Бабье лето в сентябре – лучшая подмосковная пора. Я иду по тропинке через пустырь, заросший молодыми берёзками, к белым пятиэтажкам неподалеку от метро «Проспект Вернадского». Действительно золотая осень! Сквозь листики мелькают окна, пахнет пижмой, тёплой землёй – бывшая тут деревня ещё не отступила, не уступила городу свои права, а так только пустила на постой табунок этих белых пятиэтажек. Одна из них – писательский дом.

Какое счастье тогда, в самом начале правления Хрущёва, получить отдельную квартиру в таком доме. Это потом, лет через пятнадцать их стали звать хрущёбами, а тогда радовались все и поминали добрым словом за это Никиту Сергеевича.

Моя дорога к поэту Валентину Берестову. Он вызвался сам быть нештатным редактором моей книжки стихов для детей «Лесные бусы» в издательстве «Советская Россия» – сам составил её на свой вкус, убедил меня подправить несколько строчек – идёт работа.

Работа странная для меня, совсем молодого автора. Мы с ним читаем стихи вперемешку свои и чужие. Или вдруг Валентин Дмитриевич начинает говорить голосами своих любимых старших друзей, выводивших его в жизнь, – Маршака, Чуковского и Алексея Толстого – у него здорово получается... потом Берестов придумывает такую игру: «Будем считать по-гамбургскому счёту, сколько от кого останется потомству детских стихотворений... золотой фонд».

Он читает на память десятки стихов, судит строго, по-моему, чересчур, – всех подряд. Но Берестов убедителен, приходится соглашаться, хотя жаль тех, на чьих стихах я сам вырос... а под конец он переходит и на присутствующих. Дарит себе в элитном списке несколько названий... потом говорит мне: «И от вас из этой книжки останется два стиха!».

Я на седьмом небе, хотя вслух сомневаюсь. Тогда Берестов говорит: «Нет, я ошибся! – Сердце моё замирает. – Три! – Поправляется он».

Внутри меня громкий оркестр играет туш. Я полностью доверяю Берестову. Мне очень нравятся его стихи. Особенно «археологический цикл», и я тоже читаю их наизусть... а Берестов рассказывает, как его спасали Чуковский и Маршак от голода, от страшной болезни, как потом помогали войти в литературу... и я понимаю, что его помощь мне – продолжение литературной традиции... всё горькое и несправедливое отступает, забывается на время... тепло и хорошо рядом с этим человеком, и мне бы хотелось назвать его другом, но я не рискую... может быть, когда-нибудь потом... такая идиллия! Кухня залита светом. Пьём чай. Читаем стихи. Где мир? Что с ним?..

В этот раз Валентин Дмитриевич говорит мне, чтобы, когда уйду от него, зашёл к его знакомому «через подъезд, квартира, как у меня, только напротив». Оказывается, там живёт поэт Матвей Грубиян, и ему нужны переводчики. Я знаю такого поэта, и стихи его у меня в голове:

С детьми играли мы в саду,
Лепили мокрый снег.
Вдруг у прохожих на виду
Стал снежный человек.

Он выше и плотней меня,
Солидный и с брюшком,
Но я не прожил бы и дня
С таким замёрзшим ртом.

(Перевод Музы Павловой)

В начале пятидесятых, когда были написаны эти афористичные строки, они звучали, как прокламация! Тогда все искали подтекст – и за этими строками столько стояло! Не многие отваживались на такую смелость! А в печати они появились много позже в книге стихов Матвея Грубияна.

Но как же, так вот – с улицы прийти, постучаться в дверь? «А вы на меня сошлитесь! – говорит Берестов. – Очень даже удобно! Вот увидите!». И я с уверенностью, что делаю что-то не то, еле тащусь в соседний подъезд. Настроение уже скверное, и я забыл, что Берестов определил место среди лучших стихов для моих строчек тоже.

Звоню. Человек совсем небольшого роста в клетчатой фланелевой рубашке, их тогда называли в Москве ковбойками, открывает мне дверь и, ничего не спрашивая, приглашает в дом. Я иду за ним на кухню. Волнуюсь. Москва всех дорогих гостей всегда принимала в самом тёплом во всех смыслах месте квартиры.

На табуреточке у раскладного стола сидит человек с красивой копной седых кудрей. Он поворачивается к нам, и я узнаю поэта Овсея Овсеевича Дриза. Мы с ним познакомились год или два назад в издательстве «Детский мир» у нашего общего редактора – Элеоноры Васильевны Степченко.

Мы радостно здороваемся, и Мотл (Матвей Грубиян) уже ничего не спрашивает ни у меня, ни про меня – раз сам Дриз (!) знает, кто я и что! Он достаёт из холодильника бутылку, сдвигает на столе какую-то нехитрую закуску, лежащие поверх всего пачки листков со стихами, и мы знакомимся, как положено...

Мне всегда хотелось переводить с еврейского, с идиша, но у всех были свои давние связи, свои переводчики, а я оказался совсем на новенького... и тут Грубиян без всякого перехода начинает читать стихи и тут же старается их перевести – я понимаю, что для меня, конечно, – не для Дриза же, который сам на идише пишет! И я, стесняясь, протестую, что мне не надо... я всё понял, хоть это не родной мой язык, но не чужой мне... и больше ничего не надо объяснять… Я вижу радость поэта, которому не надо писать подстрочник и отдавать его тому, кто не чувствует языка…

Я радостный бегу к маме со стихами Грубияна, и мы читаем их и перечитываем, и я выспрашиваю у мамы тонкости, которые спрятаны за строками, ведь она начинала свою жизнь с идиша в еврейском белорусском захолустье, а уже потом перешла на русский, потому что училась в столичном университете...

И вот мы снова в том же составе (Дриз и Грубиян были старыми друзьями) сидим на той же кухне, но стихи читаю я – это переводы Грубияна. Волнуюсь, сбиваюсь, бормочу, и Грубиян забирает у меня листки – сам он читает лучше, хотя тоже, может быть, волнуется – стихи-то его. Не искалечил ли переводчик строки оригинала? Надо сказать, что тут пощады не жди! Плохо – разнесут в пух! Но знаю и то, что никогда в редакции или при чужих они не скажут про мою работу не то что худого слова, но всегда поддержат и подопрут плечом. Знают, как трудно пробиваться, да ещё с «пятым пунктом»...

«Позвоните Антокольскому, он сейчас с моими стихами работает!» – напутствует меня Грубиян, и оба они жмут мне руку крепко (особенно Дриз своей мощной кистью каменотёса) и желают удачи.

Я бегу, лечу радостно домой и вдруг по дороге вспоминаю, что моя книжка стихов давно лежит у Павла Григорьевича Антокольского на отзыве, а отзыва нет, и я обижен, и ни за что не пойду к нему с переводами, а то, не дай бог, подумает, что я таким хитрым способом решил напомнить о себе... Какая глупость! Какая глупость. Но это теперь я сожалею, а тогда так и не пошёл. Какой дурак! Да не вернёшь...

Но время нас не развело. Жаль, что не довелось переводить Овсея Овсеевича, но, как говорится, его команда переводчиков была укомплектована. А какие у него сонеты! И как они звучат на идише! Но это разговор для другого раза.

А вот переводы из Грубияна. Не все, конечно. То, что осталось после всех передряг и переездов. Не близких, надо сказать. Да и времени с тех пор прошло лет... тридцать пять...