на своей упрямице Бобе, прощаясь, взял ее под уздцы, стянул с головы картуз. И они оба, с пронзительной обреченностью на лице и лошадиной морде, глядели на вагоны, ускоряющие бег... Мимо, мимо, мимо...

За станцией движение замедлилось, за черту города выбирались в час по чайной ложке, почти сутки: предпочтение на однопутке отдавалось поездам воинским и санитарным. Дирижеры движения сторонили «заводы на колесах» на железнодорожных полустанках, пристраивали на перегон вслед за литерными составами, уходящими на восток.

О чем думали люди, глядя на обочину?.. Пока работали и жили в родном Витебске, всё происходящее вокруг в последние дни казалось кошмарным сном. Где-то выли сирены, что-то взрывалось и горело, кто-то рассказывал, как схоронили знакомого. И все-таки, вершилось это как бы в отдалении: где-то, с кем-то...

Но вот эшелон эвакуируемой очковой фабрики двинулся в путь. Мимо, точно кадры замедленного немого фильма, начали прокручиваться до боли знакомые, излюбленные места их тихой охоты, заветных рыбалок... Люди, устраивающиеся в вагонах на двухъярусных полатях-насестах, разом угомонились. Жадно, как на киноэкран, смотрели в открытые двери теплушек. По щекам многих текли слезы. Каждый думал о своем, а все вместе – о предстоящей встрече с неизвестностью.

Соломон, Сеня, Семен, Сенька (как только не называли тогда 12-летнего подростка, младшего из Аршей), замирая от тоски и жалости, наблюдал, как долго трусила за их вагоном дворняжка, по своей наивности увязавшаяся было за эшелоном. Бежала поначалу вприпрыжку, даже с некоторой веселинкой. Помахивая хвостом. Потом перешла на рысцу. Затем – засеменила, опустила морду, свесила набок язык. И уже вскоре собачий ее хвост подметал обочину. С досадой посмотрела на людей, стоящих за открытой обрешеткой вагона, присела... Но тут же опомнилась, пробежала еще немного, да и прилегла на откосе.

Сене вспомнился родной дом на улице Бебеля, 19, неподалеку от вокзала и бесконечной Двины, их уютный, не избалованный высотками двор на два дома, а между ними – сад. Люди тут жили разные, с твердым собственным пониманием семейного уклада, счастья и достоинства. Мальчишки гордо сопровождали соседа – летчика, воевавшего в Испании, и жену его – чемпионку Белоруссии по велоспорту. Титулами-званиями те не кичились, потому, начиная со ступеньки во двор, тотчас находили общий язык с живущими рядом. В том числе и с не особо разговорчивыми машинистом паровоза и его шурином-кочегаром, которые (только представьте!) здесь же, в «еврейском сарайчике», без малейшего намека на совершаемый ими национальный вызов, выращивали на сало… некошерных свиней.

Дом Аршей – одноэтажный, на четырех хозяев, входы в квартиры врезаны с углов. В соседнем подъезде обретался с домочадцами Шлема – сапожник (с точки зрения выбора профессии – удивительное попадание в точку, пил он – под стать ремеслу). Более того, временами даже казалось, будто делал это умышленно: для подтверждения статуса «народности» своего звания. Дворовые знали, у Шлемы под рукой, наготове, всегда стояла бутыль.

Тихие, в общем, люди жили во дворе, обычные: каждый делал какую-то свою работу, и она кормила. Да разве пацанов со двора интересовало, кто чем зарабатывал... Иное дело – игра в сыщики-разбойники, из луков пострелять, пофехтовать на самодельных шпагах, погонять тряпичный мяч, потому как иного во дворе просто не существовало. Вспомнилось вдруг, как однажды в гололед из лестницы сочинили самокат: накинули на нее половик, уселись, чуть ли не всем двором, оттолкнулись и с криками, улюлюканьем, распугивая прохожих, раззадоривая собак, стремглав понеслись от моста книзу. Сначала по асфальтовому тротуару, затем – по брусчатке улицы и так... чуть не до самой Двины.

...В этот двор 26 июня 1941-го и привели Семёна из турпохода, который тот совершал вместе с другими подростками, отдыхавшими в пионерском лагере. По пути услышали: война! И что из того? Разве могли мальчишки представить себе тогда ее истинное лицо...

Эшелон неторопливо отстукивал на рельсовых стыках свою чечетку. Мало-помалу обитатели теплушек обустроились согласно «прописке», примерились к выгороженному в углу туалету. Женщины водили туда детей, объясняя, что к чему. Мужчины сгрудились на лавках вкруг стола, вглядывались друг в друга. Интенсивный рабочий ритм последних дней сменило вынужденное безделье. А это – напрягало. Кто-то взял молоток с гвоздями и принялся набивать их на манер вешалки возле откатывающейся двери.

...Отъехали от Витебска на 75–80 километров. За станцией Езерище из облаков вдруг вынырнули два немецких самолета, прошли над вагонами, развернулись. И в эшелоне увидели, как они изготовились к повторному заходу. Поезд, поначалу замедливший ход, совсем остановился. Машинист с помощником отцепили паровоз от состава, и на глазах изумленных пассажиров тот во всю прыть в одиночестве помчал дальше.

Позже людям объяснили: действовали железнодорожники строго по инструкции, которая преследовала цель – сберечь паровоз. Логика рассуждений при этом была проста: после окончания бомбежки ему предстояло вернуться к эшелону, принять меры для продолжения движения. Останься же локомотив с составом, поезд становился более уязвимым. Перед выбором оказывались и летчики: гнаться за юрким паровозом, маневрирующим на скорости, или спокойно разбираться с неподвижно замершими платформами и вагонами?.. Из двух мишеней бомбардировщики обычно выбирали последнюю.

Да кто это знал: люди в вагонах мирные, в подобных ситуациях не ориентирующиеся. Началась паника. Те, кто моложе, выпрыгивали на откос и устремлялись врассыпную. Как инструктировали перед отправкой – подальше от эшелона. У стариков от волнения отказывали ноги, им не хватало сил даже на то, чтобы спуститься на насыпь.

Кто-то спасал... подушку, другие – чемоданы, бухгалтер Рафаил Шерлинг убегал, прижимая к груди портфель с отчетом предприятия за полугодие, а одинокий еврей из «ликвидаторов», в волнении прихвативший в дорогу почему-то лишь бутылку с рыбьим жиром да металлическое корыто, спасал эту самую бутыль, прикрывая голову пресловутым корытом. От детского визга и плача сжималось сердце.

Летчики, успевшие растратить часть своего боезапаса, строчили из пулеметов короткими очередями. Моисей вытащил в кювет тещу и маму. Хая крепко держала за руку младшую из дочерей – перепуганную Ревеку. Вместе они нырнули под вагон, вжались в шпалы. Шульман видел: многие устремились к опушке ближайшего леса, начинавшегося метров за триста.

По своему мальчишечьему любопытству, лежа на спине среди колких стеблей, устроился Сёмка Арш. Точно продолжая игру в войну, он с нескрываемым интересом и азартом смотрел на пикирующие самолёты, казавшиеся совершенно не страшными, видел, как высоко в небе от них отделяются черные капельки: одна, вторая, третья, четвертая...

Приближаясь к земле с нарастающим воем, «капельки» росли в размере. А метили, казалось, прямо... в него. Подросток перевернулся на живот, в ужасе был готов зарыться под рожь. Совсем рядом грохотали взрывы. Обдало жаром. Тем, кто оставался возле эшелона, было видно, как взрывная волна приподнимает вагоны.

Самолеты сделали несколько заходов, сбросили остаток смертоносного груза. Пилоты, видно, были из «не пристрелянных» новичков: ни одна бомба эшелон не задела, разве что осколками посекла.

Вернулся паровоз. Чтобы люди, прятавшиеся в лесу, услышали сигнал сбора и возвратились к составу, погудел минут двадцать. Собрались не все: убежали далеко и паровозного голоса не услышали или остались во ржи навсегда?.. Кто знал?.. Да и проверять было некому. Задерживаться же эшелону в открытом поле становилось опасно. Двинулись дальше.

В теплушке Шульмана в нервном возбуждении от только что увиденного и пережитого плакали малыши и женщины: старшие дети Моисея и Хаи (Эстер и Герц) не вернулись. Недосчитались попутчиков и в других вагонах. Медики, ехавшие в составе фабрики, в одной из теплушек оказывали помощь раненой осколком. Моисей, прикрыв лицо руками, шептал молитву. Соседи по вагону успокаивали Хаю, ее престарелых мать и свекровь. Да разве найдутся такие слова, которые успокоят материнское сердце, не знающее, что с детьми...

В потрясении и оцепенении одолели еще какое-то расстояние. И вдруг страшным скрежетом закричали тормоза: впереди, до самого горизонта, вытянулись вагоны – состав за составом. По ходу движения поездов диверсанты взорвали мост. Ничего другого не оставалось, как ждать его восстановления. Люди с тревогой поглядывали в безоблачное небо. Чтобы не оказаться в заложниках у вражеской авиации, в ближайший лес отвели стариков и детей. Вереница беспомощных составов просматривалась оттуда, как на ладони.

С наступлением сумерек гул канонады усилился, а вместо солнечного заката, с другой стороны горизонта, появились сполохи огня, дымы пожарищ. Линия фронта нагоняла, приближалась, дышала в спину. От одной мысли об этом становилось жутко!

Но вот тронулся и с величайшей осторожностью загрохотал по мосту первый поезд. Вослед направился второй, за ним – третий... «На живульку» сметанная переправа, когда на ее рельсы взгромоздились теплушки и платформы очковой фабрики, не притертыми бревнами и досками ходила ходуном, трещала, точно в последний раз. Паровоз, едва оставив позади несчастный мост, поднапрягся, рванул из последних сил, чтобы на скорости выдернуть за собой все вагоны. Отчего последний из них, казалось, едва касался колесами разгоряченных рельсов.

Вновь побежали по откосу верстовые столбы. Прохлада уходящих в ночь гречишных полей и разнотравья лугов стала набиваться в прогретые за день вагоны. Мужики у приоткрытой дверной створки за неспешным разговором вполголоса изводили в дым любимую витебскую махорку.

Впереди замаячили строения железнодорожной станции Невель. И на тебе... очередной налет. Однако машинист паровоза, вопреки инструкции, от эшелона на этот раз не отцеплялся, на полном ходу помчал дальше. Прошли по главным путям вокзала. Зенитчики, оборудовавшие позицию за водонапорной башней, успели подготовиться к отражению напасти с воздуха. Залпы орудий настолько слаженно и кучно вспороли небо, что штурмовать станцию гитлеровцы не рискнули: начало войны, ордена фашистам хотелось получать при жизни. Витебский поезд взял курс на Великие Луки.

По пути следования спотыкались заводчане не об одну бомбежку или ликвидацию ее последствий. И всякий раз, убегая при возникновении опасности подальше от вагона, Рафаил Шерлинг не расставался с кожаным портфелем, почерневшие от переживаний за пропавших детей Моисей и Хая Шульман на загорбках уносили пожилых матерей, рабочая шлифовального цеха Елена Артемьева, точно гусыня выводок, уводила от беды пятерых ребятишек, а пожилой еврей несся с бутылкой рыбьего жира, падал, прикрывался корытом, читал молитвы о спасении.

Пацанве это казалось забавным, и они кидали по корыту мелкими камешками. Мужчина принимал их за осколки авиабомб, подпрыгивал от страха под своим укрытием еще сильнее. Корыто ходило ходуном. Война. Мальчишки смеялись.

Но, когда он увидел на руках у многодетной вдовы-попутчицы двухлетнюю дочь, заболевшую страшной золотухой (лицо покрылось коростами, жар, болячки грозили перекинуться на глаза, а это, вздыхали женщины, могло привести ребенка к слепоте), еврей подошел, протянул рыбий жир. Я стар, сказал, одинок, рыбье лекарство меня уже не спасет, зато поможет ребенку. Улыбнулся и удалился.

А девочка пошла на поправку. Пригодилось и корыто. Взять такой, по-житейски необходимый предмет в эвакуацию, не догадался никто из фабричных, потому не одну неделю кочевой жизни на колесах в нем стирал... чуть ли не весь поезд.

…В первые дни войны немецкая авиация безраздельно и безнаказанно господствовала в небе. Однако случалось порой и другое. Однажды, после очередной команды «воздух», эшелон остановился, люди начали выскакивать из теплушек, разбегаться по полю. Из-за облаков появились два звена бомбардировщиков, стали перестраиваться в боевой порядок, заходить на бомбометание.

Самолёты при таком построении вытягиваются в линию, и уклониться, не становясь помехой соседу, уже не могут. Ничего не мешает лётчику выбрать ориентир (к примеру, ось железнодорожного пути), а экипажу спокойно открывать бомболюки, наблюдать за происходящим на земле. На этот раз поезд атаковали пикирующие бомбардировщики. Их пилоты-лихачи, бывало, спускались так низко, что с земли за стеклами кабин можно было разглядеть злорадно удовлетворенное выражение их лиц. Фашисты азартно охотились на людей, упивались результатами своей работы, отслеживая не только падение бомб, но и трассы пулеметного огня.

Беженцы плотнее вжались в землю. Однако в небе что-то произошло: второй заход на бомбежку явно запаздывал. Рев моторов усиливался, а свиста падающих бомб, грохота разрывов... не стало. Головы сотен человек невольно повернулись в сторону атакующих.

Среди облаков творилось невероятное: воздушный бой! С высоты на немецкую эскадрилью свалились краснозвездные истребители. Трое против шестерых! Чинный строй немцев стал рассыпаться и маневрировать, стремясь уклониться от атак, не допустить наших на большую высоту, откуда нападать истребителям и, оправдывая свое предназначение, истреблять врага было сподручней. Разлететься по сторонам или уйти ввысь у немцев не получалось. Происходящее над «полем брани» превратило его в поле истинной брани. Лежащие в ниве истерично кричали, грозили озабоченным фрицам кулаками, плакали от счастья, свистели, поддерживая своих. Что творилось в небе!.. Даже с земли чувствовалось, ребята прилетели не отстреляться, не просто спасти эшелон (откуда им было знать, кому именно пришли на помощь), а набить морду, свести счеты... Высший пилотаж бесстрашных советских летчиков вселял надежду!

Как они давили вражескую шестерку! Наконец, из ревущего, стреляющего, крутящегося в невероятных виражах клубка отделился самолет с дымящимся хвостом, стал выходить из боя, за ним – второй... Это были самолеты с крестами! Остальные «крестоносцы» развернулись, стали отходить.

Люди на земле ликовали. Их восторгу не было предела! Во всех теплушках и на всех платформах эшелона потом долго обсуждали, почему наши летчики не стали преследовать гадов. Возможно, кончалось горючее, боезапас... Тройка со звездами на крыльях поступила иначе: окружила один из бомбардировщиков, выбив его из общего строя, заставила развернуться и, прижимая корпусами с боков и сверху, повела на восток!

...Витебский эшелон двинулся вперед. К налетам вражеской авиации, страху, лишениям люди, казалось, не просто приноровились, стали считать их чуть ли не само собой разумеющимися атрибутами войны. Однако встречалось в пути и такое, что шокировало, травмировало душу на всю оставшуюся жизнь.

Перлу Иделевич, да и всех, кто был рядом, потрясла бомбежка на станции Великие Луки. Поезд эвакуирующихся «очковиков» поставили на запасный путь. На главном находился состав с молодыми солдатами. Когда закончилась бомбежка и витебских не задело, многие, в том числе дети, побежали на первопутку, к вокзалу. А там... никого не осталось: дымящиеся ямы, разбитые, горящие остовы вагонов, убитые и искалеченные красноармейцы, не успевшие доехать до фронта.

Во всем этом хаосе сновали военные и беженцы, что-то кому-то кричали пожарные и путейцы. Оказалось, немецкие диверсанты, рядившиеся «под своих», фонариками навели фашистских стервятников на солдатский поезд. Прямое попадание в литерный разнесло все в округе.

Снова свист падающих бомб, взрывы, крики... Между путями – россыпь не разорвавшихся снарядов и бомб, высыпавшихся из товарных вагонов. Иные платформы вместе с закрепленными на них станками и ящиками с оборудованием лежали на боку, из цистерн с маркировкой «Осторожно – яд!» сочилась кислота. Покореженные рельсы извивались, словно змеи...

У главного пакгауза из четырех стен чудом уцелела одна: велосипеды валялись вперемежку с мебелью, мешками с цементом, расплавленным сахаром...

Пока вокзальное начальство и ответственные за витебский эшелон решали, что делать, малышня из теплушек набросилась на сладкое. Заминка, впрочем, оказалась недолгой: состав осторожно, чуть ли не под уздцы, повели по искореженным путям. Дело было не в спасении предприятия – требовалось как можно скорее освободить дорогу воинским поездам.

Одна женщина из эвакуируемых замешкалась в суматохе, отстала. Когда «на перекладных» догнала земляков, рассказала: вскоре после их отправки на станцию ворвался вражеский десант. Ожесточенный бой шел прямо на рельсах.

Безоружные теплушки и платформы с оборудованием «очковиков», к счастью, были уже далеко. Люди, взбудораженные увиденным, напряженно молчали. Лязг колес перестукивался с биением сотен сердец. Свист падающих бомб многие годы преследовал Перлу. Она помнила его и долго боялась пролетающих самолетов.

...По сравнению с тем, что произошло, незавершенный бухгалтерский отчет фабрики Рафаилу Шерлингу показался вдруг несоизмеримой мелочью. С досадой и недоумением поглядывал он на портфель с расчетами, хотя мгновение назад считал их чуть ли не самой главной ценностью. И больше не прижимал портфель к груди в случае опасности, не укладывал под голову вместо подушки, когда ложился спать, взбираясь на второй этаж полатей.

Витебский эшелон упрямо следовал указанным маршрутом. К этому времени все его пассажиры знали: Москва определилась с передислокацией фабрики в Вологду.

Что говорить, Сёмке Аршу очень нравилось, что именно его отец был одним из тех, чьим командам следовали фабричные, наблюдать, как на остановках он удалялся с кем-нибудь из помощников, после чего в вагоны доставляли пищу. На всем пути, несмотря на неразбериху в начале войны и поистине «аховое» положение дел на фронтах, люди в теплушках голодными не сидели. Чему многие, спустя годы, искренне удивлялись.

В ходе многодневного путешествия подростки, а их в поезде оказалось не так мало, облюбовали накрытые брезентом и мешковиной платформы с оборудованием. Дневное время суток предпочитали проводить не в тесноте душных теплушек, а возле станков и ящиков. Там, под брезентом, помеченным во время авианалетов пулеметными автографами, происходящее с ними казалось по-настоящему таинственным приключением. Рассказывали друг другу страшилки, зарабатывали авторитет байками о ребячьих своих похождениях. Учитывая медленную скорость движения состава, иные смельчаки, пугая родителей, по-обезьяньи карабкались с платформ на крыши теплушек, а через их оконца влезали внутрь. За это, разумеется, от родителей перепадало. Однако бравада, эффект геройства в глазах сверстников брали верх.

Сёмка Арш смотрел на отца и открывал для себя его заново. Ведь что он знал о нем? Из рассказов взрослых слышал: осиротел, будучи ровесником 12-летнего Семёна. Чтобы кормиться, бегал в магазине на подхвате у приказчика. Потом нашлись дальние родственники, определили в варшавское ремесленное училище, где выпускали металлистов – рабочих, освоивших специальности, связанные с обработкой металлов.

Семён вспомнил фотографию из семейного альбома: в 1914 году, когда в Европе громыхала Первая мировая война, отец работал на токарном станке, обтачивал корпуса снарядов. Происходило это в знаменитом Гуляйполе, где родился, учительствовал и впоследствии сформировал свою армию, выступавшую под девизом «грабь награбленное», кавалер ордена Красного Знамени № 1 батька Нестор Махно. Макса Арша звали «в ряды», но путь он избрал другой: перебрался в Витебск, встретил переселенку из Литвы Софью Иосифовну Миснюн. Оказалось, на всю жизнь.

Случилось это во времена, когда на руководящую работу выдвигали рабочих. Вот на местном заводе «Красный металлист» и поставили отца начальником цеха, в котором тот трудился фрезеровщиком. Арш-старший был ответственным, понял: надо учиться. Поступил на вечернее отделение техникума, окончил его в 1935 году. Сыновей уже было у него... четверо. С оравой в пять мужчин мама не работала. Отец слыл заядлым изобретателем. Еще в 1932-м новатора наградили орденом Трудового Красного Знамени БССР (были в ту пору республиканские награды). Макса Арша с почтением, не меньшим, чем воевавшего в Испании соседа-летчика и знаменитую его жену-велорекордсменку, в их дворе на Бебеля, 19 уважительно величали «орденоносцем». Соседи гордились соседом, ему завидовали, особенно льготе, причитавшейся кавалеру: в магазине Арш мог купить чего-нибудь… без очереди! Только вот досада, к прилавку с орденом тот не хаживал.

И все-таки особой гордостью за отца для младших Аршей было даже не это. В 1936 году шестилетнего Семёна впервые взяли на Первомайскую демонстрацию. Всех вокруг переполняло волнение, медь оркестров звала вперед, барабаны задавали шаг... А Сеня, к той поре научившийся читать, звонким детским голосом, чтобы все вокруг понимали, какой он взрослый и насколько грамотный, скороговорил вслух прочитанное на транспарантах. Одна за другой шли колонны заводов, артелей, организаций. Вот и очковая фабрика, где отец к тому времени трудился заместителем начальника технического отдела... Над демонстрантами – портреты вождей партии, государства, руководителей города и работников, которые чем-то отличились. «Смотрю, – друзьям рассказывал потом Семён, – несут портрет моего папы с надписью: “Наш Эдисон!”».

Когда это было?.. Вчера казалось – совсем недавно, сегодня кажется – в другой жизни.

...Колеса железнодорожной платформы размеренно выстукивали свой такт. Под брезентом прохладно и сумеречно. Клонит в сон. В дреме вдруг привиделся голод 1930-х годов: отец кочергой выталкивает из углей в остывающей печи печеные картофелины, делит между всеми... А вот шуршащие листочки, за синий цвет прозванные «синьками». В углу надпись: «Секретно! Наркомат обороны». Неприкасаемой стопкой «синьки» всегда лежали на рабочем столе отца: требовались для отчета о работе. Никто не говорил вслух, но в семье знали: вернувшись с фабрики после трудовой смены, витебский «Эдисон» колдовал над конструкцией... пулемета без ленты. На квартиру к ним захаживали какие-то люди: уединившись, по-сектантски шепотом, что-то обсуждали, примеряли, делали расчеты. Кто знал, о чем шла речь за закрытыми дверями, но сыновья видели: отец работает, работает, еще раз работает.

И, как с досадой констатировал сапожник Шлема, – злоупотребляет не в том направлении. Если суммировать все годы его жизни, отец не выпил и литра водки. Самое большее из того, что запомнилось Сёме, однажды отцу пришлось взять рюмку... из-за него. Как это было?.. Прогуливаясь по двору, Сёма заметил ворону, которая с вызовом, надменно устроила променад по подоконникам соседей. Простить ей такое высокомерие Сёма не мог: тут же бросил камень, попавшийся под руку первым, и попал... в окно сапожника. Помимо того, что орденоносец вставил стекло, он покаянно пригласил Шлему к столу, налил себе рюмочку, а гостю – стакан. Тот, смакуя, выпил один бокал, затем второй... А Арш-старший так и просидел за компанию, с ужасом поглядывая на непочатую рюмку.

...Тяжело пыхтя, эшелон втянулся, наконец, в горловину пристанционных путей Вологды. Пассажиры столпились у открытых дверей вагонов, жадно всматривались в окрестный пейзаж, производственные строения северного города – пункта их назначения. По сравнению с фруктовыми садами и раздольем полей Белоруссии, не избалованная солнцем Вологда встречала низкорослыми деревьями, «пятаками» косогоров и огородами, настороженно выглядывающими картофельной ботвой из-за плетней на задах рубленых изб.

Притормаживая, состав дергался, елозил по рельсам, скрипел колесами, хрустел окалиной и шлаком, просыпавшимися из прохудившихся вагонов предыдущих составов. Подростки и детвора норовили первыми спрыгнуть на новую землю. В результате иные из них, не понятые родителями, обиженно поджав губы, возвращались обратно на полати.

Вдоль эшелона пробежал Моисей Эрлих, передал указание Малкина и Арша: до особого распоряжения вагонов не покидать и не выгружаться.

Дальнейшие указания насколько отличались категоричностью, настолько и неопределенностью: Вологду ко времени прибытия витебского эшелона уже отнесли к прифронтовой зоне. Враг рвался к северной столице России, к берегам Невы. Местной промышленности стало впору самой начинать готовиться к эвакуации... Белорусскую фабрику переадресовывали на Урал. Новым местом назначения назвали станцию Кунгур. Из всего состава о существовании такого города никто никогда прежде даже не слышал.

...Витебский эшелон благополучно вышел из прифронтовой зоны, бомбежки прекратились. Сёмка Арш, Юра Мороз, Витя Артемьев и их сверстники окончательно перебрались на платформы со станками и оборудованием: с неба угрожал только дождь, но защищал брезент, простудой не пугали ветры. Продвигался поезд черепашьими скоростями.

Взрослые были рады «переселению» подростков, освободивших на полатях место родителям и старшим братьям-сестрам, которые, наконец, могли прилечь на лежаках, вытянув ноги.

Навстречу нескончаемым потоком шли составы с новобранцами, военной техникой и снаряжением, обгоняли поезда литерные, с красными крестами. Притормаживала движение однопутка. Предпочтение при любых раскладах по-прежнему отдавалось маршрутам, следовавшим в сторону фронта.

В теплушке Шульмана, точно в прихожей дома, где лежит покойник, тягостно густела атмосфера несчастья. Говорили вполголоса. Моисей, отвернувшись к щербатой стене дощатого вагона, шептал молитвы. Хая с престарелыми матерью и свекровью, обессилевшие от переживаний, уже не плачущими глазами, беззвучно, одними взглядами, успокаивали друг друга. Что с Эстер, что с Герцем?.. На шульманские полати участливо присаживались соседи. Слова, подобающие ситуации, давно были выговорены. И что сделаешь? Чем поможешь?.. Теплушка теплилась надеждой.

Многочасовые, а то и суточные стоянки служили порой плохую службу. Люди, покидавшие вагоны, чтобы вдохнуть свежего воздуха или размять ноги, при возвращении к эшелону иногда свой «тихоход»... не заставали. Так случилось на станции Киров, где отстал один из сыновей вдовы Артемьевой, тринадцатилетний Виктор: отправился с котелком набрать питьевой воды и... поезд его не дождался. На первом же полустанке в «штабной» вагон эшелона прибежал старший по их теплушке. Связались по рации с кировским вокзалом, сообщили о пропаже подростка. Когда витебские прибыли на конечную станцию Кунгур, буквально со следующим пассажирским поездом их нагнал милиционер, сопровождавший невольного беглеца, дрожащего от страха и переживаний.

Поздно ночью 22 июля эшелон поставили в одну из тупиковых веток. Со всех сторон теплушки обступал сосновый лес. Урал не баловал. Несмотря на летнее время, было прохладно. Разожгли костры.

На рассвете прибыли сотрудник Молотовского обкома партии и уполномоченный Молотовского облисполкома, железнодорожное начальство. Обстановка на фронте постоянно менялась, все большее число эвакуируемых предприятий из первоначально предполагаемых мест развертывания переадресовывались на Урал, в Казахстан и Сибирь. По магистралям страны кочевали не только фабрики и заводы, но и академии наук Украины, Молдавии, Белоруссии, прибалтийских республик, научно-исследовательские институты и конструкторские бюро, «колесными» стали музеи, галереи, театры, университеты с институтами... Только Прикамье в 1941 году тяжких испытаний приняло 124 промышленных предприятия и организации, в соседней Свердловской области «прописали» 667 трудовых коллективов. Продолжавшие путь дальше нуждались в продуктах питания, медицинском обслуживании.

Представители областной власти собрали ответственных за эвакуацию витебского эшелона. Как оказалось, станция Кунгур для очковой фабрики завершала лишь ее железнодорожное путешествие: предстоял переезд в поселок Суксун. Почему в Суксун? Потому, объяснили эвакуированным, что именно там действует механический завод Главмединструментпрома, входящий в систему Наркомата здравоохранения СССР. Ну а если перьевые ручки, школьные тетради и парты относились к образованию, то стёкла с диоптрией, равно как и всевозможные защитные очки, безоговорочно причислили к медицине.

…Насидевшись в теплушках за недели эвакуации, и теперь, на Урале, слушавшие безрадостные сводки Совинформбюро о положении дел на фронтах, сдаче врагу очередных городов и областей, люди искали свое место в этой трагедии. Иные из витебских настойчиво осаждали местный военкомат, где им неизменно напоминали о необходимости наладить очковое производство. Другие незамедлительно требовали работы, чтобы делать хоть что-то полезное для армии и победы. Все жили в домах, из которых мужчины ушли воевать, потому чувствовали себя в двусмысленном положении: чуть ли не праздношатающимися изгоями, лишенными права защищать Родину. Люди разных возрастов, национальностей и профессий считали для себя невозможным отсиживаться в тылу.

Чтобы снять напряжение, накапливающееся в поселке, собрали на общий совет коммунистов, актив Суксунского механического завода и Витебской очковой фабрики.

Выступивший представитель обкома партии был краток: поприветствовал белорусских рабочих и специалистов на уральской земле, поблагодарил жителей Суксуна, принявших эвакуированных в свои дома и квартиры, выразил надежду, что новое производство будет запущено в самые кратчайшие сроки. Напомнил участникам разговора: до войны в СССР выпуск оптики осуществлялся в трех городах: Харькове, Ленинграде и Витебске. К Харькову и северной столице подбираются фашисты. «Вот и выходит, – подчеркнул оратор, – ваше производство, передислоцированное в Прикамье, становится основным поставщиком оптических линз и продукции на их основе. Трудно переоценить значимость таких изделий для создания боевой техники и оружия. – Выступающий, чуть помедлив, продолжил: – Знайте, очень ответственная задача поставлена перед Суксуном. Передовая линия вашего фронта, – обратился он к белорусским специалистам, – сегодня проходит именно здесь. Потому так важно не только не растерять, а приумножить ваше мастерство, профессионализм. И мы, уральцы, готовы нести эту вахту вместе с вами».

Говорили о многих проблемах – поставках сырья, подготовке и переподготовке рабочих кадров для нового производства, строительстве детского сада и предстоящем учебном годе в школах.

После собрания контрольного мастера Моисея Шульмана пригласили в заводской отдел кадров. Его начальник Николай Маношин ознакомил собеседника с приказом об организации учебы заводчан на основании Постановления Совнаркома СССР «О всеобщей обязательной подготовке населения к противовоздушной обороне».

– Моисей Лейбович, – растягивая слова, словно взвешивая каждое из них, проговорил он, – по решению руководства Витебской очковой фабрики, возглавить на предприятии штаб противовоздушной и химической обороны (ПВХО) предложено вам. До Урала, конечно, фашистские самолеты не долетают и вряд ли когда-нибудь долетят, – явно для «подстраховки» заметил кадровик. – Но нам указано быть в готовности. Значит, будем готовы. А знания, согласитесь, не помешают. Так что расписывайтесь и приступайте к делу, – протянул он Книгу приказов для подписи об ознакомлении.

Назначение для Моисея Шульмана было неожиданным и несколько обескураживало. С другой стороны, он прекрасно понимал, принимал логику аргументов и рассуждений фабричных начальников: ну, какой из него вояка на фронте в 47-то лет, с отметинами тяжких ранений в Первую мировую войну. А дореволюционный его плен в Германии?.. При случае, ретивые особисты всегда могли развернуть этот факт биографии Моисея под любую из «путеводных» статей в места не столь отдаленные.

В раздумьях шел Моисей по Роговику. Прежде неизвестные ему встречные – дети, взрослые и пожилые люди – непременно здоровались. И так с каждым. Витеблянам поначалу это было в удивление. Тот же Шульман на своей Манежной в Витебске, конечно, тоже здоровался, но то были соседи… А тут, на поселковой улице, здоровья желали всем. Так повелось здесь с древних лет. Суровая природа, условия жизни и заработка побуждали людей держаться друг за друга. В считанные дни приветствовать всякого встречного научился и Моисей. При этом делал это просто и элегантно: в полупоклоне приподнимая за козырек свою неизменную фуражку.

А слово «эшелон» в Суксуне органично перетекло в приветствие на идише: «Шолом!..»

Жизнь в поселке менялась на глазах. Местные и приезжие обменивались привычками, устоями, традициями. Кое-что нарождалось и вновь. Не зря же детвора называла эвакуированных – выковырованными. Детский ум, не замутненный условностями и конформизмом, уловил и вычленил главное: приехавшие и впрямь были «выковырены» из своей почвы. Не имели элементарного, необходимого для жизни: крыша над головой – чужая, продуктов, что им выдали по приезде, – кот наплакал, приспособляемости к сельскому труду и негородскому быту у многих – никакой…

Нередко ситуацию выравнивал своеобразный товарообмен: однако далеко не все хозяева домов были готовы выменивать у распределенных к ним людей какие-либо вещи на продукты питания – получалось, за еду… постояльцев «раздевали». Что бы сказали о них в таком случае фронтовики и окружающие? С другой стороны, кормить в голодную пору постояльцев, не имевших огородов, а в хлеву скотины, – значило самим остаться ни с чем. Вот и пошли приезжие, кто с чем, на «толкучку», нелегально возникшую в посёлке. И где-нибудь в укромном закоулке заговорщицки зазвучало: «Не подскажете, сколько стоит кофточка?» – «Почему не скажу, разве мы с вами в ссоре?..» – «А эти брючки?..» – «И за эти скажу. Но для вас таки… не советую».

Особым спросом в поселке, окрестных деревнях, селах и хуторах пользовались одежда и обувь прибывших с эшелоном. И то сказать, близость Белоруссии к Европе, конечно же, находила отражение в современности моды. В результате, голод одних и огороды других позволили еще недавно лапотным окраинам Суксундии из «феодализма» в сфере одежды – разом шагнуть в ее … «социализм».

Впрочем, на местном рынке зачастую только присматривались к товару, договаривались. Обмен предпочитали проводить вечерами, вдали от третьих, сторонних глаз. Потому сумка с картофелем и овощами появлялась у постояльцев нередко под покровом ночи, с доставкой на дом.

…Моисей с утра не находил себе места. Он несколько раз порывался начать разговор с Хаей. Говорил о том, о сем и никак не начинал о главном, о том, что мучило. То повернет разговор в сторону недавней встречи с попутчиком в эшелоне, то заведет речь о новом поприще, последних новостях из цеха, где круглосуточно, без перерыва на обед, велась сборка станков линии обработки линз…

Наконец, собравшись с духом, в несвойственной ему манере заговорил категорично, резко: «Скажи, как ты – мать, потерявшая двоих детей, – можешь спать? Погибшими мы их не видели, а ты… даже не ищешь!» Старушки Голда Хаимовна и Сара Хановна, беспомощно и обреченно прижавшись друг к другу, при упоминании имен Эстер и Герца в тысячный раз утирали слезы. «Мы же вместе добирались в эшелоне», – растерянно пыталась напомнить Хая. Только Моисей был непреклонен: «Я отвечал за теплушку, и мы, слава Богу, добрались до места, устроились… А теперь, что удерживает тебя теперь?..» Хая молча смотрела на маленькую Ревеку.

Моисей подошел, уткнулся в плечо жены, зарыдал. Все эти дни, будучи на виду у многих людей, чувствуя себя ответственным за них, он из последних душевных сил сдерживался, заслонял свою боль молитвой. И вот прорвало. Навзрыд. Как тогда, после пожара на Витебской очковой фабрике, когда медики разбинтовали его обгорелое, пятнистое лицо, и Моисей, взглянув в зеркало, не увидел… правого уха, бровей с ресницами. Хая молча прижала мужа к себе, слезы безудержно бороздили ее щеки.

Потом Шульманы долго сидели вместе. И малышка Рива даже уснула на коленях бабушки Сары. Неопределенность извела всех. Что делать? До места, где эшелон бомбили и дети разбежались, не добрести – не доехать, да и давно хозяйничают там фашисты. Одна надежда, единственный шанс – добраться под Липецк, в город Елец, где проживала со своими домочадцами сестра Хаи – Хася: был в семье уговор, если что случится, там место связи и сбора.

Конечно, можно было написать письмо и ждать. Но как работала почта в те дни, они видели сами: одни почтово-багажные вагоны стали жертвами авианалетов, и клочья обгоревших писем драгоценными россыпями валялись по обочинам железнодорожных путей, тысячи тысяч конвертов под завязку заполняли станционные пакгаузы: разобрать-рассортировать которые было некому. Головы с почтовиков «снимали» за газеты: идеологическая и пропагандистская машины должны были работать, несмотря ни на что. Где-то в верхах за этим следили, в низах – наказывали.

Письмо в Елец, тем не менее, решили отправить завтра же: чтобы, во-первых, сообщить, куда их привез «витебский эшелон», во-вторых, в-третьих и в-четвертых, обменяться новостями из хроники так быстро меняющейся жизни семьи.

Моисей стоял на своем: письмо – письмом, но, пока очковое производство не запущено, пока оборудование будет проходить обкатку, притираться, а заводчане – осваивать новое ремесло, есть время. Надо ехать в Елец. Не откладывая, ведь грузовики ежедневно курсируют из Суксуна в Кунгур и обратно, создавая запасы сырья, необходимого, чтобы начать выпуск очковых линз.

Рано-рано, когда туман купался в пруду, а звук воды, падающей в створ плотины, был слышен за версту, Моисей с Хаей уже стояли у заводоуправления, ждали директора Меерсона. О беде Шульманов знали все витебские. Слушая доводы земляков, сочувствовал им и он, да как помочь: время военное, завод – режимный, дорога – неизвестная. С другой стороны, каково это – потерять сразу двоих взрослых детей… А вдруг и впрямь не погибли, добрались-таки до неведомого Ельца?..

Элья-Абрам Хаимович Меерсон в свои 34 года был человеком смелым, но не спешным в принятии решений. Рисковал лишь при условии, если предпринимаемый шаг оправдывал цель.

– Нет, – сказал он, – просто так ехать через полстраны не годится. – Помолчал мгновение, решительно добавил: – Оформим командировку.

И, когда секретарша подготовила документ, вместе с Атласом железных дорог СССР сам вынес его в коридор дожидавшейся Хае:

– Знаю, все будет нормально. Посмотрите, как лучше добираться. Жду вместе с детьми. И как можно скорее: готовимся к запуску, так что люди, знающие дело, очень нужны.

В тот же день Моисей усадил жену в кабину грузовика, проходящего мимо, и тот резво помчал ее в неизвестность. О чем думалось Хае на деревянном сиденье, «для мягкости» прикрытом промасленным ватником, не смогла бы вспомнить и через мгновение: мысли роились, путались в голове, перескакивали с одной на другую…