МАМА

Когда я был совсем маленьким, меня часто спрашивали: кого больше любишь – папу или маму? Я отвечал: «Одинаково». Но мама в памяти осталась как-то ближе, не знаю почему, то ли с ней больше общался (папа то на работе, то в командировке), в общем, больше повествования будет о ней. Да и отец меня простит, ведь он всегда внушал нам: мама – иголочка, а мы – ниточка, куда иголочка, туда и мы, посылал не к матери, как бывает, а к маме, мол, как она скажет.

То, что она была красивая, это ее не отличало от других мам – некрасивых мам не бывает, а вот то, что она была мудрая, образованная, несмотря на 8 классов, – это да.

Вроде бы, родом из села, в 22 года родила сына, свое хозяйство, никаких коммунальных удобств, и когда только успела приобрести глубокие познания в искусстве, литературе, живописи, истории, политике, религии, музыке. В общем, ходячая энциклопедия. Кстати, музыке она училась не у кого-нибудь, а у самого Столярского.

Детей было трое. Первым в 37-м году на свет появился брат, затем сестра, а за два месяца до войны – автор этих строк. Дальше – под бомбежками эвакуация в Казахстан, неустроенность, нищета: один плачет, другой мокрый, третьего кормить пора. Да что там рассказывать – картина известная. Все это давно позади. Все, к счастью, живы, здоровы, всем мама дала высшее образование и, несмотря на это, всем нам троим до ее уровня ох, как далеко. Единственное, пожалуй, от чего мама была свободна, так это от нашей учебы в школе, не касалась вообще и, как видите, не ошиблась. Помню я себя, как говорят, с 1946 года, когда после эвакуации мы приехали в Калинин. Опять никаких удобств – пятеро в небольшой двухкомнатной квартире в полуаварийном флигеле: две печки – одна голландка, другая – на кухне с плитой, стирка, полоскание на Волге с мостика за 500 метров от дома, заготовка дров, сена, огород, за водой с коромыслом за 200 метров. Да что там говорить, так жило большинство, да и сейчас подобная картина сплошь и рядом.

Несмотря на множество забот, мама прекрасно и красиво готовила: то бульон с клецками, то жаркое со сливами, то рыбу нафарширует, то шейку заправит, то блинчики, то печенье с маком и корицей, а на выборы какие булочки с ванилью пекла – до сих пор их люблю. Кстати, к выборам тогда готовились, как к великому празднику: и полы голичком натирали, и потолки белили – такая идеология была, хоть и кандидат-то был один…

Про варенье-то чуть не забыл. Какая вкуснятина, особенно вишневое без косточек. Мы все с помощью булавки умели вытаскивать эти косточки. А вареники с творогом, а еще лучше с той же вишней, даже сейчас слюнки текут... А разве можно забыть, как мама варила варенье, как мы ждали пенки, как ждали, пока она не закончит разливать по банкам, а вдруг не влезет, вдруг останется варенье, тогда – ура! Банки закрывали вощеной бумагой, закручивали суровой ниткой и …под кровать. Так разве утерпишь? Бывало, залезу под кровать, там же размотаю нитки и понемногу с каждой банки попробую. Мама заметит, и не к брату, не к сестре, а сразу ко мне. Не варенья было ей жалко, конечно нет, ругала за то, что украдкой...

Написал, что готовила хорошо, ведь не все поймут, что для этого надо было сначала достать муку, съездить в Москву за крупой, макаронами. Надо уточнить, что стоять в очереди за хлебом и мукой, – это была моя обязанность. Однажды послала мама меня за хлебом – соседи передали, что на Мусоргского дают, но очередь – человек двести, часа на два. Через двадцать минут приношу целую буханку. Как так? – не поверила она своим глазам. Я признался, что в очереди не стоял, зашел в столовую рядом с магазином, подсел к дяденькам и попросил заказать побольше хлеба, вот и все – тогда еще соображалка работала. Может быть, поэтому мама больше делилась своими мыслями со мной, доверяла, знала, что не подведу, а ведь тогда мысли вслух, ох, как карались, можно было загреметь под фанфары и надолго...

Разве можно было тогда говорить, что Маркс в своем «Капитале» писал: «Любой неоплаченный труд – есть эксплуатация», а Ленин: – «Лотерея есть не прикрытая форма грабежа», да и сам этот Ленин вовсе не дедушка, не такой уж он гигант, чтобы в пятьдесят четыре быть дедушкой, а умер то он в пятьдесят четыре. Разве не Ленин разделил народ на белых и красных, а потом из Финляндии писал: «Бейтесь до последней капли крови». Что-то увлекся этим Лениным, его уже многие не знают, особенно молодежь: одни говорят – артист, другие – какой-то спортсмен, третьи считают, что известный певец, путают с Леноном.

Лучше ближе к теме. В мою обязанность входило ходить с мамой на базар. Помню, как она тащила целый бидон молока обратно – жирностью не вышло, подкрасили его чем-то розовым, то ли марганцовкой, то ли еще чем, в общем, пришлось скормить все теленку и корове.

Теленка на кухне держали недели две, не меньше. После бессонных ночей принесет его маленького, худенького, мокрого, с большими глазами, теплым шершавым языком, ножки тонкие, только привстанет – и падает на передние коленки. Такое впечатление, что стыдно ему, вроде бы хочет доказать: я уже большой. Мы дружили, как дружат дети. Я хотел, чтоб он так и оставался маленьким, уговаривал маму: пусть еще побудет в тепле, он совсем не мешает. Но пора отводить в сарай, ведь у него своя мама, пора привыкать к самостоятельной жизни.

В Москву мама меня не брала. Приблизительно раз в год ездила туда к какой-то «яйце-птице», что за «яйцептица», до сих пор не знаю. Может, фамилия была Гусев или Курицын? Знал только, что это была семья какого-то дипломата. Мама у них брала рубашки, брюки, жилетки, пуловеры – все по рублю за штуку. Только манжеты и воротнички протерты, а так… как будто с прилавка. Мама лихо отпарывала воротничок, переворачивала, манжеты подогнет и …щеголяй, говорит, сынок. Рубашки эти как на меня шили, хоть я в 10-12 лет не был великаном. Может, и дипломат был невелик, только почему все воротнички протерты? Или у него голова вертелась на 360 градусов, как флюгер, или кожа на шее, как наждачка, или, может, он сам донашивал вещи от вышестоящих.

...Этот день запомнился на всю жизнь. Середина августа 1948-го, на улице невыносимая духота, градусов 35, не меньше. Вдруг резко похолодало, буквально в считанные минуты, закружил ветер. Несмотря на полдень, резко стало темнеть. С востока неумолимо, хоть и медленно, надвигались плотные, тяжелые, свинцовые тучи. Чувствовал приближение какой-то беды.

«А корова-то на пастбище», – вспомнил я. Забежал домой, открыл диван, достал шапку-ушанку, кирзовые сапожки, фуфайку и бегом на Соминку. Только загнал буренку в сарай, и сразу град с куриное яйцо. У соседей крыши пробило, стекла на окнах – бедствие. Прибежала мама, увидела меня:

– Что с коровой?

– Привел, в сарае.

– Ох, ты, мужичок мой.

И поцеловала. До сих пор помню слезинки радости на щеках.

...Я уехал в Кустанай на самостоятельные хлеба, потом армия, институт и только в 73-м вернулся домой.

В 70-м трагически погиб отец. У сестры было трое детей. Несмотря на достаток, благоустроенность, она никак не могла справиться самостоятельно, все легло на плечи мамы или, точнее, бабушки.

Недолго мне довелось пожить рядом с мамой. В 79-м, как выразился Шукшин: «Постучала костлявая: вы не забыли про меня?» Мне, в то время уже достаточно взрослому, да еще хирургу, очень трудно было сознавать свое бессилие, тяжело было смотреть, как силы покидают самого близкого человека, как она буквально тает на глазах. Еще тяжелее было говорить ей неправду, успокаивать, убеждать, что все будет хорошо. Она соглашалась со мной и для убедительности строила планы на будущее. Поправлюсь, говорила она, поедем на свадьбу к племяннице в Винницу, купим самовар в подарок, навестим бабушку с дедушкой, поклонимся их праху. Я догадывался, что и она говорила неправду, чтобы я не переживал.

Боже, сколько благородства было в этом человеке, сколько мудрости и выдержки. Ну почему мир бывает так несправедлив? И было-то ей всего шестьдесят четыре....

ОТЕЦ

Будет несправедливо, если я не напишу об отце. Только и только о нем, конечно, не получится, так как с мамой они воспринимаются как единое целое.

Отец был выше среднего роста, крепкого телосложения, красив, с густой шевелюрой. Это у меня не густо, видно, в деда по маминой линии. Я его все время донимал: деда, а почему у тебя такое лицо большое. Все смеялись. Простите за отступление.... В 40–50-е годы отец носил, в основном, темно-зеленую с нагрудными карманами рубашку, вроде гимнастерки, или точнее – френч, а если пиджак, то непременно при галстуке с большим узлом. Не курил, практически не помню, чтобы чем-то болел. Был немногословен, друзей особо не заводил. Видно, сказались пережитые 30-е годы. Не пил, так, граммов пятьдесят – не больше, вина и только по великим праздникам: день Октябрьской революции, Новый год. Вино делала мама сама: то из вишни настойку сотворит, то из пшенной крупы. Однажды вино из этой каши простояло до тех пор, пока там не вырос чайный гриб. Пришлось разбивать бутылку. Потом настаивали этот гриб несколько лет подряд.

Работал отец инспектором в «Заготживсырье». Это сейчас воспринимается вроде, как фирма «Рога и копыта». Зачем она, когда все можно привезти из Турции, Китая. А тогда контора занималась делом и была очень даже солидная. Убедиться в солидности его работы помог мне сам отец:

– Хочешь на каникулах подзаработать? – спросил он однажды. – Могу устроить.

А мне всего-то двенадцать лет. Кто ж не хочет.

Отвел он меня к Борису Семеновичу Нехамкину, заведующему складом. Тот как будто нуждался в моей помощи, вроде без меня никак.

И сразу к делу.

– Бери мешки, вернее канары, привязывай вот так к висячему обручу и набивай шерстью. Потом залезешь в него и утрамбуешь. Старайся по краям плотнее, понял? После этого зашьешь мешок дратвой, вот она лежит, и откатишь в-о-о-о-н в тот угол. Отличать шерсть, где полувесенняя, где полуосенняя, где линька – это потом.

Даже с дороги не дал передохнуть. Рядом был еще один большущий склад, туда грузовиками привозили шкуры: свиные, козьи, коровьи, бараньи, чего там только не было, а у нас только шерсть. На том складе грузчиками работали тетя Таня и дядя Вася – соседи наши. Бывало, в обед они угощали меня шкварками, а сало-то они срезали со свежих свиных шкур, хлеб у меня был – мама с собой давала. И не поверите, тогда это было намного вкуснее, чем сейчас бутерброд с красной икрой. Пишу, и захотелось попробовать эти шкварки – допишу – обязательно поджарю.

В общем, закончились каникулы, и Борис Семенович безо всякой торжественности вручает мне зарплату.

– Держи, – говорит, – 20 рабочих дней, по рубль двадцать в день, итого – 24 рубля.

Для меня этот заработок был не первый. Я еще в 1-м классе выдергивал у отца седые волосы с затылка по копейке за штуку. Скажу вам, нелегкое это было дело. Во-первых, волосы короткие, да надо было тащить только по одному, два – не в счет. Пальцы уставали быстро, и все-таки на клюквенное мороженое – 7 копеек – зарабатывал. И невдомек мне тогда: к чему их вытаскивать, ведь они у него все, как снег.

Как-то раз он предложил еще одну халтуру. Надо было во все районы, а их было тридцать шесть, отправить печати, а для этого необходимы были посылочные ящички – сделать по рублю за штуку. Достал фанерные бирки и я из них ящики за три дня сколотил. Отец, видно, понял, что с расценками переборщил, и заставил упаковывать, чтобы не гремели, заколачивать и писать адреса. Сейчас, конечно, такой глупостью никто заниматься не будет. В сто раз дешевле заказать любую печать в любом районе, не говорю уже о городе – хоть петровских времен, хоть Остапа Ибрагимовича, хоть Мавроди, а раньше о таком и думать нельзя было.

Все заработанные деньги, естественно, я отдавал маме, а та потом, вроде бы, отчитывалась, что клеёночку на стол новую купила, 150 граммов сливочного масла, килограмм подушечек, 200 граммов халвы и ботиночки, смотри какие – чешские, почти новые – к школе. И невдомек мне тогда, как это Борис Семенович выдал мне 24 рубля из рук в руки, да еще между этими канарами: а где подоходные, профсоюзные, где за бездетность? Это потом до меня дошло – так отец приучал меня к труду, учил ценить копейку. А в разговоре со мной все сваливал на маму – как мама скажет. А мама рассказывала, как один мальчик не любил пить рыбий жир, но за десять копеек выпивал ложечку. Потом копил эти денежки, накопит и отдаст маме, а она на эти деньги новый рыбий жир покупала. Я ведь не смекнул тогда, что мальчика этого звали Эдик – так же, как и меня. Сейчас это называется «разводили, как лоха». В сговоре были, сомнений нет. Почему такие трюки с братом и сестрой не проводили – до сих пор загадка. Может, пошло бы на пользу, особенно брату, да и сестре не помешало бы.

Выглядел отец солидно, всегда был опрятно одет и не стеснялся же из командировок тащить ведро яиц, не ленился каждое яйцо обернуть в газету, заодно прихватит немного масла, мяса, ведь тогда в селе все было дешевле. Бывало, мама подаст к столу, к примеру, картошку с котлетами, а он: «Я котлеты не люблю, лучше с квашеной капусткой». Для детей оставлял.

Папа приносил с работы пригласительные во Дворец пионеров. Я ходил с удовольствием, готов был хоть каждый день: во-первых, весело, а самое главное – дед Мороз в конце давал подарки. Не знаю почему, но я никогда не верил, что этот дед настоящий, всегда воспринимал его, как переодетого дяденьку. Может, другие дети верили в эти сказки, а я – нет.

Закончился утренник, несу подарок домой, деловито разворачиваю и смотрю, все ли на месте. Конфеты «Ласточка», «Коровка», яблоко, две мандаринины – это хорошо, зефирина, ну, это так, можно было бы вместо нее еще одну мандаринину, лимонные дольки, пастила, печенья, правда, маловато, да, ладно – мама испечет. А дальше – вешаю все это на елку вроде игрушек. Потом, естественно, потихонечку «разряжаю». Кстати, до сих пор ставлю настоящую елку, как это делали родители, даже игрушки с тех пор сберег.

Наверное, хватит воспоминаний, а то утомлю читателя. ...Родители и сейчас рядом друг с другом и увековечены одной глыбой гранита...

 

Об авторе:

Эдуард Моисеевич Мамцис родился 12 апреля 1941 года в Виннице. С 1946 года живёт в Калинине (ныне Тверь). В 1973 году окончил Карагандинский медицинский институт. Тридцать три года работал хирургом-урологом. Ныне пенсионер. Автор шести сборников прозы. Член Союза писателей России.