ХОККУ О ДОЛГОЙ НОЧИ

ХОККУ

Долгая ночь.
Зима повстречалась с весной.
Никак не наговорятся….

1

В этот день в Нью-Йорке шёл снег. Густые влажные хлопья, как будто высыпанные из подушки Бабушки Метелицы, буквально усыпали улицы своим мокрым пухом. Обычно в Пурим погода в городе почти весенняя, солнечная, тёплая, ничем не напоминающая зиму. Но в этом году всё почему-то в здешней погоде пошло не по правилам: то ли сурок, предсказатель погоды, заспался, то ли весна где-то загуляла с молодым любовником, но весной в зимнем воздухе даже не пахло. Но праздник эти причуды природы остановить были не в силах, и, посыпаемые снегом, разряженные в карнавальные костюмы, еврейские детишки заполнили улицы Боро-Парка. Может, даже среди разгулявшейся метелицы им было интереснее разыгрывать свои детские игры. Облачённые в прекрасных Эсфирей, умных Мордехаев, мудрых Соломонов, бесстрашных Давидов, сильных Самсонов, дети веселились, трещали в трещотки, радуясь вместе с взрослыми победе над Аманом! И взрослые вели себя так же, как дети! Многие из них были одеты в такие же карнавальные костюмы и шумели не меньше детей. Ибо, как сказано в Талмуде, в этот день еврей должен выпить столько вина, чтобы он не смог отличить Мордехая от Амана! И все неуклонно следовали этой заповеди.

На всех углах продавали гоменташи – уши Амана, сладкие пуримские пирожки с различными начинками. Ради них я и приехал в Боро-Парк из Бенсонхерста. По правде сказать, эти пирожки в дни праздника продавались по всему Нью-Йорку. Но все они были с начинкой из различных фруктов, маленькие треугольнички, в общем, американские гоменташи. И только в Боро-Парке можно было найти гоменташи с маком, и не просто гоменташи, а гомоны, большие, с бабушкину ладошку, как готовила давным-давно в моём Краснополье бабушка. Такие гоменташи продавались только в одном месте, недалеко от Мункач-синагоги, в маленькой булочной, которая находилась буквально в двух кварталах от синагоги, за углом, среди частных домов, уходящих от центральных улиц Боро-Парка в сторону. Носила она прелестное название «Гоменташи от тёти Хаши». Хозяин булочной, венгерский еврей реб Меер, когда его спрашивали о тёте Хаше, всем рассказывал, что тётя Хаша – это ребецин из его родного местечка, которая на Пурим пекла гоменташи и бесплатно раздавала детям, крича на всю улицу:

– Гоменташи от тёти Хаши! Были мои – стали ваши!

Реб Меер делал гоменташи, халы, рогалики по старым рецептам, привезённым из местечек Галиции, и посему напоминавшие вкусности нашего белорусского детства. Попадая к нему, я всегда не ограничивался гоменташами, а набирал всего понемножку, чтобы праздник был настоящим праздником, как говорили у нас дома.

Свернув с людной 14 авеню, я внезапно оказался в сплошной тьме, как будто в Нью-Йорке случился электрический коллапс и в одно мгновение выключилась вся энергия. Такое в Нью-Йорке случалось, и сам я попал раз в такую историю в Манхэттене, когда вдруг Таймс-сквер погрузился во тьму. Такие шуточки были мне не в новинку, но от неожиданности происшедшего я сделал шаг назад, и свет, словно по мановению волшебной палочки, опять зажёгся. Я опять стоял на 14 авеню, сияющей огнями и заполненной толпами весёлых людей. Значит, с электричеством в Нью-Йорке всё в порядке. Просто в этом переулке то ли жители решили экономить электроэнергию, то ли внезапно у них перегорели все пробки. Редкое, конечно, явление. Но всё бывает, как говорила моя бабушка. Булочная в этот вечер должна светиться, подумал я, и решительно подался вперёд, буквально на ощупь пробираясь между домами. Я приходил за покупками сюда раз в год, и поэтому никак не мог вспомнить, находится булочная посредине квартала или в конце. А египетская тьма не проходила. Даже темнее стало вокруг. Я вертел головой по сторонам и не видел ни одного огонька. Я помнил, что на булочной была вывеска, но светилась она или нет, я не мог вспомнить, потому что в прошлом году я был здесь, когда было ещё светло и не было такого густого снега. Я был здесь год назад, и за год булочная могла закрыться. Хозяин был уже очень стареньким, и дети могли не захотеть продолжать дело. Пришла мне в голову эта мысль, когда я прошёл изрядный кусок, так ничего и не найдя. Снег продолжал идти, луна совершенно не просматривалась из-за туч, и что-нибудь рассмотреть в этой кромешной тьме было невозможно. И самое странное: в этот праздничный вечер на улице не было ни одного человека! Я уже хотел было повернуть назад, когда неожиданно, буквально из снега, появилась девочка. На вид ей было лет пятнадцать.

– Ой, – воскликнула она, испуганно посмотрев на меня, – я думала, что это мой дедушка! Вы с ним одного роста. И я ошиблась. Извините, – сказала она и добавила: – Утром дедушку увели на работу, и он не вернулся ещё.

Всё это она сказала на русском языке. И я невольно удивился этому. На этой улице, состоящей из богатых частных домов, заселённых в начале прошлого столетия, жили венгерские евреи, и услышать русский язык практически было невозможно. И откуда она могла знать, что я её пойму, когда она заговорит со мною на русском языке...

Я явно не подходил на роль её дедушки, и только полная темнота и большой снег могли позволить ей ошибиться. Мы несколько мгновений вглядывались друг в друга, пытаясь в кромешной тьме что-то разглядеть. Я уже собирался спросить её о булочной, но она неожиданно спросила:

– Вы из гамбургцев?

– А кто такие гамбургцы? – спросил я.

– Немецкие евреи, – пояснила девушка. – Говорили, что они из Гамбурга. Вчера их вели по нашей улице. Они все были очень красиво одеты. И дети, и взрослые. Они смотрели на нас, как на оборвышей. Мы все латаные-перелатаные, а они принаряженные, как мы когда-то, когда на первомайский парад ходили.

Она замерла на полуслове и обеспокоенно сказала:

– Евреям нельзя выходить на улицу после шести. За это расстреливают! И гамбургцев тоже.

Я машинально вытащил из кармана смартфон, чтобы посмотреть время. Экран засветился, и девушка испуганно вскрикнула:

– Ой, нельзя включать фонарик! Оська увидит!

Плевал я на Оську. Я посмотрел на время. Действительно, уже было далеко за шесть, двадцать минут восьмого. Уже больше часа я крутился в поисках булочной, хотя она должна была быть недалеко от 14 авеню. Я оторвал взгляд от экрана и внезапно ощутил беспокойство: до меня дошло, что девушка говорит какие-то совершенно ненормальные слова, как будто я находился на обходе в сумасшедшем доме. Я там подрабатывал по ночам, когда учился в университете. Там был пациент, который, заболев, вернулся в своё военное прошлое. Он воевал во Вьетнаме и всё время старался залезть под кровать, говоря, что это тоннели вьетнамцев и они вот-вот могут появиться оттуда. А в какое время попала девушка? И кто её пустил одну на улицу? Я лихорадочно стал соображать, что мне делать. И не нашёл ничего лучшего, как попытаться оказаться с ней в одном времени. Как говорил наш профессор Джейкоб, это успокаивает пациента. И я спросил у неё:

– Почему нельзя евреям ходить после шести?

– Это распоряжение немецкого коменданта, – объяснила мне девушка.

Она представляла себя узницей гетто. Этот синдром бывает у людей, переживших гетто. Но отчего он мог возникнуть у юной девушки, родившейся после войны?

Пока светился экран телефона, я с удивлением отметил, что девушка одета в тоненькое летнее платьице, залатанное в нескольких местах, и на ногах порванные валенки, которые я здесь в Америке никогда ни на ком не видал. И на платьице у неё пришита жёлтая звезда. Сегодня Пурим, и все в маскарадных костюмах. Но надеть на больную девочку костюм узницы гетто?

– Я знаю, что нельзя ходить после шести, но ты же вышла на улицу. И значит, мне можно тоже выйти. Я прав? – попытался я вернуть её в реальность.

– Нет, – замотала она головой, – я тоже не должна выходить после шести на улицу. Дедушка будет ругаться, но я увидела вас в окне и подумала, что возвращается дедушка. Очень темно, большой снег, и я вас приняла за дедушку.

– А где твои родители? – спросил я.

– Они далеко. Слава Богу, как говорит, дедушка. Они там, где нет немцев.

– А с кем ты тут?

– С дедушкой!

Она вновь тревожно посмотрела по сторонам и сказала:

– Нам нельзя стоять на улице. Оська увидит.

Опять этот Оська!

– Нам нельзя здесь стоять, – повторила девочка и взяла меня за руку. – Пойдёмте к нам. Вместе будем ждать дедушку. Иначе Оська вызовет полицаев, и нас заберут.

Девочка явно была помешанной, но оставлять её в таком состоянии одну я не мог. И я пошёл за ней.

ХОККУ

Мокрый весенний снег
Тихо опускается на лицо,
Превращаясь в слезу.

2

В доме было так же темно, как на улице. Даже темнее. Но глаза, уже привыкшие к темноте, различали контуры и предметы, возникающие перед нами, и я с удивлением понял, что оказался не в богатом городском доме, фасадами которых я раньше любовался, идя этой улицей, а в деревенском доме. Я родом из маленького белорусского местечка и не узнать знакомые силуэты местечкового быта, даже в темноте, я не мог. Хотя увидеть такое в Нью-Йорке не ожидал. Я увидел печку, занимавшую едва ли не половину кухни, занавеску на проёме между кухней и залом, стол и два металлических ведёрка, которые стояли у стенки, повёрнутые дном вверх. Квадратный стол с причудливо изогнутыми ножками был точно такой же, как в бабушкином доме в Краснополье. Я почему-то в эту минуту вспомнил, что снизу, под столешницей бабушкиного стола, была приклеена большая жёлтая этикетка, сообщающая, что стол изготовлен на Речицкой мебельной фабрике. Меня всегда удивляло, что стол изготовлен был ещё до войны, когда меня не было на свете. Я машинально протянул руку под столешницу, чтобы найти эту этикетку. Но не нашёл. Впрочем, стол мог стоять ко мне другим боком, и этикетка могла находиться с противоположной стороны.

– Садитесь на ведёрки, – предложила девушка и виновато добавила: – Извините, но стулья давно уже ушли на дрова. А ведёрки остались – они железные.

От её извинения я вздрогнул, внезапно ощутив, что она не сумасшедшая. В её голосе были искренность и боль. Это не свойственно сумасшедшим. Но если она не сумасшедшая, тогда схожу с ума я.

– Теперь очередь стола, – продолжила она, сев на другое ведёрко, – но дедушка его бережёт. Он портной и говорит: «Мы его спалим. А вдруг кто-то попросит скроить и не будет на чём?». И ещё он бережёт деревянную линейку и мел. А швейную машинку мы выменяли на картошку ещё осенью. Для чего портному стол, когда нет швейной машинки!? Смешно?! Мы мёрзнем и бережём стол, а последний раз дедушка перешивал пальто реб Довиду в прошлом году.

– Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно, – почему-то вспомнилась мне классическая фраза.

Сказав её, я в ту же минуту понял, что сказал её не к месту. Совершенно не к месту. Нужно было сказать что-то иное. Но что? А она, разглядев меня в темноте, неожиданно обратила внимание на мою куртку.

– У вас красивая куртка. Из Германии? – она задала свой вопрос и опять сказала своё, как мне показалось, любимое словечко: – Смешно? Конечно, вы из Германии, и куртка у вас из Германии. А я спрашиваю, как сумасшедшая Песя. А кем вы там были? В смысле работали, – спросила она и с любопытством замерла в ожидании моего ответа.

Я хотел ей сказать, что я не из Германии, но, не уточняя, откуда я, сказал просто, что там был врачом. Хотя, где это там, я не понимал уже сам.

– Я мечтала после школы поступить в медицинский институт. У нас, в Минске, он не далеко был от нашего дома.

– Ты из Минска?

– Да. Но я там очень мало жила. Мои папа с мамой геологи, и они почти весь год в экспедициях. Всё время не дома. Я летом на каникулах с ними езжу. Раз в году надо же немного побыть с родителями! Однажды была с ними в Карелии. Там видела волка. В посёлке, где мы жили, его вместо собаки держал наш хозяин. А когда ездила на Амур, то видела настоящего тигра. Это далеко-далеко. А здесь я живу у дедушки. В школу здесь хожу. Точнее, ходила. Когда началась война, мы ждали с дедушкой, что папа с мамой за нами приедут. Они обещали этим летом меня взять на Урал. Но немцы пришли в местечко раньше. И я теперь не увижу их никогда.

– Почему никогда? – спросил я.

– Потому что нас всех расстреляют. Так мне сказала Галька, моя школьная подружка. Её брат работает в полиции. Он всё знает. Галька его боится, но всё равно иногда тайком пробирается сюда и приносит мне еду. Правда, уже не приходила целый месяц. Наверное, её отправили в деревню, к родственникам. Она сказала, что всех евреев убьют. И гамбургцев привезли сюда, чтобы убить. Оська говорит, что всё это неправда. Он говорит, что нас не убьют, а отправят в Палестину. Так им сказали в юденрате. Но я ему не верю. Я больше верю Гале. Нас убивают каждый день, и, когда надо будет отправлять в Палестину, никого не останется. А вы кому больше верите?

– Самому себе, – честно сказал я.

– Как это самому себе? – не поняла девушка.

– Тому, что слышу, тому, что могу видеть, тому, что могу понять. Хотя сейчас уже и самому себе не верю. Потому что сейчас я не могу понять, где я нахожусь и кто вы... Просто всё вышибло из памяти.

– Вы у нас в местечке. Вас привезли из Германии, – она вопросительно посмотрела на меня и спросила: – А вы всё-всё забыли?

Я секунду колебался с ответом, а потом решил сказать, что всё забыл.

– Это амнезия, – совсем по-научному сказала девушка, – я работала нянечкой в больнице на школьных каникулах. Стаж зарабатывала для института. Так у нас был такой пациент. Из Палужа привезли. Он ничего не помнил. Но вы не волнуйтесь. Вы потом всё вспомните! Это бывает от переживаний.

– Бывает, – согласился я.

– А меня зовут Лика. Так меня назвали в честь бабушки Леи. Могли назвать Ленкой, а назвали Ликой. Потому что мои родители любят Чехова. Они познакомились, когда отдыхали в Ялте. Оба читали на пляже Чехова. Папа рассказывал: идёт по пляжу и видит девушку в большой шляпе с цветком, и у неё такая же книга в руках, как у него в сумке. Чехов на белорусском языке! Представляете?

– Представляю, – сказал я.

– И потом, когда родилась я, они меня назвали Ликой. В честь Лики Мезенцовой, которую любил Чехов.

– А почему не Ольгой в честь Книппер? – вспомнил я недавно прочитанную книгу о Чехове Труая.

– Потому что они её не любили. Они говорят, что она не пара Антону Павловичу. И с Ликой ему было бы лучше. А кто знает, кому с кем лучше? – совсем по-взрослому заметила Лика и, как бы отрываясь от этого разговора, спросила: – А как вас звать? – и, вспомнив о моём состоянии, добавила: – Если вы, конечно, помните.

– Помню. Майкл. В честь дедушки Мордуха.

– Это немецкое имя?

– Английское.

– Вас в Германии назвали английским именем? – удивилась девушка.

– Почему в Германии? Я не из Германии пришёл сюда.

– А откуда? – спросила она, не обратив внимания, что я сказал – пришёл сюда, а не привезли меня: сумасшедшие обязательно обращают внимание на мелочи в разговоре, а она вела со мной обычный, но сюрреалистический разговор. Как будто мы находились внутри картины Дали, где реальность и ирреальность переплелись.

– Я пришёл сюда из Нью-Йорка, – я ожидал, что она мне ответит, что она тоже в Нью-Йорке, и всё сразу бы стало на место, но она это не сказала.

– Я по географии помню, что Нью-Йорк в Америке.

– Конечно, – подтвердил я. – И я именно из этого американского Нью-Йорка.

– Немцы уже взяли Нью-Йорк! – испуганно воскликнула она.

– Чёрта с два! – хмыкнул я и добавил: – И никогда не возьмут!

– Тогда как вы оказались здесь, в Краснополье?

– Как?! Это Краснополье?!

– Да, – сказала она. – А вы не знали, куда вас привезли?

Теперь я понял, что сумасшедшая не она, а я. Какой бы она ни была сумасшедшей, она не могла знать про моё Краснополье. Значит, это всё мои галлюцинации. Не напрасно шутил наш профессор, что врачи, работающие с сумасшедшими, в конце концов сами теряют реальность видения мира. Как в старом анекдоте. «Доктор, почему вы мне не верите, что я Фрейд!». «Как я вам могу поверить, если Фрейд я!».

Мои глаза, привыкшие к темноте, стали всматриваться в окружающие меня вещи, точнее, в остатки вещей, и я понял, что нахожусь в бабушкином доме. Бабушкина печка, возле которой я спал в детстве, стол, под которым я прятался, чтобы подслушать разговоры взрослых, довоенный репродуктор на стене, который каким-то чудом остался в доме после войны. Только бабушка во время войны была в эвакуации в Саратове. Это я знал точно. И, стараясь отыскать хоть какую-то реальность в этом нереальном пространстве, я спросил:

– А вы до войны жили в этом доме?

– Нет, мы жили на Садовой улице. Но, когда пришли немцы, всех евреев переселили сюда. Этот дом был свободный. Тётя Маша уехала в эвакуацию. Здесь был стол, как у нас, и мы сюда перебрались. Из своих домов ничего не разрешили брать. Мы – это я с дедушкой и тётя Бэла с Изей. Тётя Бэла – это дочка дедушкиного брата. А Изика она нагуляла от военкома. Так все говорили. Но это не правда. Она родила его по любви. Военкома перевели от нас куда-то в Поволжье. Она ему писала письма, и он ей тоже.

– Она там? – прошептал я, показав в сторону зала.

– Сейчас здесь только я и дедушка, – сказала девушка. – Изика убили как заложника. Ему было всего пять лет. Заложников взяли, когда из гетто убежала Любка. Каждого десятого расстреляли. Расстреливали прямо на площади. А Бэла тогда сошла с ума. И её убили тоже.

Она несколько минут помолчала, а потом сказала:

– Тётя Маша пекла на свадьбы тэйглах. И, когда мы сюда перебирались, я мечтала найти здесь хотя бы один сладкий шарик от тэйглах. И нашла. Только не сразу.

Логика не нарушалась. Тётя Маша – это моя бабушка. И её нет в Краснополье, как и должно было быть. Но я никогда не слышал, что в Краснополье немцы привезли евреев из Германии. Их привезли под Минск, в специально созданный лагерь. Но всё это было, как сон, в котором перепутались истина и выдумка.

– Это дом моей бабушки, – тихо сказал я.

– У тёти Маши не было внуков. Только две дочки, – возразила мне Лика. – Я со старшей дочкой тёти Маши училась в одном классе.

– Я и есть сын старшей, – сказал я.

Теперь уже девушка посмотрела на меня, как на сумасшедшего.

ХОККУ

Кто ты есть?
Смотрю на своё отраженье в зеркале
И не вижу себя.

3

Бессонница была не просто бессонницей, это был страх. Оська боялся ночного сна. Ибо как только он пытался заснуть, он опять вспоминал ту минуту, когда впервые осознал, что такое страх. Было ему в то время пять лет. Сын директора школы Семёна Борисовича, он никого не боялся. Даже заядлые местные хулиганы обходили его стороной, ибо Семёна Борисовича в местечке уважали и даже побаивались. Он на всех собраниях и торжествах сидел в президиуме и стоял на трибуне. И все в местечке были его учениками или родителями его учеников. В тот день Оська сидел на лавочке возле дома и ждал с работы отца, который обязательно приносил ему конфетку, которую, конечно, заранее утром брал дома. Жили они на краю посёлка, где улица переходила в Чериковский шлях. По ней всё время двигались полуторки и подводы. И Оська любил смотреть, как они, поднимая пыль и подпрыгивая на ухабах не особенно ухоженной улицы, проносятся мимо. Особенно интересно было смотреть на это движение после дождя, когда посреди улицы разливалась огромная лужа, растянувшаяся буквально от одной стороны улицы до другой. Тогда машины, проезжая по ней, разбрызгивали воду по сторонам, обдавая прохожих с головы до ног. А подводы ехали тихо, медленно преодолевая эту неожиданную преграду, а их возницы на чём свет ругали погоду и всё вокруг. Это случилось как раз после дождя. На подводе не сидел, а стоял здоровенный мужик и, размахивая кнутом, подгонял лошадь. Лошадь шла с ленцой, не обращая внимания на крики мужика и даже на пощёлкивание в его руках кнута. Ибо она чувствовала, что стоя он не дотянется до неё кнутом. Но он как-то изловчился и всё-таки дотянулся до неё, и лошадь, резко рванув, окатила хозяина грязными брызгами. Оська, увидев это, засмеялся. И мужик обернулся на его смех.

– Чего, жидёныш, смеёшься? – Он нагнулся на подводе, поднял пустой мешок и резко повернул лошадь в сторону скамейки, на которой сидел Оська. – Сейчас заберу тебя в мешок! И в супе картофляном сварю! Жирный супчик будет!

Оська испугался, страшно закричал и бросился к калитке, которая, как назло, не открывалась. И когда он наконец открыл её, то от страха потерял сознание. И упал прямо на пороге калитки, так и не перешагнув через него.

С этого дня он перестал спать по ночам. Днём ещё иногда он мог задремать на часок, но ночью глаза не закрывались ни на минуту. Возили его в Могилёв к доктору Лурье, но знаменитый на всю область доктор только развёл руками и сказал, что ничем помочь не может, а применять для сна таблетки в таком возрасте не рекомендовал бы.

В одну из бессонных ночей Оське в голову пришла мысль о средстве для избавления от страха: он должен быть сильнее тех, кого боится. Но в физическом смысле быть сильнее всех он даже мечтать не мог: маленький интеллигентный мальчик интеллигентных родителей. Но можно быть сильнее всех, став директором, как папа. Потому что за директором стоит власть, а сильнее власти никого нет. Это знали в местечке все: и взрослые, и дети. И он однажды спросил у папы, как стать директором.

– Надо хорошо учиться, – сказал как педагог папа. И как человек, проживший большую жизнь, добавил: – И надо, чтобы люди, стоящие у власти, обратили на тебя внимание. И тут же, спохватившись, что такие высокие материи слишком высоки для маленького мальчика, приземлил их, сказав, что надо быть послушным, выполнять всё, что тебе говорят старшие, и обязательно быть примерным пионером и преданным комсомольцем. А потом, конечно, коммунистом.

– А как стать тем, кто должен обратить на тебя внимание? – неожиданно для папы спросил Оська. Ибо в душе он хотел быть самым главным, как товарищ Сталин. Чтобы его боялись все.

Услышав от сына такой неожиданный вопрос, Семён Борисович задумался, не зная, говорить с сыном дальше как с взрослым или оставить взрослые проблемы на будущее. Когда-то его папа, Оськин дедушка, вернувшийся с Первой мировой войны с Георгиевским крестом на гимнастёрке, объясняя ему, малышу, жизнь, сказал:

– Прыгать вверх можно и нужно, но не выше своей головы! Потому что мы евреи! А еврей должен знать свой потолок! Иначе быстро разобьёшь голову!

А Оська, посмотрев на задумавшегося папу, уточнил свой вопрос:

– А я могу стать, как товарищ Сталин? Я ведь тоже Иосиф.

Семёну Борисовичу очень хотелось в эту минуту повторить сыну слова своего отца, но он не решился. Он лишь испуганно посмотрел по сторонам и сказал, как ему показалось, величественно и с почтением к вождю:

– Иосиф Виссарионович один! И другого такого не бывает!

И, чтобы успокоить сына, добавил:

– Но ты можешь быть, как Каганович, который является другом товарища Сталина, – Семён Борисович погладил сына по взъерошенным волосам и неожиданно, вспомнив о неделю назад арестованном заведующем районо Поликарпе Спиридоновиче, с которым он дружил и благодаря которому стал директором, вздохнул, и сказал: – Но на лестнице, ведущей вверх, могут быть и сломанные перекладины, и, не дай Бог, тебе на них опереться. Но если всё-таки случайно обопрёшься, то сразу перескакивай на следующую перекладину, ни на секунду не задерживаясь на старом обломке.

Слова о лестнице Оська не понял, но то, что надо обязательно на кого-то опереться, чтобы подняться вверх, понял. И начал своё восхождение вверх. Во всех школьных мероприятиях от первого до десятого класса, который он успел окончить до войны, он всегда старался быть первым. Он, как учил его отец, кого надо хвалил, кого надо клеймил. Кроме того, он обзавёлся надёжным другом Митькой Бугаевым, первым местным хулиганом, что обеспечило ему безопасность не только в школе, но и вне её. Митьке эта дружба была тоже выгодна, и не только из-за списывания всех школьных заданий, но и за заступничество Оськи перед школьным начальством. Надо сказать, что Оська всё делал для того, кто был ему нужен. Он запомнил слова отца, что сможет положиться на того, кто будет уверен в нём. Ещё Оське для уверенности в себе требовалось чьё-то преклонение, чьи-то восторженные взгляды. И приятно было, когда эти взгляды и поклонения исходили от слабой половины человечества. Надо сказать, что это было у него от отца: Семён Борисович в молодости был большой ходок по бабам, как говорили в местечке, да и в возрасте не отказывался от возможностей находясь вдали от благоверной.

Оська начал покорять женские сердца с девятого класса, когда впервые отправился вожатым в пионерский лагерь. К концу школы в его объятьях побывали едва ли не все местные красавицы. Даже дочка секретаря райкома. Правда, здесь дальше объятий история не продвинулась, ибо Семён Борисович, узнав об этом, решительно поговорил с сыном, объяснив ему, что не каждый пирог можно безнаказанно пробовать. Семёна Борисовича после приезда в посёлок нового секретаря райкома понизили в должности и сделали завучем, а на его место поставили двоюродную сестру этого секретаря. И это Семён Борисович принял, как великое счастье. Ибо начальника банка, которого тоже заменили другом нового первого секретаря, не понизили в должности, а арестовали как вредителя. Тогда впервые Семён Борисович сказал сыну, чтобы он помнил, что он еврей, и не замахивался на недоступные вершины. Надо сказать, что в семье Семёна Борисовича никогда о еврействе не говорили и этот вопрос обходили стороной. Чтобы не травмировать психику ребёнка, как говорила мама Оськи Клара Моисеевна, которая была заведующей библиотекой. Свои слова Оське Семён Борисович сказал втайне от жены. Услышав эти слова от отца, Оська очень расстроился. Но потом, подумав, решил, что это – как история с товарищем Сталиным, рассказанная ему отцом в детстве. Но ведь есть товарищ Каганович! И им стать совсем не плохо.

Когда началась война, Оськины родители были в Москве, куда они поехали к родственнику Клары Моисеевны, который был каким-то начальником. В этот год Оська окончил школу, и они поехали искать связи, чтобы устроить Оську в столичный институт. Оська ждал их возвращения и строил большие планы на будущее, ибо мама звонила из Москвы и намёками сказала, что дело движется.

Но все планы рухнули с приходом немцев. И Оська прислонился опять к тем, кто у власти. У власти сейчас были немцы, и он прислонился к ним, он не мог оставаться сам с собой, ему нужна была поддержка, пусть хрупкая, пусть временная, но поддержка. Он хотел попасть в начальство юденрата – совета по управлению гетто, но начальником назначили учителя немецкого языка Хасика, и тот выдвинул его в еврейскую полицию, службу охраны порядка, как называли их немцы. Вся их служба состояла из трёх человек: по человеку на улицу. Им выдали дубинки и на рукав нацепили повязки со словами «Judischer Ordungsdienst».

И Оська почувствовал себя даже сильнее, чем раньше. Его теперь боялись. Ему показалось, что он заимел самую надёжную поддержку. Но сегодня эта поддержка зашаталась. Утром всех мужчин повели на работы, но не как всегда, под охраной еврейской службы порядка, а в сопровождении полицаев и двух немцев с овчарками. Повели на работу даже всех членов юденрата, во главе с Хасиком, оставив из мужчин только их. Сказали, что под страхом смерти не разрешён выход из гетто. И личную ответственность возложили на них.

– Schlafen Sie nicht! – приказал немец. И засмеявшись, добавил: – Alle, um fruhlich, als Joseph sein! (Не спать! Всем быть бодрыми! Как Иосиф! – нем.)

В другое время слова фрица его бы обрадовали: как-никак, привели в пример, немец его знает! Но не сегодня. Сегодня Митька Бугаев, который был в полицаях не последним, проходя мимо Оськи, буркнул: «Каюк!» – показал глазами на толпу. До этого несколько дней всех водили далеко за посёлок, к бывшему совхозу, где несколько дней подряд рыли котлован, как говорили, для искусственного озера: немцы решили разводить рыбу. И Оська верил в это, как и все. Но слова Митьки заставили его подумать, что котлован нужен не для озера.

Оська не спал и знал, что этой ночью не спят во всех домах гетто, все думают об одном: почему не вернулись с работы мужчины? И он думал впервые о том же, что и все. Если Митька сказал: «каюк», значит, их убили. Но их – еврейских полицейских, оставили в живых! Мы им нужны! Нужны! Ему хотелось этой мыслью перебить внезапно пришедший страх! И он стал повторять, как сумасшедший: мы им нужны! Нужны! Но страх не проходил. И тогда он решил думать о другом. И он стал думать о Лике, внучке реб Шлоймы. О ней он думал всегда, с той минуты, когда она впервые появилась в их классе. Но она не обращала на него внимания ни тогда, до войны, ни теперь. И тогда и теперь между ним и Ликой стоял Шлойма. Увидев Оську, провожавшего внучку после школы, Шлойма в тот же вечер нашёл его и сказал вполне доходчиво:

– Ду бист а грэйсер пориц (Ты большой господин – идиш), но моя внучка не юбка, которую можно помять и выбросить. А сколько ты измял юбок, я знаю. Она хорошее платьице для хорошего костюмчика! Но не твоего фасона! И поэтому, если я увижу тебя возле неё, я тебе моими портновскими ножницами сделаю второе обрезание, не предусмотренное святой книгой!

Он тогда ничего не ответил Шлойме, но запомнил его слова. И сейчас они вспомнились ему вместе со словами Митьки. Если всем каюк, значит, каюк и Шлойме! И сейчас некому защитить Лику! Она – моя! Хочет она этого или не хочет! Моя! Эта внезапно пришедшая в голову мысль успокоила Оську и вывела его на улицу. Он решил себе устроить маленький праздник. Он поднял воротник пальто и зашагал к дому, где жила внучка Шлоймы.

ХОККУ

Выйдя из дома,
Оглянись и запомни,
Как выглядит твой дом.

4

– А ты не сон? – спросил я, цепляясь за соломинку в поисках объяснения реальности. – Всего несколько минут назад я был в Нью-Йорке и вдруг оказался здесь!? Это может быть только во сне. И ты мне снишься.

– Нет, – сказала она. – Я не сон. Я ведь помню свое прошлое. Значит, я не во сне! И если вы задаёте вопрос о сне, значит, вы тоже не во сне, – Лика посмотрела задумчиво на меня и неожиданно сказала совершенно невероятную вещь: – Вы помните, как Янки из Коннектикута оказался во времени короля Артура? Это моя любимая книга! Он тоже очень удивлялся, когда оказался в другом времени.

– Коннектикут недалеко от Нью-Йорка, – сказал я первую пришедшую в голову мысль.

– Вот видите, если это произошло в Коннектикуте, то могло произойти и в Нью-Йорке, – сказала она, не удивляясь невероятности своего предположения. В отличие от меня её совершенно не удивило моё перемещение во времени. Она сочувственно посмотрела на меня и тихо сказала: – Только вам очень не повезло. Вы попали в плохое время.

– Сегодня канун Пурима – хорошее время, – заметил я, – праздник!

– А я забыла про праздник, – сказала она. – Дедушка к этому дню всегда выпекал гоменташи. Они были большие, и мака в них было больше, чем теста. Он не только хороший портной, но и хороший повар. Он и меня учил своим рецептам. Как он шутил, чтобы потом зять не жаловался, – она печально улыбнулась краешками губ и тихо добавила: – Наверное, сегодня о празднике забыла не только я.

– А я всего несколько часов назад шёл по праздничным улицам самого еврейского района Нью-Йорка. Я шёл купить гоменташи. Я повернул с главной улицы в сторону и… оказался здесь. Там сейчас тоже идёт густой снег, как и здесь.

– Вы просто шли, шли, а потом повернули и попали сюда?

– Да, – кивнул я.

– Значит, вы можете пойти назад и вернуться в своё время. Вам даже не надо идти через всё местечко! Быстрее уходите к себе. Вы попали в очень плохое время. Очень. Из него вам надо уходить!

– Почему только мне? – внезапно пришедшая мысль буквально подняла меня с места: – Сегодня канун Пурима. И, может быть, Он решил совершить ещё одно чудо и послал меня за тобой. Мы должны уйти вместе!

– Я не могу уйти, – ответила Лика, – я должна дождаться дедушку.

– Тогда будем ждать вместе, – сказал я и повторил то ли убеждая её, то ли себя: – Будем ждать!

– Не надо ждать нас, – она замотала отрицательно головой. – Идите! Вам нельзя оставаться здесь. Я вас очень прошу, идите. Мужчин, наверное, оставили работать на всю ночь. А утром уйти вы не сможете.

Наверное, не смогу, мысленно я согласился с Ликой, но вслух повторил:

– Будем ждать, – и оптимистически добавил: – Он не напрасно прислал меня сюда!

– Кто он? – спросила она.

– Он, – сказал я.

А что я ещё мог сказать? Чем я мог ей объяснить всё, что произошло со мною сегодня?

Она не переспросила. Минуту помолчала, думая о чём-то своём, а потом сказала:

– Вы помните, как я вам говорила про тейглах тёти Маши. В первую ночь, когда мы переселились сюда, дедушке приснился сон, будто на лежанке под старым порванным одеялом лежат рассыпанные шарики от тейглах. Он сказал, что они были липкие, все в меду. И во сне он увидел тётю Машу, которая сказала ему: «Каждый месяц ешь по одному шарику. И когда все шарики закончатся, ты будешь свободен!». Утром дедушка рассказал этот сон мне. И я сразу полезла на лежанку. Но под одеялом ничего не нашла. А потом, примерно через три месяца, я спала на лежанке и ночью рукой залезла в дырку в одеяле, чтобы поправить вываливающуюся вату, и там, среди ваты, моя рука нашла горсточку шариков. Они были не липкие. Совсем без мёда. Их, наверное, сушили на печке. И они закатились в одеяло. Я среди ночи закричала, испугав дедушку. Потом дедушка долго держал эти шарики в руке, сдувал с них пыль и пересчитывал. Их было восемь. А потом отдал их мне. И сказал, чтобы я их ела. Вчера я съела последний восьмой шарик. Маленький-маленький. Сладкий-сладкий. Я откусила половинку, а вторую дала дедушке. Но он отказался. И я съела сама обе половинки, – сказала она и всхлипнула: – Мне очень хотелось есть. Я три дня ничего ни ела.

Мне почему-то вспомнился шоколад Марселя Пруста: когда он пожаловался на свою годичную службу в армии, мать посоветовала ему купить двенадцать плиток шоколада и в конце каждого месяца съедать одну плитку, и тогда время будет пролетать очень быстро: не успеешь оглянуться, и у тебя останется всего лишь одна плитка. Вспомнил, и мне стало стыдно от этих мыслей. Я почувствовал, как покраснел. Какой-то дурацкий шоколад пришёл на ум, когда эта девочка уже забыла, что такое человеческая еда. Честно скажу, когда я понял, где нахожусь, мне захотелось вскочить и бежать. Всё равно куда, но отсюда. Я знал, что для большинства дорога из гетто одна. И знал, чем закончилась эта дорога в моём местечке. В большом котловане, который несколько дней рыли все мужчины гетто. Сначала расстреляли всех мужчин. А назавтра убили детей и женщин. На них не тратили пули: их убивали полицаи топорами и ножами. К нам после войны заходила тётя Настя, которая поселилась в нашем доме после того, как убили евреев. Она рассказывала бабушке об этом на кухне. А я сидел в зале и слышал этот рассказ. Лика не знала, что будет завтра, а я знал. Но я не в силах был сказать ей это сейчас. Может быть, эта дорога для меня в одну сторону? Когда-то там я специально взял в университете курс иудаизма, чтобы спросить, за что несут свою кару евреи... Профессор вздохнул и тихо сказал:

– За грехи свои.

– А разве другие народы безгрешны? – спросил я.

Он пожал плечами, ещё раз вздохнул и, разведя руками, признался:

– Не дано знать человеку...

Может, и сейчас я здесь оказался за грехи свои. Может?! Но почему-то, подумав про это, я внезапно вспомнил мой первый шаг в темноту! И то, как я сделал шаг назад. Я ведь тогда вернулся назад из этого ужасного времени. Мог плюнуть на эти гоменташи, пойти в булочную реб Зусла и купить горячие булочки. Они у реб Зусла всегда прямо с печи. Но я не пошёл туда. Я сам добровольно опять провалился в эти тартары. Значит, шанс есть! Маленький шанс, но есть! Вспомнился Данте: «Пройдя сей круг, вернусь назад»…

Все эти мысли пронеслись, казалось, в доли мгновения, но по удивлённым глазам Лики я понял, что молчу уже несколько минут, глядя отрешённым взглядом на неё.

– Что с вами? – растерянно спросила она. – Вам плохо?

Я хотел ей сказать, что это обыкновенный психологический синдром. Торможение нервных клеток. Отключение. Реакция моего мозга. Разрыв нервных окончаний. Это наша семейная болезнь. Я сегодня вечером не принял таблетки. Но сказал совсем другое:

– Хочешь, я тебе покажу будущее? У меня в телефоне есть видео прогулки по Нью-Йорку.

Лика отрицательно помотала головой. И спросила удивительно по-взрослому:

– И после всего этого евреи живут, как прежде?

– Живут, – сказал я.

– И влюбляются, и женятся, и рожают детей?

ХОККУ

Трудные вопросы.
На которые трудно ответить.
А надо ли на них отвечать?

5

Снег не прекращался. Большие мокрые хлопья буквально стеной закрывали видимость. Оська отмахивался от снега, как от назойливой мухи. Лика жила на другом конце улицы, и дорога по ночной заваленной снегом улице показалась Оське бесконечной. Где-то на половине пути, возле бывшего здания аптеки, он услышал за собой шаги и обернулся. Сначала в белом кружении снега он увидел большое чёрное пятно, перекрывающее улицу. Он замер, ожидая его приближения. И когда оно оказалось рядом, то распалось на несколько пятен, которые превратились в людей. Это были полицаи. Увидев Оську, они захохотали и замахали руками:

– Оська, – начали кричать они наперебой. – Можешь идти спать!

– Он же не спит! Ты что, забыл?

– Но всё равно пусть до утра убирается в свою нору! Сегодня гетто наше!

– Нам дали подарок за хорошую работу! Сам комендант сказал, что все женщины гетто сегодня наши! Устроим им последнюю ночь счастья! – начали объяснять своё нашествие полицаи. – Завтра, Оська, тебе некого будет охранять! Юдэн фрай, как сказал господин обер-лейтенант! Это по-немецки, а по-русски: жидов больше не будет!

– И Оськи не будет? – спросил кто-то.

– Оську оставим. Посадим в клетку. И пусть народ смотрит, какие были жиды!

Большеголовый Евхим, бывший зоотехник, схватил Оську за лацкан пальто и стал кричать ему в ухо:

– Слушай, в каких домах здесь цимус? Ты же здесь всё знаешь! Покажи! Не увиливай от работы! Сегодня ты ещё не бугай с выставки и должен работать!

Они были пьяные и едва держались на ногах. Они окружили Оську и, буквально падая на него, требовали немедленно вести их к красавицам. Ему почему-то вспомнились стихи Маяковского: кто тут временные слазь кончилась ваша власть. Вот так, без знаков препинания, как автоматная очередь, слова вонзились в мозг. Больше опереться было не на кого. И, увидев в толпе полицаев Митьку, он с надеждой посмотрел на него. Пьяный, как и все, Митька, мотнул головой и развёл руками перед окружавшими Оську полицаями:

– Братцы, на что нам этот жид! Найдём девочек сами! Вперёд!

Он резко потянул за собой напиравшего на Оську Евхима и, оттянув его от Оськи, потащил в направление близлежащего дома. И полицаи подались за ним, опять превращаясь в одно тёмное пятно.

Оська несколько минут отрешённо стоял, не соображая, что делать дальше. Привыкший выполнять приказы, он попытался развернуться и пойти назад. Но ноги как будто приросли к земле. Из дома, куда пошли полицаи, раздались крики. Потом они стихли, а Оська продолжал стоять, оглушённый новостью. И в это время из пелены снега опять возник Митька. На этот раз он был один.

– Ты что стоишь? – спросил он и, не ожидая ответа, сказал: – Всех ваших мужчин убили. Завтра убьют женщин и детей. Всех! Дошло?

– А я?

– А тебя оставят, как сказал Трофим, в качестве учебного пособия! В виде скелета для урока анатомии!

– Убьют?

– Дошло до дурака, – буркнул Митька и добавил: – Беги, пока не поздно. Сегодня наши все пьяные, кто здесь гуляет, кто дома отсыпается. И немцы пьют шнапс. Их начальник приехал! Обер-попер! Беги!

– Куда? – растерянно спросил Оська.

– А это не моего ума дело! Только если хочешь жить – тикай! – он толкнул Оську и, не оглядываясь, пошёл опять к дому.

А куда бежать? К кому прислониться, чтобы спасли? Сейчас ему было не до праздника.

Он увидел вдруг перед глазами лица заложников. Они смотрели на него, как тогда, когда их, троих еврейских полицейских, поставили напротив заложников. Дали винтовки. И приказали стрелять. Сзади них стали с винтовками полицаи. Винтовка ему показалась очень тяжёлой. Дрожали руки. Но он знал, что если не выстрелит, то выстрелят в него. И он выстрелил. Правда, промазал. Ведь стрелял впервые в жизни. Тогда он испугался, что за это его убьют. Но вслед за ними начали стрелять полицаи. И ему не вспомнили этот промах. Только Бугай, который стоял за ним, сказал после:

– Косой ты, Оська!

Оська закрыл глаза и услышал шум падающего снега. Он никогда раньше не слышал этого звука. Он слышал, как шумит ветер, как барабанит по стеклу дождь, как гремит гром. Но звук падающего снега он услышал впервые.

ХОККУ

Летящая белая птица
Оставляет на белом снегу
Тёмный след.

6

– Ой! – воскликнула Лика. – Сюда кто-то идёт. Может, дедушка?

Она бросилась к окну, прижалась к стеклу, пытаясь в кромешной темноте рассмотреть человека. И тут же отпрянула от окна:

– Это Оська! Прячься! Иди в зал. Я его задержу здесь.

Я зашел за занавеску. И оказался возле лежанки, на которой я любил спать в детстве. Моя кровать, сооружённая из козел и досок, была впритык к лежанке. И я часто перебирался с неё на печку. Сейчас здесь стояла обыкновенная железная кровать. В первую минуту у меня мелькнула мысль забраться под нее. Но я остался стоять просто за занавеской.

– Не спишь? – услышал я Оськин голос. – Пришло время: все не спят, как и я! Хорошо не спать?

Вместо ответа Лика спросила:

– Оська, почему не вернулись сегодня с работы мужчины?

– Ты раньше ответь, хорошо не спать или нет? – повторил свой вопрос Оська.

– Плохо, – сказала Лика.

– А я не сплю с детства, – зло сказал Оська. – А почему не пришли мужчины, я не знаю! Я знаю, отчего они не пришли! Почему и отчего очень разные слова! Нам это объясняла на уроке Ольга Сергеевна!

– Отчего? – я почувствовал, как дрожит голос Лики.

Он ответил после недолгого молчания:

– Оттого, что не могут прийти. Их убили.

– Всех?

– Всех! И твоего умного дедушку.

Я услышал, как всхлипнула Лика.

– Всех! – повторил Оська. И добавил: – А утром убьют всех оставшихся. Меня, тебя, всех!

– И тебя?

– И тебя! – ответил он. – Надо отсюда уходить! И быстрее.

– Куда уходить?

– К партизанам.

– Ты? К партизанам?

– А больше некуда. Помнишь, Мирон, сын плотника Аврома, который работал до войны в райкоме инструктором, вывел полгода назад отсюда свою сестру. Тогда расстреляли за это заложников. Он у партизан вроде за комиссара. Я слышал.

– И ты думаешь, он тебя примет тоже в партизаны? Он же знает, что ты работал на немцев! И вместе с юденратом выбирал заложников! И расстреливал их!

– А что было делать! Нам приказали, и мы выбрали! Мы не выбрали бы – выбрали бы нас! Мы бы не стреляли – застрелили бы нас! Ты видела, что за нами стояли полицаи. У нас в винтовках было по одному патрону. Всего по одному!

– И тебя за это он погладит по головке!

– Может, и погладит, если ты будешь со мной. Ты ему нравишься. Он ведь и тебе предлагал тогда уходить. А ты осталась из-за дедушки. Я всё знаю. Потому что я не сплю, когда все спят.

– Тогда расстреляли нашего племянника Изю. И Любка сошла с ума. Ему было пять лет….

– Я мог и тебя вписать в заложники. Хасик поручил составить список нам, службе охраны. Хотел остаться чистеньким! Все хотят быть чистенькими, но кому-то надо быть и грязненькими! И за это его сегодня расстреляли! А я – живой! Потому что не боюсь быть грязненьким! Я оставил тебя жить! И ты думаешь, почему? Потому, что ты мне тоже нравишься. И сейчас ты пойдёшь со мной. Мы уйдём к партизанам. И ты скажешь Мирону, что я организовал здесь подпольный комсомольский отряд! И ты была в этом отряде. Ты будешь единственным свидетелем моей подпольной работы. Подтвердишь, что я пошёл для прикрытия в местное начальство. Когда выбирали заложников, я уберёг наших комсомольцев! И выстрелил мимо. Ты помнишь, что упали тогда первыми только двое? Вот и всё, что ты скажешь. Завтра свидетелей того, что здесь было, не будет. Не останется ни одного человека, кроме нас с тобой! Дошло?

– Я не пойду с тобою. Ты убил Изю.

– Сегодня всех женщин гетто отдали для развлечения полицаям. За хорошую работу! Полицаи уже в гетто. Сейчас в доме Черновцов. Там задержатся – у них четыре дочки. Как говорил их папаша-киномеханик, все красавицы, как Любка Орлова. Вот к ним и пришли сегодня весёлые ребята! Скоро придут и сюда. Я обогнал их огородами. Выбирай – времени на раздумье нет!

– Я не пойду с тобой! – повторила Лика. – Ты убил Изика! Лучше бы ты выбрал его маму. Она просилась.

– Она нравилась Хасику. И он сказал, чтобы я вписал ее поскрёбыша и тогда она будет свободна. И он сможет заняться ею! Так он сказал, и я вписал его. И какое это всё имеет значение: раньше убили, позже убили! Завтра убьют всех!

– Уходи! Я не пойду с тобой!

– Дура! Сумасшедшая дура! И я дурак, что зашёл за тобой!

Потом хлопнула дверь. И мы опять остались с Ликой одни.

Лика стояла посреди кухни и плакала.

– Дедушку убили, – тихо сказала она. – Это я виновата, что сама съела все шарики тейглах!

Я обнял её, и она прижалась ко мне, наверное так, как прижималась к дедушке в детстве, и я услышал, как стучит её сердце. Мы так несколько минут стояли молча. Я гладил её вздрагивающие плечи. Она всхлипывала и не могла остановить слёзы. Я провёл ладонью по её лицу, стараясь вытереть слёзы, и тихо сказал:

– Надо уходить, и быстрее! В этом Оська прав. Не знаю, удастся ли это нам. Но попробовать надо.

– Куда уходить? – она вопросительно посмотрела на меня.

– Забыла, о чём мы говорили до прихода Оськи?

– Забыла, – призналась она.

– Попробуем назад, в будущее, – напомнил я ей, машинально повторив слова героев старого американского фильма. – А если Он закрыл нам дорогу назад, то к партизанам.

ХОККУ

Я слышу,
Как стучится твоё сердце.
И спешу открыть дверь.

7

Я слабо ориентировался на тёмной ночной улице. Но Лика сказала, что я пришёл со стороны колодца, который на краю улицы, и, значит, нам надо идти туда. Колодца я никакого не помнил. Но, видно, потому что шёл по правой стороне улицы, а колодец был на левой стороне, возле дома тёти Сары, как объяснила мне Лика. И добавила:

– А в соседнем с ней доме живёт Оська.

– Надеемся, что он не пошёл к себе домой, – сказал я. И тут же, вспомнив слышанный разговор, спросил: – А дом Черновцов на нашем пути?

– Да, – сказала она, – но можно обойти его огородами.

– Можно, но нельзя, – заметил я.

– Почему? – спросила Лика.

– Потому, что мы не знаем, где переход в будущее. Он где-то на прямой, по которой я шёл! И с этой прямой нам нельзя сходить. Я ведь никуда не сворачивал. Повернул с 14 авеню и всё.

Одна надежда была на густой снег и темноту.

– Где-то должен быть поворот, – вспомнил я.

– Эта улица пересекается с двумя переулками, – сказала Лика. – А в конце она загорожена. Там немецкий патруль.

– Ограждение я не видел. Да и переулки мне не попадались. Значит, нам надо пробовать повернуть в первый же переулок.

– Через два дома будет Банный переулок, – сказала Лика. – Там была баня.

– Значит, попробуем туда свернуть, – хотел сказать я, но не успел. Резкий крик сзади на какое-то мгновение подкосил мне ноги:

– Стой, Оська! Нечего от нас бабу прятать!

Лика обернулась и вскрикнула:

– Полицаи!

Мне не оставалось времени, чтобы обернуться. Они меня приняли за Оську, ну, и хорошо. Конечно, в гетто уже не должно было быть мужчин, и на этой улице, кроме Оськи, не должно было быть никого. Я схватил Лику за руку и побежал. Как бы полицаи ни были близко, но у переулка мы должны оказаться раньше. Если это тот поворот, который мы ищем, мы спасены, а если нет...

Я слышал, как хлюпал мокрый снег под ногами бегущих за нами полицаев. Но не оборачивался. В темноте я едва не пробежал переулок, но Лика потянула меня в сторону поворота. Она завернула в переулок, я увидал, как она сделала шаг, войдя в него. И понял, что это не то, что мы ищем, это просто переулок! Всё это пронеслось в моём мозгу в доли секунды! Я понял, что мы свернули не туда! Но Лика тянула меня за собой, и я тоже сделал шаг в сторону переулка.

…И в ту же секунду я оказался на 14 авеню, в Боро-Парке. Я стоял на углу – там, откуда сделал шаг в прошлое. Стоял, тяжело дыша после бега. Стоял один, без Лики.

Здесь продолжался праздник. Играла музыка, дети в маскарадных костюмах трещали в трещотки, все веселились, суетились, спешили, жили. Я какое-то мгновение, ослеплённый уличным светом, смотрел на это веселье. Голову сверлила одна мысль: неужели каждый должен оставаться в своём времени и нет из этого иного выхода. Но я же был ТАМ. И мог остаться ТАМ! Я обернулся и … сделал шаг назад, в этот проклятый переулок. Я страшно боялся, что на этот раз передо мной окажется светлая праздничная стрит. Я даже от страха закрыл на мгновение глаза.

Но, когда я их открыл, я снова стоял на ночной местечковой улице. Прямо передо мной хоровод из полицаев окружал Лику. Они меня не видели: я оказался за их спиной. Они что-то кричали, хохотали. Пьяные, они едва держались на ногах. Сцепившись руками, они крутились вокруг неё, как вокруг ёлки, затянув новогоднюю песенку. А потом один из них остановил круговерть и сказал:

– Посчитаем комсомольскую считалочку. Кто выиграет, тот будет первым с ней! – и стал тыкать в них пальцем, бормоча: – Ниточка, иголочка, выйди комсомолочка! Степан – ты комсомолочка! Выходи!

Они расцепили руки, выталкивая Степана из хоровода.

До переулка был буквально шаг. И, увидев разорванный круг, расталкивая и сбивая с ног пьяных полицаев, я ворвался в него с криком:

– Achtung! Hende hoch! (Внимание! Руки вверх! – перевод с немецкого.)

Не знаю, как я вспомнил в эти минуты немецкие слова. Мне казалось раньше, что я их начисто забыл, несмотря на то, что в школе я когда-то учил немецкий и даже имел за него пятёрку.

Я подхватил Лику на руки, прижал её к себе, и, отталкиваясь от асфальта, прыгнул в сторону переулка. Мне показалось, что я взлетел над растерянными полицаями. Но, конечно, это только показалось. Но всё же я оторвался от земли. Ноги оторвались от липкой весенней грязи местечковой улицы и через мгновение… опустились на мокрый городской асфальт.

Я опять оказался на 14 авеню в Боро-Парке. Поскользнулся на мокром асфальте и вместе с Ликой растянулся на нём буквально под ноги проходящему мужчине.

– Вам помочь? – он наклонился к нам.

И две маленькие девочки, которых мужчина держал за руки, с любопытством посмотрели на нас.

– Are you ok? – спросил он. – С вами всё нормально?

Я кивнул:

– Всё нормально! Просто праздничная шутка. Вспомнили детство!

Мне так было хорошо лежать посреди Боро-Парка и видеть удивлённые глаза Лики. И видеть удивлённые глаза девочек, глядящих на порванные валенки Лики. Но сегодня Пурим – карнавал! И это наш карнавальный костюм!

– Розэ, кук афн клэйдл, – заинтересовалась одна из девочек одеждой Лики. – Вос ду мэйнст? Дозикэр клэйдл фун а мигилэ одэр фун андэрэшэ бихул? (Роза, посмотри на платье? Что ты думаешь? Это одежда из книги про Эстер или из другой книги? – перевод с идиша.)

– Шы кукцах ви а мишугэнэ Хайке, – объяснила ей сестрёнка. – (Она смотрится, как сумасшедшая Хайка! – перевод с идиша.)

ХОККУ

Старые валенки
С огромной дыркой на пятке.
Какую большую дорогу они прошли.