Родился уже довольно давно, но не слишком, в бывшей столице когда­то бывшей родины. Настоящее место жительства – Остров Принца Эдуарда (Канада), далее – везде.

Образование – неоднократное высшее. Член Международного союза писателей Иерусалима.

Хобби – жизнь, литература, я сам.

 

Люблю – любовь, друзей, природу, тишину, собак, самолёты. Не люблю – толпу, телевизор, диету. Позади – эмиграция и две удивительные книги.

 

 

Научи меня рисовать

– Как тебя зовут?

– Данила… То есть, Даниил.

– А как мама называет?

– Даня.

– Лет тебе сколько?

– Девять.

– Как, по-твоему, зачем мама привела тебя ко мне?

Пауза…

– У тебя собака есть?

– Нет. В прошлом году у меня крыса была. Белая. Она была мне, как друг.

– А у кого-нибудь из твоих друзей в школе есть собака?

– У меня нет друзей.

– А – почему?

– Я плохой… – закусив губу.

– Плохой? Чем плохой? Что в тебе такого особенного?

– Ко мне приходят голоса…

Я не подаю вида, что обескуражен. Голоса – это плохо, это к психиатру. Болен мальчишка, тут просто психолог, и даже не просто, а классный – такой, как я – не поможет тоже. Но лучше ещё раз…

– А что они тебе говорят?

– Разное. Нехорошее. Крысу мою убить.

– Ты их слушаешь?

– А-то как же? – недоумённый взгляд.

Точка. Теперь – его мать…

…Она садится на краешек стула. Измождённое лицо, накрашена наспех, в глазах – тоска. И начинает говорить, долго, не умолкая ни на секунду и не поднимая глаз от пола, и я понимаю – почему, и не перебиваю. Ведь пока она говорит и не смотрит мне в лицо – она ещё надеется. Но там, за дверью кабинета ещё двое, и я больше не могу ждать...

…Дверь за ними закрылась, за этими двумя несчастными, которые друг для друга…

Их мир – замкнулся.

Лица мелькают передо мной, как визитные карточки. Детские – смущённые, виноватые – это всегда пострадавшие.

Взрослые – растерянные или, наоборот, уверенные в себе. Те, кто виновен.

Восемь пациентов в день, пять дней в неделю – двадцать два года.

Они приходят за помощью и получают её. Иногда – в последний момент, не все – пусть – но…

Жалеть их я не успеваю, ну – почти. Да это и не главное, потому что, если получается, то уже незачем. А если нет, тогда думаешь о том, как помочь тому, кто придёт следом…

Потому что,  когда что-то случается, что-то необычайное, плохое или хорошее – неважно, и бог, судьба или жизнь испытывают нас, главное – оказаться готовым. Иначе – в щепки…

Тёмные, почти чёрные волосы, круглая родинка на левой щеке, глаза на пол-лица – девчушка, лет семи, вошла и заслонила собой – всё…

Поверьте, я уже давно научился держать себя в руках. Не давать волю эмоциям, не впадать в экстаз или отчаяние – такая работа, которая со временем становится твоим образом жизни. Но…

– Сейчас, Нюта, сейчас, я вот только поздороваюсь с доктором.

Я поначалу даже не обратил внимания на её мать, она стояла напротив, смотрела на меня в упор и совсем не казалась удивлённой.

– Здравствуйте, доктор. Вы не смущайтесь, я уже привыкла, что Нюта… Что всё внимание на неё. Всегда. – И улыбнулась.

И я вдруг увидел, какая прозрачная у неё кожа.

Мы расположились, как обычно, я – на своём месте, они обе – напротив меня и лицом друг к другу. Внезапно малышка встала, обошла стол и, подойдя ко мне, взяла за руку. Просто – взяла и всё.  Словно так и надо. А мать, глядя в окно, сказала:

– Вы ей понравились, доктор, – потом добавила: – У вас тут хорошо, славно и река…

– Что – река?

– Непривычно смотреть на неё сверху. У вас ведь семнадцатый этаж, да? Я никогда не видела её с такой высоты. Там, внизу, она дышит, а отсюда – ещё и смеётся…

Я напрочь отдал им обеим инициативу – они вели себя, как хотели, делали, что хотели, а я просто смотрел на это со стороны, и мне ничего не хотелось менять.

– В этом городе столько пробок, столько разных… – её взгляд вернулся ко мне:

– Ох, простите, мы итак опоздали, а я ещё болтаю, отнимаю у вас время. Пожалуйста, доктор, мы вас слушаем, спрашивайте. А просто поговорить мы сможем потом, если время останется и вы захотите – с нами.

– С вами?

– Конечно. Вы не обращайте внимания, что Нюта молчит, она разговаривает, только не все её могут услышать…

Девочка продолжала держать меня за руку. Она смотрела на меня серьёзно, без улыбки, и, когда я попытался высвободить руку, лишь мотнула головой и ухватилась за неё ещё крепче.

– Тебя зовут Аня?

Она снова мотнула головой.

– Её зовут Данута. А Нюта – это… Она сама так захотела. Понимаете, Данута – Нюта… Вот такая связка получается. Но это она сама. Прямо так и сказала – Нюта. Она вообще за свои семь лет произнесла только два слова – своё имя и ещё у неё однажды случилось воспаление среднего уха, болело сильно, и она так и сказала – больно. Только два раза… Ой, доктор, я ведь и сама не представилась, простите ещё раз, я снова заболталась и вас заболтала… Аня – это как раз я. Анна… Да просто – Аня и всё, без отчества. Нюта и Аня, вот. В общем, две Ани выходит – большая и маленькая…

– А большая – это вы? – спрашиваю я, и они обе вдруг начинают улыбаться.

– Вы не зря ей понравились, доктор. Нюта – она никогда не ошибается…

Я смотрю на неё, и мне отчего-то приятно на неё смотреть. Не могу понять, какого цвета её глаза… Золотистые… То ли это отсвет заходящего солнца, то ли на самом деле. В уголках – лёгкие, едва заметные морщинки.

Девочка вдруг отпускает мою руку, возвращается на место и берёт со стола карандаш, простой, остро отточенный карандаш. И смотрит на меня – выжидающе. Я достаю из ящика несколько чистых листов бумаги, пододвигаю, и она начинает рисовать. Анна хочет что-то сказать, но я прикладываю палец к губам – пауза. Мы ждём – Нюту…

…Она поднимает голову и смотрит на меня.

– Можно? – я указываю на рисунок. – Можно посмотреть?

Она кивает, и я поворачиваю рисунок к себе. И – замираю, потому что…

Такое я видел только на рисунках Модильяни, Климта… Простая карандашная линия, даже не рисунок, а… намек, в котором правды больше, чем в законченном полотне иного мастера. Линия кажется случайной, неровной, изрытой, как… И именно такой, единственно такой, какой должна быть. Корявый человечек улыбается во весь рот, а вокруг – нечто, и я понимаю, что это – облака, небо…

Внезапно до меня доходит, что это мой портрет.

Ах, этот чёртов профессионализм…

– Где же это ты меня нарисовала, Нюта? – сам не верю, что задаю этот совершенно идиотский вопрос, но уже поздно, и я продолжаю:

– Я что – лечу? Тогда, где самолёт или крылья? А если иду или стою, то где земля, трава, цветы? А вообще-то, знаешь, ты молодец…

Но она принимается за рисунок снова, высунув от усердия кончик языка.

– Ну, вот, и вы тоже удивились, доктор. Все удивляются, все и всегда. А я – нет. Я знаю, что Нюта – необычный ребёнок, может быть – гениальный ребёнок. Нет-нет, не беспокойтесь, я уже столько раз говорила об этом с ней, что говорить при ней – с вами… Ну, ничего такого, понимаете? Знаете, что меня удивляет? Не то, что она так рисует, а то, что она при этом так весела и беззаботна. Гениальные дети – другие. С детства другие. И чаще всего, с детства – несчастны. Я знаю, я очень много читала и воспоминания, и вообще… Сначала я пыталась её уберечь от всего. От обид, от стрессов, от жизни. А потом поняла, что невозможно. Невозможно запереть её в клетку. Даже – золотую. Мне пришлось с этим примириться, ведь другого выхода всё равно нет, понимаете? И ещё мне пришлось понять – а что взамен. Изменить шкалу ценностей, если хотите. И оказалось, что ценностей этих – всего ничего. Доверие, чувство защищённости и любовь. Остальное – излишки цивилизации. Вы назовёте такое отношение к жизни эгоистичным – пусть. Я ведь не собираюсь переделывать мир. Единственное, что меня волнует, – судьба моего ребёнка, наделённого необычными способностями.

Нюта выпрямила спину и, не поднимая глаз, положила на стол карандаш. Потом посмотрела на мать, затем на меня. И кивнула.

…Я на бумаге – ожил. Я – двигался, мои руки, ноги, даже – глаза. И небо двигалось вокруг – я летел. Я – летел…

…– Нюта, понимаешь, меня никто никогда не рисовал. А – вот так… Я даже не знаю, что сказать. Ну, то есть, ты потрясающе рисуешь… Скажи, я могу оставить этот рисунок себе? Я бы повесил его здесь, в кабинете. Или дома. Можно?

Она кивнула – и улыбнулась.

Рисунок – ликовал. Это было…

Ну вот, представьте, вы смотрите на собственный портрет, и вас охватывает озноб.

Такими были рисунки Нюты.

Позже я увидел их – все…

– Свой первый рисунок она сделала в год и два месяца.

– ???

– Это правда, вы зря не верите. Верить – необходимо.

– Всем?

– Ну, конечно. Как же иначе.

– Вас никогда не обманывали?

– Ну, почему же, бывало – она смеётся и теребит локон, а я… почти не слышу её голос, вот смотрю на неё…

– Обманывали, даже один раз деньги украли. Цыганка одна… Я тогда рассердилась ужасно-ужасно, а потом увидела их ещё раз – на вокзале, подошла и дала ещё.

– Зачем? Она же вас итак обворовала!

– Пусть. От хорошей жизни воровать не станешь.

– А вы – никогда не обманываете?

– Я не люблю обманывать… потом, это так хлопотно. Хотя, конечно – умею…

– А Нюте? Ей вы тоже всё рассказываете?

– Конечно. Всё и всегда – как самой себе.

– Расскажите мне про её первый рисунок, тот, в год и два месяца…

– Ей тогда первый раз попали в руки карандаш и бумага. И она нарисовала – небо…

– Просто – небо? Вы уверены?

– Да, у меня сохранился этот рисунок. Небо – облака, воздух, ветер…

– То, что вы говорите, – удивительно. Я ещё с таким не встречался.

– Мне иногда кажется – знаете, что? Что Нюта – ангел, который никак не может привыкнуть к нашей земной жизни и тоскует по небу. Отсюда – и рисунки…

– Почему вы пришли ко мне? Насколько я понимаю, вы не считаете, что ей нужна помощь психолога. Тогда – что?

– Это не я. Это из садика нас послали перед школой. А читать и писать Нюта давно умеет, она уже уйму книжек перечитала сама, она вообще – развитый ребёнок, в шахматы играет… Вот не говорит только, но можно ведь и письменно на вопросы отвечать, правда?

– Можно, разумеется. Но ведь вы сами понимаете, в школе – свои порядки и законы. Кроме того, дети иногда довольно жестокие существа. Приходится думать и об этом тоже.

– Я думаю, Нюта может учиться дома. А художественную школу она и так может посещать, без справки психолога, я там уже была, рисунки её показывала. Её возьмут в любой момент.

– Не сомневаюсь, Нюта – художник, у неё – талант, дар. Но вы не думаете, что, не пытаясь помочь ей развить речь, вы лишаете её чего-то очень важного. Ведь перед ней – вся жизнь, она же – маленькая ещё.

– Нет, – голос её делается почти ледяным. – Я живу, чтобы её защищать и… я доверяю своему инстинкту. Мне предлагали сделать про неё передачу на телевидении, я отказалась. Вырастет, сама решит, куда и что. А пока – пусть летает.

Анна замирает, даже, по-моему, не дышит. Потом смотрит на часы и тихо-тихо:

– Простите, доктор, нам, правда, уже пора…

Как же хочется сразу перейти к концу моего повествования. К счастливому концу.

Захлопнуть ноутбук и выйти в сад.

Увидеть заходящее солнце и вспомнить, что главное в жизни – доверие, любовь и чувство защищённости.

И – согласиться…

Аутизм – это не диагноз. Это образ жизни. Человек концентрируется на себе, чаще всего – на своём необычном поведении, например, складывать предметы в строго определённом порядке, реже – на своих феноменальных способностях, отгораживается от окружающих и, как результат, – социальное одиночество. Такие дети не говорят не потому, что не умеют. Им просто неинтересно с нами. Сблизиться с аутистом, понять его – можно, но для этого есть только два пути – либо попробовать стать таким же, как он, то есть – им самим, либо понравиться ему, не прикладывая при этом ни малейших усилий. Врождённая симпатия – слыхали? Но ни в коем случае не пытаться его исправлять.

Нюта оказалась очень впечатлительной девочкой. Уж, не знаю, что впечатлило её во мне, но её привязанность была необъяснимой, нелогичной и настолько явной…

Это не льстило мне, а давило своей непомерной ответственностью – я боялся не оправдать её доверия – ни много ни мало.

Мой более чем двадцатилетний опыт и… её рука, ухватившаяся за мою при первой встрече. Мой портрет.

И глаза Анны, и морщинки, которые почему-то – не позабыть…

Да бог с ним, в самом деле.

Мы с Анной стали встречаться.

И я – совершенно слетел с катушек…

Скоро, очень скоро они переехали ко мне. Не знаю, как это произошло, они обе вошли в мою жизнь, словно были в ней – всегда. Как дышать.

Просто дышать и всё.    

И я – дышал. Полной грудью…

Первые полгода я... Как выразить постоянное острое ощущение счастья и осознание того, что жизнь полна?.. Утром, днём, вечером, ночью – всегда. Мир снова сделался большим, а радость – не кончалась. Я чувствовал себя мальчишкой, скрывающим от окружающих свой возраст. Тут-то всё и случилось. Я вообразил, что так будет – всегда, и можно попытаться...

Мной овладела навязчивая идея разговорить Нюту.

– Научи меня рисовать.

Она раздумывает, глядя на меня своими огромными серьёзными глазами. Долго. Потом деловито протягивает мне карандаш, встаёт спиной ко мне, облокотившись на мои колени, и начинает водить моей рукой по листу бумаги. Её волосы щекочут мне подбородок и кончик носа. Наконец, она отпускает мою руку, забирает у меня карандаш, и мы делаем всё наоборот – она рисует, водит карандашом по бумаге, а я, держа свою руку поверх её маленькой ладошки, следую за движениями её кисти и пальцев… Наконец, она вздыхает, снимает мою руку со своей, поворачивается и… только пожимает плечами и мотает головой. Вообще, это её любимый жест, любимое движение – мотать головой. Быстро – волосы вразлёт, в стороны, лица не видно и вдруг – стоп, и серьёзные глаза, которые видят – всё…

– Нюта, у меня не выходит, – вздыхаю я. – Меня ещё в школе дразнили, что я плохо рисую. С тех пор, представляешь? Вот если бы ты могла мне помочь. Хоть сейчас…

Она показывает на каракули – результат наших совместных усилий – и снова пожимает плечами.

– Я знаю, что так, как ты, я никогда не… Но просто иногда вот очень хочется нарисовать что-нибудь, самолёт или как прыгун летит с трамплина… Понимаешь?

Она старательно кивает.

– Знаешь, что я подумал? Может, дело в том, что мне никто не смог объяснить, как это надо – рисовать? Вот если бы кто-то рассказал и я бы услышал… Не все же могут научиться, глядя, как рисует другой, правда? И если я однажды услышу, я чувствую, что я… Как ты считаешь?

Она смотрит на меня несколько секунд, поворачивается и убегает…

…Она рисует за столом и, как всегда, кончик её языка… Я смотрю, стоя в дверях, молча, ничего не говоря, и только, когда она поднимает голову и видит меня, и улыбка у неё на лице…

– Нюта, у тебя новый рисунок? Можно?

Она кивает.

Два человечка, побольше и поменьше, летят над рекой, взявшись за руки, и река – улыбается.

– Послушай, у тебя же здесь река – смеётся. Как же ты...

Теперь смеётся она.

– А кто это? Ты и мама?

Мотает головой.

– Мама и я?

Снова – нет.

– Ну, я не понимаю тогда… Объяснить можешь?

Она пишет под рисунком – «МЫ».

– Кто это мы? – говорю я. – Нас же трое. Ты, мама и я. А тут – два человека. Это не мы. Ты просто не хочешь мне объяснить,.. – делаю кислое лицо, поворачиваюсь и выхожу. Через минуту слышу топот её ног. Она влетает в комнату и бросается ко мне, в руке – рисунок. Рядом с «МЫ» теперь ещё – «Я И ТЫ».

– Нюта, ты – хитрюга, – хохочу я, хватаю её в охапку и кружу, и она хохочет – тоже, но тихо-тихо, совершенно неслышно, молча.

Как удержать – счастье?

Но, боже мой, я всё-таки сумел её разговорить.

Я же – специалист. Лишать ребёнка речи –  это всё равно, что лишать его будущего.

А тем более – такого ребёнка…

…Мы возвращались домой как раз к ужину. Аня ждала нас дома, да и ушли мы недалеко. Я только что дорассказал Нюте очередную сказку, а она вертела головой во все стороны и ловила ртом падающие снежинки. И тут я увидел скамейку. Обычную деревянную скамейку, которая стояла на этом месте уже бог знает сколько лет и мимо которой мы с Нютой проходили почти каждый день. Но именно сейчас я подумал...

– Нюта, подожди, девочка, дай я посижу немного, ладно? Всего одну минуту. Я сейчас,.. – я начинаю судорожно шарить по карманам, словно ищу что-то, что непременно должно там быть.

– Сейчас, сейчас, не волнуйся, всё будет хорошо, я только найду лекарство, оно же у меня всегда в этом кармане… Ну… неужели забыл? Ах, ты… Ничего, ничего… сейчас пройдёт… не бойся, милая ты моя… не бойся, такое иногда бывает, пройдёт… Сердце,  понимаешь…

Нюта смотрит на всё это сначала – с любопытством, потом – с недоумением, наконец – со страхом, и тогда я вынимаю из кармана телефон, с трудом набираю номер и, услышав Анино: «Алло», роняю руку вниз.

– Не могу… скажи ты… позови маму… Нюта…

Она смотрит на меня, не мигая, берёт телефон, подносит к уху и говорит:

– Мама, папе плохо. Парк, где всегда...

…Аня прибежала минут через пять. В наспех накинутой на плечи куртке и тапочках.

Я уже почти пришёл в себя. Я уже улыбался, мог говорить, только вот глаза Нюты, которые видят всё… Она смотрела на меня, не отрываясь, и я ничего не мог с этим поделать.

– Она заговорила, видишь… – шепнул я склонившейся надо мной Ане и – подмигнул, и она – отпрянула от меня, как… Подхватила Нюту на руки, и они скрылись за поворотом аллеи.

А я остался сидеть на этой чёртовой скамейке… Скамейка-то – причём. Я поднимаю вверх лицо, подставляя его снегу. Хотя зачем он мне, если Нюта с Аней...

Да и нет его уже, снегопад – кончился. Кончился снегопад...

Нюта перестала рисовать и не начала говорить. Она просто враз погрустнела, и мне так и не удалось больше заглянуть ей в глаза.

Аня… В ней что-то кончилось. Она опустела, стала – как все...

Счастье глядело на нас со стен, с развешанных там Нютиных рисунков. И мы были его частью, но стали ему неинтересны и оно замкнулось, укрылось от нас – в самом себе. Аутизм счастья...

Потому что счастье – это такая болезнь, которой очень трудно заразиться и легко вылечиться, даже и стараться особо не надо, сама пройдёт – без всяких лекарств...

…Остался только один рисунок, тот самый – первый. Когда Аня захотела снять и его, Нюта замотала головой, заплакала и убежала. Вот он – на стене, над моим письменным столом. Больше – ничего. Когда я смотрю на него, мне кажется, они вернутся: Аня и Нюта. И может быть, вместе с ними вернётся и...

Но даже если нет, то всё равно можно будет ещё раз посадить Нюту на колени и смотреть на единственную девочку на свете, рисующую – счастье.

И может быть, даже, набравшись нахальства, попросить:

– Научи меня рисовать...