Я его почти не помню. Он умер, когда мне было девять лет, да и последние четыре года мы с родителями жили отдельно. В памяти остались только обрывочные картины: вот он и мой второй дедушка до хрипоты спорят на политические темы у нас в зале, украшенном по поводу какого-то праздника. Они такие разные – один высокий, широкоплечий, второй невысокий и жилистый. Но спорят с одинаковой страстью. Или вот мы играем в карты, то есть взрослые играют, а я сижу за общим столом. Помните, раньше посреди зала было модно ставить большой стол, вот за ним вся семья и проводила вечера. И дед ласково говорит моей старшей сестре: «Мамонька». Какая она мамонька, недоумевала я тогда… Или то, как он зовет меня с балкона:

– Лена, домой!

– Дедушка, а можно еще пять минуточек? – торгуюсь я.

Он молча поворачивается и уходит с балкона. И я, вздохнув, бегу домой. Вот бывают такие мужчины, с ними даже спорить не хочется. А загнать меня с улицы домой всегда было делом непростым.

Я так и не успела узнать, что он был за человек. Собирала по крохам отзывы, расспрашивала бабушку и маму. Сейчас, будучи уже взрослой, пытаюсь анализировать и, кажется, что-то понимаю.

Родился мой дедушка Иосиф Борисович Окунь под Минском, в местечке Игумень, сейчас это Червень., в 1920 году 23 октября. В семье было двенадцать детей.

Мой прадед держал мясную лавку, могу предположить, что был шойхетом, хотя это только мои догадки. Жили неплохо, родили четверо детей, а потом жена погибла. Был пожар, она спасала детей. И тогда собрался совет общины и принял решение, что младшая сестра погибшей жены должна выйти замуж за вдовца и воспитывать детей, его и своей сестры. Вряд ли она стремилась к этому, учитывая, что имелся в наличии собственный жених, уехавший зарабатывать деньги на свадьбу… Но с советом общины не поспоришь. Так или иначе, стали они жить одной семьей. И родили еще восемь детей. Трое сыновей погибли во время войны на фронте. Одна из дочерей была убита в Червене. Прадеда звали Борух, прабабку – Асна.

Четверо старших детей от первой жены, как только подросли, уехали в Америку. И, кажется, не прогадали. После перестройки приезжали в гости, дарили подарки из «Березки», дефицитные тогда джинсы и натуральные шапки.

А тогда, в конце тридцатых, мой дед поехал поступать в театральный институт в Москве, и, можете себе представить, еврейский парень из местечка – поступил. Проучился там год и перевелся в Минск. Почему? По рассказам, из-за материальных трудностей. В Минске проучился еще год, началась Великая Отечественная война, и он добровольцем ушел на фронт. Был командиром танка, ранен. В общем, после войны вернуться на сцену не смог. Он хромал, речь была засорена, да и привык уже быть солидным человеком, а тут опять студенчество, а вскоре еще и мою бабушку встретил, надо было кормить семью. К слову, еще до женитьбы он содержал свою маму и одну из сестер.

Как я понимаю, то, что он не стал артистом, мучило его потом всю жизнь. Нереализованное призвание. Он хотел быть актером, и талант был невероятный, иначе не взяли бы еврейского мальчика в московский институт. К сожалению, я не знаю, о каком именно институте идет речь – документов не сохранилось.

Как он играл на гитаре! А песни! А стихи! Да, ладно, гитара, каждый раз после того, как ему вызывали «Скорую», а у него была астма, я и сейчас помню, как он задыхался, с подстанции звонили нам, разыскивали бригаду «Скорой». Придя в себя после приступа, дед так травил анекдоты и рассказывал истории, что от хохота врачей сотрясались стены. И они не торопились уезжать…

Родился сын, через два года дочь – моя мама. Вначале жили в бараках, потом дали квартиру, потом в ней появилась горячая вода. С 1953 года и до пенсии дед работал на радиозаводе. Был краснодеревщиком. «Ушел» рано – не дожил до 65-летия три дня.

На фотографиях он выглядит невероятно элегантно. Шляпа, надетая под углом, отлично сидящее пальто, легкая ироничная полуулыбка… Никогда не смеялся на фотографиях… Я не очень на него похожа. Наверное, даже совсем не похожа. Но вот по рассказам мамы проявляется человек, который очень мне импонирует: он никогда не ныл, и, когда мама как-то начала выражать свое недовольство, он ее остановил одной фразой: «Не ворчи». Моя мама никогда не ворчит! Даже сегодня, а деда нет уже 19 лет. Знаете, бывает в людях такое внутреннее благородство, этакий аристократизм. И у деда он был. Ожидать от него подлостей из-за спины было немыслимо. Но и постоять за себя мог. И не только за себя. Как-то в гаражах один из мужиков что-то вякнул антисемитское. Дед вмазал так, что тот отлетел на полтора метра и, вероятно, на всю жизнь запомнил.

Ну и еще… Женщинам он, конечно, кружил головы. Наверное, бабушке моей приходилось несладко, хотя была она красавица – еще поискать. Дед очень любил выходить с ней в свет, бабушка тоже умела себя подать, всегда красиво одета, знала что, когда и как сказать. Красивая была пара. От бабушки мне достались глаза и, кажется, в чем-то фигура.

Я знаю, о чем бы хотела поговорить с ним сегодня. О мире, который меняется у тебя на глазах. Только наоборот. Он родился в местечке, где совет общины мог принять решение за каждого из своих евреев, а потом оказался в мире, где слово «иудаизм» даже говорить было опасно. А у меня все наоборот. Я родилась в советском обществе, а потом осознала себя частью еврейской общины. Каково это? Переосмысление себя и меняющегося вокруг мира? Или о том, что всегда мечтала быть журналистом, «трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких строчек в газете», а приходится, в лучшем случае, выдавать пару-тройку статей в месяц, потому что у меня тоже семья и маленькие дети… И я тоже чувствую эту нереализованность. Да мало ли о чем я бы у него спросила… Тем много… Да вот спросить не у кого… Остались только фотографии, с которых с достоинством и иронией смотрит мужчина. Мой дед Иосиф.

Я надеюсь, что и эта статья, и мои чувства, изложенные в ней, долетят до него, как маленький лучик света и тепла. Мы тебя помним и любим. И гордимся. Какое счастье, что ты был в нашей жизни!

А еще он все время закрывал ладонями углы стола – того самого, посреди комнаты, пока я, маленькая, училась ходить. Боялся, чтобы я не ударилась. А еще как-то раз чуть насильно не накормил гефилте фиш, которую сделала моя бабушка, а я отказывалась ее есть, вспыльчивый был… Бабушка меня тогда и спасла, я уже ревела вовсю. Сейчас бы мне ту рыбу…

Нет, все-таки я много помню!