1953 год... Двухэтажный дом, в котором мы жили, был построен на месте ДЗОТа моим отцом и его сослуживцами.

На первом этаже были парикмахерская и пивная, на втором в квартире жили четыре семьи, и в длинном темном коридоре сцепились велосипеды, а на стенке висели корыта и тазы.

Я помню маму в красной китайской кофте, прислонившуюся к рифленой печке. Со слезами она повторяла: «Что с нами теперь будет?!» – умер вождь.

Однажды в Ленинграде меня пригласили на прогон спектакля по мотивам Шолом-Алейхема в театр Ю. Харитонова.

Обреченно, без ужимок, режиссер катал по сцене деревянные козлы, изображающие поочередно то козу, то козла.

Однако привести домой купленное на ярмарке животное и напоить детей молоком не удавалось. Подмена происходила на глазах у зрителей. Стоял комок в горле...

Знакомый сюжет поразил меня до слез, и той же ночью я сделал свою первую работу, которую позже назвал «Выгон».

Через пару лет я уехал в Израиль.

Наши соседи по коммуналке – пожилая пара дядя Леша и Вера Николаевна – торговали на улице куревом. Они меня любили, и иногда я получал в подарок пустые коробочки из-под папирос и сигарет. Настоящие сокровища для ребенка: «Три богатыря», «Друг», «Казбек», «Герцоговина» – редкой красоты, еще пахнущие табаком, я наполнил гречкой, рисом, манкой и спрятал в ящике письменного стола (хотелось спасти родных от будущих блокад).

В нашей семье жила одинокая Ольга Ивановна Уварова, выброшенная войной из Калининской области. Она вела хозяйство, присматривала за мной и многому научила. Но главное – русскому языку: я назывался «слатунчик, сахарный». Еще она научила меня искать грибы в лесу по верхушкам деревьев, а вместо прогулок водила в кино на трофейные фильмы. Сидя за роялем, я читал приключения и произвольно перебирал пальцами. Звуки усыпляли бдительность тети Оли. В общем, «три источника и три составные части»: еврейская семья, тетя Оля и школа при консерватории.

Моя родина – угол Садовой и Никольского переулка. Напротив – фасад рынка, где сняли шинель с Акакия Акакиевича. Пожарная каланча, аркада торговых рядов и набережная канала стали внешней рамкой моего детства, как и ежедневный путь пешком через Никольский сад и Театральную площадь к Матвееву переулку, где была моя школа, а позже училище.

В Никольском саду вдоль ограды росли несколько высоченных дубов, и осенью мы палками сбивали желуди, которые тут же прятались в опавших листьях. По дороге в школу можно было найти с десяток загорелых крепышей, похожих на патроны к ТТ.

Еще со школы помню холодок, пробегавший по спине, и спазм в желудке от случайно прочитанных или услышанных на уроке слов: своевременно, поджидать, ливрея и так далее. Само слово «еврей» было неупотребимым и обжигающим.

И вдруг – можно! Можно все!

Для меня это «все» – желтый фон и добрые лица, как у родных .

Невозможно забыть улыбки и интерес на лицах тысяч зрителей в фойе ленинградского дворца спорта «Юбилейный», где я устроил выставку. Никогда не видел столько евреев, собравшихся в одном месте: на праздник Симхат-Тора приехал поющий раввин Карлебах. Это было необыкновенное единение людей, живущих общим будущим.

Баня была недалеко от дома. В вестибюле стоял на задних лапах огромный нечесаный медведь.

Надо было найти свободную шайку и несколько раз кипятком окатить лавку. Я старательно тер отцовскую спину мочалкой. Вокруг – много изуродованных войной тел. В тесной парилке царило особое братство. Кое-кто курил. Одинокий душ – как десерт, и все стояли в очереди к нему.

После шума и пара в раздевалке – прохлада и тишина. Только изредка звякали пивные кружки и бутылки. Папа всегда стелил под ноги газету, а не белье, как это делали другие. Запомнились блеск стальных зубов и обилие татуировок: церковные луковки чуть наискосок, вожди по одному и парами, русалки, похожие на морских коньков, и грозное «не забуду». Я знал, что иметь на теле такое – нехорошо.

Уходя, мы выпивали по стакану газировки.

«Взять к примеру стол! Идеалисты утверждают, что, если выйти из класса, то стол исчезнет, и только потому, что мы его не видим. Ха-ха!» В этом месте она не спеша закидывала одну ногу на другую, такую же, и мы, затаив дыхание, ждали...

«А вот мы, материалисты, знаем, что стол существует, даже если мы его не видим! Как вы думаете, кто, по-вашему, прав?»

Так на первой лекции в 1962 году нас знакомили с основами материализма.

Наш дом угловой, и из окон я видел всякое: пьяные драки, остатки демонстраций с полусвернутыми знаменами, наводнения, крестный ход, колонну пленных немцев, шеренги солдат, обреченно шагающих на помывку, и даже транспортировку в Петергоф на платформе «Самсона, разрывающего пасть льву», не до конца укрытого брезентом.

Но главная детская забава – это попасть камушком в неторопливо плывущую по каналу лампочку и кокнуть ее.

Среди учеников школы, в которой я учился, многие дети носили известные фамилии, но между собой у нас были важны успехи в специальности (скрипка, рояль), и масштаб успехов всегда зависел от масштаба личности ученика. За талантливыми развевался невидимый шлейф, а способными были все. Сама атмосфера десятилетки при консерватории воспитывала и формировала личность. Чего стоила одна парадная лестница с любимыми дубовыми перилами, подарившими многим радость первого полета. Родной спортзал, где ошалевшие от музлитературы и сольфеджио дети гоняли на переменах в баскетбол.

Шаткие ступеньки, ведущие из артистической на сцену, и «Стенвей», вызывавший трепет... Коридоры с бесконечными классами, где из-за дверей неслись фрагменты и пассажи, способные вызвать растерянность и комплексы у проходящих мимо. Позже я узнал правило: за закрытыми дверями все играют, как боги.

Декоративная башенка на углу крепостной стены выглядела сказочной и волновала воображение до того момента, когда в юности, гуляя по крыше Петропавловки, я заглянул внутрь. Мечта увидеть город из волшебного окошка растаяла. То, что манило и было символом, оказалось сродни сельскому сортиру без двери. Но башенка видела всех, кто на нее смотрел.

Мы – последние эмигранты, евреи из России, унесшие с собой исчезающие отсветы галута и тот неповторимый культурный климат, который здесь и теперь оказался микроклиматом.

Тот же спектакль, но на малой сцене.

Однажды летом я ехал по пустому городу на работу.

Спустившись с Кировского моста, поворачивал на улицу Горького к «Великану». В момент поворота увидел голубое небо, облако и луч солнца. При этом я скорее ощутил, чем услышал, голос: «Ты наш». Кругом было светло и спокойно. С того мгновения во мне живет чувство защищенности и уверенность, что все будет хорошо.

Прошло 30 лет – все хорошо....

Мое поколение учили так: делай свое дело хорошо, еще лучше, и не думай о деньгах, они только отвлекают от творчества. Потом появятся. И вот появились первые покупатели, и я им с возмущением объясняю, что для художника продать картину – все равно что продать душу или предать друга, и т.д. Реплика: «Тогда подарите!» – быстро заставила меня поумнеть.

 

Фото Наума Каждана