Мишпоха №35 | Борис БЕРЛИН * Boris BERLIN. НАУЧИ МЕНЯ РИСОВАТЬ * TEACH ME TO DRAW |
НАУЧИ МЕНЯ РИСОВАТЬ Борис БЕРЛИН ![]() |
Родился
уже довольно давно, но не слишком, в бывшей столице когдато
бывшей родины. Настоящее место жительства – Остров Принца Эдуарда (Канада),
далее – везде. Образование – неоднократное высшее. Член
Международного союза писателей Иерусалима. Хобби – жизнь, литература, я сам. Люблю – любовь, друзей, природу, тишину, собак, самолёты. Не люблю –
толпу, телевизор, диету. Позади – эмиграция и две удивительные книги. Впереди… Научи меня рисовать – Как тебя зовут? – Данила… То есть, Даниил. – А как мама называет? – Даня. – Лет тебе сколько? – Девять. – Как, по-твоему, зачем мама привела тебя ко мне? Пауза… – У тебя собака есть? – Нет. В прошлом году у меня крыса была. Белая. Она была мне, как
друг. – А у кого-нибудь из твоих друзей в школе есть собака? – У меня нет друзей. – А – почему? – Я плохой… – закусив губу. – Плохой? Чем плохой? Что в тебе такого
особенного? – Ко мне приходят голоса… Я не подаю вида, что обескуражен. Голоса – это
плохо, это к психиатру. Болен мальчишка, тут просто психолог, и даже не просто,
а классный – такой, как я – не поможет тоже. Но лучше ещё раз… – А что они тебе говорят? – Разное. Нехорошее. Крысу мою убить. – Ты их слушаешь? – А-то как же? – недоумённый взгляд. Точка. Теперь – его мать… …Она садится на краешек стула. Измождённое лицо, накрашена наспех,
в глазах – тоска. И начинает говорить, долго, не умолкая ни на секунду и не
поднимая глаз от пола, и я понимаю – почему, и не перебиваю. Ведь пока она говорит
и не смотрит мне в лицо – она ещё надеется. Но там, за дверью кабинета ещё
двое, и я больше не могу ждать... …Дверь за ними закрылась, за этими двумя несчастными, которые друг
для друга… Их мир – замкнулся. Лица мелькают передо мной, как визитные карточки. Детские –
смущённые, виноватые – это всегда пострадавшие. Взрослые – растерянные или, наоборот, уверенные в себе. Те, кто
виновен. Восемь пациентов в день, пять дней в неделю – двадцать два года. Они приходят за помощью и получают её. Иногда – в последний
момент, не все – пусть – но… Жалеть их я не успеваю, ну – почти. Да это и не главное, потому
что, если получается, то уже незачем. А если нет, тогда думаешь о том, как
помочь тому, кто придёт следом… Потому что, когда что-то
случается, что-то необычайное, плохое или хорошее – неважно, и бог, судьба или
жизнь испытывают нас, главное – оказаться готовым. Иначе – в щепки… Тёмные, почти чёрные волосы, круглая родинка
на левой щеке, глаза на пол-лица – девчушка, лет семи, вошла и заслонила собой
– всё… Поверьте, я уже давно научился держать себя
в руках. Не давать волю эмоциям, не впадать в экстаз
или отчаяние – такая работа, которая со временем становится твоим образом
жизни. Но… – Сейчас, Нюта, сейчас, я вот только
поздороваюсь с доктором. Я поначалу даже не обратил внимания на её мать, она стояла
напротив, смотрела на меня в упор и совсем не казалась удивлённой. – Здравствуйте, доктор. Вы не смущайтесь, я уже привыкла, что Нюта… Что всё внимание на неё.
Всегда. – И улыбнулась. И я вдруг увидел, какая прозрачная у неё кожа. Мы расположились, как обычно, я – на своём месте, они обе –
напротив меня и лицом друг к другу. Внезапно малышка встала, обошла стол и,
подойдя ко мне, взяла за руку. Просто – взяла и всё. Словно так и надо. А мать, глядя в окно, сказала: – Вы ей понравились, доктор, – потом добавила: – У вас тут хорошо,
славно и река… – Что – река? – Непривычно смотреть на неё сверху. У вас ведь семнадцатый этаж,
да? Я никогда не видела её с такой высоты. Там, внизу, она дышит, а отсюда – ещё
и смеётся… Я напрочь отдал им обеим инициативу – они
вели себя, как хотели, делали, что хотели, а я просто смотрел на это со
стороны, и мне ничего не хотелось менять. – В этом городе столько пробок, столько разных… – её взгляд
вернулся ко мне: – Ох, простите, мы итак опоздали, а я ещё болтаю, отнимаю у вас
время. Пожалуйста, доктор, мы вас слушаем, спрашивайте. А просто поговорить мы
сможем потом, если время останется и вы захотите – с
нами. – С вами? – Конечно. Вы не обращайте внимания, что Нюта
молчит, она разговаривает, только не все её могут услышать… Девочка продолжала держать меня за руку. Она
смотрела на меня серьёзно, без улыбки, и, когда я попытался высвободить руку,
лишь мотнула головой и ухватилась за неё ещё крепче. – Тебя зовут Аня? Она снова мотнула головой. – Её зовут Данута. А
Нюта – это… Она сама так захотела. Понимаете, Данута – Нюта…
Вот такая связка получается. Но это она сама. Прямо так и сказала – Нюта. Она вообще за свои семь лет произнесла только два
слова – своё имя и ещё у неё однажды случилось воспаление среднего уха, болело
сильно, и она так и сказала – больно. Только два раза… Ой,
доктор, я ведь и сама не представилась, простите ещё раз, я снова заболталась и
вас заболтала… Аня – это как раз я. Анна… Да просто – Аня и всё, без отчества. Нюта и Аня, вот. В общем, две Ани выходит – большая и
маленькая… – А большая – это вы? – спрашиваю я, и они обе вдруг начинают
улыбаться. – Вы не зря ей понравились, доктор. Нюта
– она никогда не ошибается… Я смотрю на неё, и мне отчего-то приятно на неё смотреть. Не могу
понять, какого цвета её глаза… Золотистые… То ли это
отсвет заходящего солнца, то ли на самом деле. В уголках – лёгкие, едва
заметные морщинки. Девочка вдруг отпускает мою руку, возвращается на место и берёт со
стола карандаш, простой, остро отточенный карандаш. И смотрит на меня –
выжидающе. Я достаю из ящика несколько чистых листов бумаги, пододвигаю, и она
начинает рисовать. Анна хочет что-то сказать, но я прикладываю палец к губам –
пауза. Мы ждём – Нюту… …Она поднимает голову и смотрит на меня. – Можно? – я указываю на рисунок. – Можно посмотреть? Она кивает, и я поворачиваю рисунок к себе. И – замираю, потому
что… Такое я видел только на рисунках Модильяни, Климта…
Простая карандашная линия, даже не рисунок, а… намек, в котором правды больше,
чем в законченном полотне иного мастера. Линия кажется случайной, неровной,
изрытой, как… И именно такой, единственно такой, какой
должна быть. Корявый человечек улыбается во весь рот, а вокруг – нечто, и я
понимаю, что это – облака, небо… Внезапно до меня доходит, что это мой портрет. Ах, этот чёртов профессионализм… – Где же это ты меня нарисовала, Нюта? –
сам не верю, что задаю этот совершенно идиотский
вопрос, но уже поздно, и я продолжаю: – Я что – лечу? Тогда, где самолёт или крылья? А если иду или
стою, то где земля, трава, цветы? А вообще-то, знаешь, ты молодец… Но она принимается за рисунок снова, высунув от усердия кончик
языка. – Ну, вот, и вы тоже удивились, доктор. Все
удивляются, все и всегда. А я – нет. Я знаю, что Нюта
– необычный ребёнок, может быть – гениальный ребёнок. Нет-нет, не беспокойтесь,
я уже столько раз говорила об этом с ней, что говорить при ней – с вами… Ну, ничего такого, понимаете? Знаете, что меня удивляет?
Не то, что она так рисует, а то, что она при этом так весела и беззаботна.
Гениальные дети – другие. С детства другие. И чаще всего, с детства –
несчастны. Я знаю, я очень много читала и воспоминания, и вообще… Сначала я пыталась её уберечь от всего. От обид, от
стрессов, от жизни. А потом поняла, что невозможно. Невозможно запереть её в
клетку. Даже – золотую. Мне пришлось с этим примириться, ведь другого выхода
всё равно нет, понимаете? И ещё мне пришлось понять – а что взамен. Изменить
шкалу ценностей, если хотите. И оказалось, что ценностей этих – всего ничего.
Доверие, чувство защищённости и любовь. Остальное – излишки цивилизации. Вы
назовёте такое отношение к жизни эгоистичным – пусть. Я ведь не собираюсь
переделывать мир. Единственное, что меня волнует, – судьба моего ребёнка,
наделённого необычными способностями. Нюта выпрямила
спину и, не поднимая глаз, положила на стол карандаш. Потом посмотрела на мать,
затем на меня. И кивнула. …Я на бумаге – ожил. Я – двигался, мои руки, ноги, даже – глаза. И
небо двигалось вокруг – я летел. Я – летел… …– Нюта, понимаешь,
меня никто никогда не рисовал. А – вот так… Я даже не знаю, что сказать. Ну, то
есть, ты потрясающе рисуешь… Скажи, я могу оставить
этот рисунок себе? Я бы повесил его здесь, в кабинете. Или дома. Можно? Она кивнула – и улыбнулась. Рисунок – ликовал. Это было… Ну вот, представьте, вы смотрите на собственный портрет, и вас
охватывает озноб. Такими были рисунки Нюты. Позже я увидел их – все… – Свой первый рисунок она сделала в год и два месяца. – ??? – Это правда, вы зря не верите. Верить – необходимо. – Всем? – Ну, конечно. Как же иначе. – Вас никогда не обманывали? – Ну, почему же, бывало – она смеётся и теребит локон, а я… почти
не слышу её голос, вот смотрю на неё… – Обманывали, даже один раз деньги украли. Цыганка одна… Я тогда
рассердилась ужасно-ужасно, а потом увидела их ещё раз – на вокзале, подошла и
дала ещё. – Зачем? Она же вас итак обворовала! – Пусть. От хорошей жизни воровать не станешь. – А вы – никогда не обманываете? – Я не люблю обманывать… потом, это так хлопотно. Хотя, конечно –
умею… – А Нюте? Ей вы тоже всё рассказываете? – Конечно. Всё и всегда – как самой себе. – Расскажите мне про её первый рисунок, тот, в год и два месяца… – Ей тогда первый раз попали в руки карандаш и бумага. И она
нарисовала – небо… – Просто – небо? Вы уверены? – Да, у меня сохранился этот рисунок. Небо – облака, воздух,
ветер… – То, что вы говорите, – удивительно. Я ещё с таким не встречался. – Мне иногда кажется – знаете, что? Что Нюта
– ангел, который никак не может привыкнуть к нашей земной жизни и тоскует по
небу. Отсюда – и рисунки… – Почему вы пришли ко мне? Насколько я понимаю, вы не считаете,
что ей нужна помощь психолога. Тогда – что? – Это не я. Это из садика нас послали перед школой. А читать и
писать Нюта давно умеет, она уже уйму книжек перечитала
сама, она вообще – развитый ребёнок, в шахматы играет… Вот
не говорит только, но можно ведь и письменно на вопросы отвечать, правда? – Можно, разумеется. Но ведь вы сами
понимаете, в школе – свои порядки и законы. Кроме того, дети иногда довольно
жестокие существа. Приходится думать и об этом тоже. – Я думаю, Нюта
может учиться дома. А художественную школу она и так может посещать, без
справки психолога, я там уже была, рисунки её показывала. Её возьмут в любой
момент. – Не сомневаюсь, Нюта – художник, у неё
– талант, дар. Но вы не думаете, что, не пытаясь помочь ей развить речь, вы
лишаете её чего-то очень важного. Ведь перед ней – вся жизнь, она же –
маленькая ещё. – Нет, – голос её делается почти ледяным. – Я
живу, чтобы её защищать и… я доверяю своему инстинкту.
Мне предлагали сделать про неё передачу на телевидении, я отказалась. Вырастет,
сама решит, куда и что. А пока – пусть летает. Анна замирает, даже, по-моему, не дышит. Потом смотрит на часы и
тихо-тихо: – Простите, доктор, нам, правда, уже пора… Как же хочется сразу перейти к концу моего повествования. К
счастливому концу. Захлопнуть ноутбук и выйти в сад. Увидеть заходящее солнце и вспомнить, что главное в жизни –
доверие, любовь и чувство защищённости. И – согласиться… Аутизм – это не диагноз. Это образ жизни.
Человек концентрируется на себе, чаще всего – на своём необычном поведении,
например, складывать предметы в строго определённом порядке, реже – на своих
феноменальных способностях, отгораживается от окружающих и, как результат, –
социальное одиночество. Такие дети не говорят не потому, что не умеют. Им
просто неинтересно с нами. Сблизиться с аутистом,
понять его – можно, но для этого есть только два пути – либо попробовать стать
таким же, как он, то есть – им самим, либо понравиться ему, не прикладывая при
этом ни малейших усилий. Врождённая симпатия – слыхали?
Но ни в коем случае не пытаться его исправлять. Нюта оказалась
очень впечатлительной девочкой. Уж, не знаю, что впечатлило её во мне, но её привязанность
была необъяснимой, нелогичной и настолько явной… Это не льстило мне, а давило своей непомерной ответственностью – я
боялся не оправдать её доверия – ни много ни мало. Мой более чем двадцатилетний опыт и… её рука, ухватившаяся за мою при первой встрече. Мой портрет. И глаза Анны, и морщинки, которые почему-то – не позабыть… Да бог с ним, в самом деле. Мы с Анной стали встречаться. И я – совершенно слетел с катушек… Скоро, очень скоро они переехали ко мне. Не
знаю, как это произошло, они обе вошли в мою жизнь, словно были в ней – всегда.
Как дышать. Просто дышать и всё. И я – дышал. Полной грудью… Первые полгода я... Как выразить постоянное
острое ощущение счастья и осознание того, что жизнь полна?.. Утром, днём,
вечером, ночью – всегда. Мир снова сделался большим, а радость – не кончалась.
Я чувствовал себя мальчишкой, скрывающим от окружающих свой возраст. Тут-то всё
и случилось. Я вообразил, что так будет – всегда, и можно попытаться... Мной овладела навязчивая идея разговорить
Нюту. – Научи меня рисовать. Она раздумывает, глядя на меня своими огромными серьёзными
глазами. Долго. Потом деловито протягивает мне карандаш, встаёт спиной ко мне,
облокотившись на мои колени, и начинает водить моей рукой по листу бумаги. Её
волосы щекочут мне подбородок и кончик носа. Наконец, она отпускает мою руку,
забирает у меня карандаш, и мы делаем всё наоборот – она рисует, водит
карандашом по бумаге, а я, держа свою руку поверх её маленькой ладошки, следую
за движениями её кисти и пальцев… Наконец, она вздыхает,
снимает мою руку со своей, поворачивается и… только пожимает плечами и мотает
головой. Вообще, это её любимый жест, любимое движение – мотать головой. Быстро
– волосы вразлёт, в стороны, лица не видно и вдруг – стоп, и серьёзные глаза,
которые видят – всё… – Нюта, у меня не выходит, – вздыхаю я.
– Меня ещё в школе дразнили, что я плохо рисую. С тех пор, представляешь? Вот
если бы ты могла мне помочь. Хоть сейчас… Она показывает на каракули – результат наших совместных усилий – и
снова пожимает плечами. – Я знаю, что так, как ты, я никогда не… Но
просто иногда вот очень хочется нарисовать что-нибудь, самолёт или как прыгун
летит с трамплина… Понимаешь? Она старательно кивает. – Знаешь, что я подумал? Может, дело в том, что мне никто не смог
объяснить, как это надо – рисовать? Вот если бы кто-то рассказал и я бы услышал… Не все же могут научиться, глядя, как рисует другой,
правда? И если я однажды услышу, я чувствую, что я… Как
ты считаешь? Она смотрит на меня несколько секунд, поворачивается и убегает… …Она рисует за столом и, как всегда, кончик её языка… Я смотрю,
стоя в дверях, молча, ничего не говоря, и только, когда она поднимает голову и
видит меня, и улыбка у неё на лице… – Нюта, у тебя новый рисунок? Можно? Она кивает. Два человечка, побольше
и поменьше, летят над рекой, взявшись за руки, и река – улыбается. – Послушай, у тебя же здесь река – смеётся. Как же ты... Теперь смеётся она. – А кто это? Ты и мама? Мотает головой. – Мама и я? Снова – нет. – Ну, я не понимаю тогда… Объяснить
можешь? Она пишет под рисунком – «МЫ». – Кто это мы? – говорю я. – Нас же трое. Ты, мама и я. А тут – два
человека. Это не мы. Ты просто не хочешь мне объяснить,.. – делаю
кислое лицо, поворачиваюсь и выхожу. Через минуту слышу топот её ног. Она влетает
в комнату и бросается ко мне, в руке – рисунок. Рядом с «МЫ» теперь ещё – «Я И
ТЫ». – Нюта, ты – хитрюга,
– хохочу я, хватаю её в охапку и кружу, и она хохочет – тоже, но тихо-тихо,
совершенно неслышно, молча. Как удержать – счастье? Но, боже мой, я всё-таки сумел её разговорить. Я же – специалист. Лишать ребёнка речи – это всё равно, что лишать его будущего. А тем более – такого ребёнка… …Мы возвращались домой как раз к ужину. Аня
ждала нас дома, да и ушли мы недалеко. Я только что дорассказал
Нюте очередную сказку, а она вертела головой во все
стороны и ловила ртом падающие снежинки. И тут я увидел скамейку. Обычную
деревянную скамейку, которая стояла на этом месте уже бог знает сколько лет и
мимо которой мы с Нютой проходили почти каждый день.
Но именно сейчас я подумал... – Нюта, подожди,
девочка, дай я посижу немного, ладно? Всего одну минуту. Я сейчас,.. – я начинаю судорожно шарить по карманам, словно ищу
что-то, что непременно должно там быть. – Сейчас, сейчас, не волнуйся, всё будет хорошо, я только найду
лекарство, оно же у меня всегда в этом кармане… Ну…
неужели забыл? Ах, ты… Ничего, ничего… сейчас пройдёт… не бойся, милая ты моя… не бойся, такое иногда бывает, пройдёт… Сердце, понимаешь… Нюта смотрит на всё
это сначала – с любопытством, потом – с недоумением, наконец – со страхом, и
тогда я вынимаю из кармана телефон, с трудом набираю номер и, услышав Анино:
«Алло», роняю руку вниз. – Не могу… скажи ты… позови маму… Нюта… Она смотрит на меня, не мигая, берёт телефон, подносит к уху и
говорит: – Мама, папе плохо. Парк, где всегда... …Аня прибежала минут через пять. В наспех накинутой на плечи
куртке и тапочках. Я уже почти пришёл в себя. Я уже улыбался, мог говорить, только
вот глаза Нюты, которые видят всё…
Она смотрела на меня, не отрываясь, и я ничего не мог с этим поделать. – Она заговорила, видишь… – шепнул я
склонившейся надо мной Ане и – подмигнул, и она – отпрянула от меня, как… Подхватила Нюту на руки, и они
скрылись за поворотом аллеи. А я остался сидеть на этой чёртовой скамейке…
Скамейка-то – причём. Я поднимаю вверх лицо, подставляя его снегу. Хотя зачем
он мне, если Нюта с Аней... Да и нет его уже, снегопад – кончился. Кончился снегопад... Нюта перестала
рисовать и не начала говорить. Она просто враз
погрустнела, и мне так и не удалось больше заглянуть ей в глаза. Аня… В ней что-то кончилось. Она
опустела, стала – как все... Счастье глядело на нас со стен, с развешанных
там Нютиных рисунков. И мы были его частью, но стали
ему неинтересны и оно замкнулось, укрылось от нас – в самом себе. Аутизм
счастья... Потому что счастье – это такая болезнь, которой очень трудно
заразиться и легко вылечиться, даже и стараться особо не надо, сама пройдёт –
без всяких лекарств... …Остался только один рисунок, тот самый – первый. Когда Аня
захотела снять и его, Нюта замотала головой,
заплакала и убежала. Вот он – на стене, над моим письменным столом. Больше –
ничего. Когда я смотрю на него, мне кажется, они вернутся: Аня и Нюта. И может быть, вместе с ними вернётся и... Но даже если нет, то всё равно можно будет ещё раз посадить Нюту на колени и смотреть на единственную девочку на свете,
рисующую – счастье. И может быть, даже, набравшись нахальства,
попросить: – Научи меня рисовать... |
© Мишпоха-А. 1995-2016 г. Историко-публицистический журнал. |