Дед с бабушкой произносили слово местечко, или по-еврейски «а штетеле», с большим почтением. Для меня это звучало игриво. Казалось, и вправду было только местечко для скромного жительства с насмешливым для мальчишки названием Бабиновичи. До революции здесь стояли церковь, костел и синагога, и я помню их остатки, приспособленные под разные сельские нужды. Жил разноплеменный люд. Однако не было злых межнациональных трений, кроме разве внутридомашних насмешек над соседями.

Отец любил посещать родину и обычно привозил, точнее, сопровождал маму и нас, двоих малышей, к ее родителям. Я не успел узнать их годы и дни рождения, но дед был обильно белобородый, а значит, старый. После города у меня здесь была вольготная жизнь: ни дорог, ни машин, ни трамвая, а до железной дороги более 20 километров. Рядом, за огородами, речушка с мелкой рыбешкой. Местечко примостилось на окраине соснового леса, на местном наречии – сосонника. Куда ни ступи – под ногами светло-золотистый песок, исключавший потребность в песочнице для младшего брата.

Деды мои были колхозниками. В свое время они вступили в него со своим богатством: двумя машинами для расчесывания овечьей шерсти, по-местному «волноческами». Машины стояли в большой и главной комнате сельского дома, превращая ее в производственную площадь. Вся жизнь в доме протекала возле них, без ограждения кухни, столовой и т.д. Были еще две маленькие спальни: темная – для гостей и с окном – для хозяев. Даже по тем временам жизнь была более чем скромная, а по нынешним – нищая. Один, но главный достаток – умеренное питание…

Дед выходил на улицу в национальной форме: длинный черный сюртук и картуз с высоким околышем. По субботам он всегда брал меня с собой в магазин за мелочами… Очевидно, он числился начальником своего крохотного производства, и механиком, и учетчиком. В штате у него была только бабушка. Деду довелось служить в царской армии, тогда это длилось пять лет. Куда позже мне, его внуку, довелось служить столько же в Советском военно-морском флоте. Бабушка иногда подтрунивала над ним, потому что в армии он ел свинину. Дедушка только ухмылялся, никогда ни в чем не возражая ей. Бабушка числилась сельским мудрецом, и местечковые ходили к ней, без различия веры, советоваться. Возможно, такой авторитет ей достался от отца, моего прадеда, который умер в год моего рождения. У сельчан он носил прозвище Залман-Белый. Отличался мудростью, физической силой, находчивостью солдата еще Николаевской армии. Содержал корчму, легко и безобидно усмирял любого перебравшего. Его старший брат успел служить кантонистом (это когда мальчишек загребали в армию на 25 лет).

Дедушка и бабушка вырастили семерых детей, в том числе двух дочерей: мою маму и ее сестру. Двое старших сыновей к началу Первой мировой войны успели вырасти до призывного возраста, угодили в армию и на фронт. Где и как они воевали, узнать негде, но знаю, что оба попали к немцам в плен. Удивительно, из плена они вернулись здоровыми и, вроде бы, с деньгами. Завистники говорили – «с золотишком». Думаю, что благополучие сыновей в плену в Первую мировую загубило их родителей во Вторую…

Витебск, где мы жили, немцы бомбили на третий день войны, 24 июня 1941 года. Бомбили, прежде всего, как говорили взрослые, важные объекты: железную дорогу, воинские казармы, нефтебазу, мост через Западную Двину, они словно окружали наше городское жилье. Отец работал кузнецом в вагонном депо и принес осколок немецкой бомбы – кусок рваного крупнозернистого металла.

Фронт приближался, и родители заволновались: куда прятать детей. Надумали отправить нас в Бабиновичи, куда немцы, как им казалось, и не зайдут. Начали нас собирать, однако остановило отсутствие транспорта… Родственники отца и мамы спешно засобирались в эвакуацию. Так вошло, и надолго, в нашу жизнь это страшное слово. Дедушка с бабушкой наотрез отказались покидать дом, у них сохранились воспоминания от той Германии, что вернула им сыновей.

3 июля 1941 года поздно вечером, очевидно, чтобы сбежать от немецкой авиации, эшелон из грузовых вагонов вывез из Витебска семьи железнодорожников. Мы уехали без отцов-мужчин, из них составили ремонтные бригады по восстановлению железнодорожного пути.

В маленьком городке, где нас выгрузили, началась бедовая жизнь беженцев: ни работы матерям, ни жилья, переполненные школы и детские сады, плохо с медициной… Цены ежедневно росли. И никаких известий об отцах. Я каждый день бродил у вокзала в надежде встретить папу, однако напрасно.

Встретил его в феврале 1942 года, когда их воинский эшелон шел на фронт через наш городок и отцу разрешили забежать на минутку домой. Я спешил в школу, и меня окликнул какой-то солдат. Сердце оборвалось – папа! Потом, только в 45-м, я увидел его – инвалидом войны. Еще, слава Богу, так! Вокруг нас, у соседей, одни похоронки.

Прошли годы, десятилетия. Страна щедро поделилась с нами (и со мной) своими невзгодами, но когда стала медленно из них выходить, честно делилась крохотными достатками. У меня, как и у всех: ранняя, в 15 лет работа, военная служба, учеба, вновь работа, скромный быт (жилье–семья). Есть что-то в этом неуловимо драгоценное: я и мои близкие все беды разделили с Отечеством, и это роднит с ним больше любых прекрасных слов.

В сорок лет я впервые после детства посетил Бабиновичи, родину моих предков, бесконечно далеких и, увы, безымянных.

…В 1941 году фронт задержался по реке Лучесе, вблизи местечка, и от него ничего не осталось. Деревянные дома занялись серной спичкой. Я приехал сюда на машине, и из Витебска пригласил дядю и тетю, чье детство прошло в Бабиновичах. Дядя нашел своего ровесника, жившего здесь в оккупации. Он рассказал нам, что деда вместе с другими мужчинами-евреями полицаи погнали на край села и там убили. Показал и место, где была общая яма. Кто-то из родственников погибших поставил вокруг нее ограду из арматурного железа, проржавевшую к тому времени. Я увез на ладонях следы этой ржавчины. Бабушка вроде бы пошла по селам побираться и где-то в лесу на дороге скончалась. Кровавая драма одной маленькой безвинной семьи…

В центре села на перекрестке, на месте бывшего костела, – братская могила наших воинов. Около десятка скромных надгробий – и под ними не меряно, не считано…

В пору освоения Интернета в числе первых набрал «Бабиновичи Лиозненского района Витебской области» и был потрясен информацией. Землячка моих дедов пишет, что 21 июля 1941 года мои дедушка и бабушка, указаны фамилия и имена (Хаета и Ханон Двоскины) кинулись спасать свое скромное добро в загоревшемся доме и погибли. Она точно помнит детали и дату, это ее день рождения. И добавляет, что их сына с семьей, приехавшего из Витебска спрятаться, расстреляли полицаи.

Мое сельцо-деревенька-местечко – одно из многих белорусских, уничтоженных фашистами.

После войны по крохам собрались сведения о родственниках. Оказалось, что только из наших близких погибло 15 человек, а три семьи уничтожены «под корень». Написал для израильского издания «Еврейский камертон» статью «Память сердца». Ее приняли к публикации и попросили снимки. Из моего набора выбрали фотографию бабушки и дедушки еще тридцатых годов, где в обычае фотомастеров той поры они сидят смиренно рядышком. В таком виде статья и прошла: название, под ним снимок и далее текст.

Свершилась мечта-молитва-заклятие. Спустя более семидесяти лет после гибели мои предки, пусть только снимком и именами, появились в Иерусалиме.

Иосиф БРУМИН,
пос. Усть-Кинельский 
Самарской области