Я родилась в Минске, но уже через месяц оказалась москвичкой. Однако мои родители были тесно связаны с Белоруссией. Отец – художник Меер Аксельрод, родом из Молодечно, жил в Минске вплоть до поступления в московский ВХУТЕМАС, часто приезжал в Минск к родителям и братьям, один из которых, еврейский поэт Зелик Аксельрод, был арестован в начале 1941 года и вскоре расстрелян органами НКВД.

Мама – прозаик и литературовед Ривка Рубина училась в аспирантуре в Белорусской академии наук и стала доцентом минского педагогического института. Она дружила с белорусскими и еврейскими писателями, переводила их книги. Да и моя первая книжка, вышедшая в издательстве «Детская литература», – перевод сказки Змитрока Бядули «Прибауточка об уточке».

Свою профессиональную жизнь я начала как детский поэт и переводчик, поскольку моя взрослая лирика, так же, как и мамина проза, были непроходимыми по цензурным соображениям. Мои первые, тщательно процеженные сборники, вышли в свет в издательстве «Советский писатель» с перерывом в десять лет, в 1976 и в 1986 годах.

Во время перестройки меня стали активно печатать толстые журналы, но тут-то я отправилась в Израиль, где живу с 1991 года.

 

ПЕСНЯ О КАНТОРЕ

Службу вёл этот кантор
в городке Молодечно,
а вернее, в местечке,
что на речку глядит.
Говорят, этот кантор
пел псалмы так сердечно,
как в года стародавние
юный Давид.

Говорят, песни кантора
слышали в гетто,
то ли заупокойную,
то ль за здравье псалом.
Но какая мелодия
замерла, не допета,
было некому, некому
вспомнить потом.

Я тех песен не знала,
и не те были боги,
да и мама росла
от молитв вдалеке.
Вспоминала, как дед
пропадал в синагоге,
а она у порога
играла в песке.

Только бабка моя
не забыла о канторе
и на Малую Бронную
снаряжалась со мной.
Не грозили подмостки
бессудными карами,
не сулили тот гибельный
сорок восьмой.

Там на сцене московской
пели песни на идише,
там за месяц в партер
раскупали места.

Обезумевший Лир
заклинал силы высшие,
но спасти не сумел
ни себя, ни шута.

А теперь в синагоге,
где кантор – бельканто,
где поют на библейском
живом языке,
кто услышит,
как звал к покаянию кантор
в городке Молодечно
на Уша-реке?

***

ИЗ ДЕТСТВА

Бело-розовая жимолость,
дождиком умытый вьюн,
под вьюном – скажи на милость,
не засыпанный гальюн.

Дом – верней изба с терраскою.
Огород, тропинка, пруд,
крашенный ленивой краскою…
На кушетке книжек пуд.

За обложкой скромной живопись,
Ренуар на пол-листа.
Светится, как наша жимолость,
трёх купальщиц нагота.

Прочь, учебники, задачники,
груды зимней ерунды.
Мы купальщики, мы дачники  –
что за отдых без воды?

Где же нынче эта жимолость,
эта лодка на мели
и хозяин тот прижимистый –
деревянные рубли?

Что же было там хорошего –
верно, память коротка.
Промелькнувшей жизни крошево
тонет в мареве песка.

***

СПЯЩИЙ САД

Дай мне нынче выйти в полночь.
Давид Cамойлов

Плакаться в жилетку нет причин,
и жилетка эта – где она?
Тьма ушей у сада, тьма личин,
всё быстрей густеет мрака пелена.

Мне поспеть бы, уследить, как меркнет сад,
как теряет очертанья. Ночь строга.
Редкий неслух встрепенётся невпопад,
трель, стаккато… И ни друга, ни врага.

Раздувает тишина свои мехи.
В чёрной яме оркестровой нету дна.
Возвращаются безлюдные стихи,
сквозь которые вселенная видна.

***

Захлебнулся изменчивый гул,
перетёк в  монотонное пенье.
Городок наш как будто уснул
в предзакатном оцепененье.
Над протяжной, чуть слышной мольбой
взмыл раскатистый глас мегафона
и замолк… Только листьев прибой,
шарит ветер за дверью балконной,
да слегка занавески дрожат,
отшатнувшись от стёкол в испуге.
Пробежал за окошком солдат,
и ещё один… Мирно в округе.
Почему же никто не поёт,
выходить неохота из дома?
Одержимый  жужжит вертолёт,
и тревога висит невесомо.

***

В московском подъезде,
застигнуты вьюгой,
мы прятались вместе,
теряя друг друга.

Он долгой зимою
пустился в загул,
а после за мною
тащил мой баул...

Мы тихо расстались
у стен терминала.
И ладно. Забыла
и не вспоминала.

Но что же ни драной
не стала, ни узкой
на дне чемодана
забытая блузка.

***

В московском подъезде,
застигнуты вьюгой,
мы прятались вместе,
теряя друг друга.

Он долгой зимою
пустился в загул,
а после за мною
тащил мой баул...

Мы тихо расстались
у стен терминала.
И ладно. Забыла
и не вспоминала.

Но что же ни драной
не стала, ни узкой
на дне чемодана
забытая блузка.