Мишпоха №35 | Михаил САДОВСКИЙ * Mikhail SADOVSKIY. ЧЕЛОВЕК С НЕЗАМЁРЗШИМ РТОМ... * THE MAN WHO IS BRAVE TO SPEAK OUT |
ЧЕЛОВЕК С НЕЗАМЁРЗШИМ РТОМ... Михаил САДОВСКИЙ ![]() ![]() ![]() |
Бабье лето в сентябре – лучшая подмосковная пора. Я иду
по тропинке через пустырь, заросший молодыми берёзками, к белым пятиэтажкам
неподалеку от метро «Проспект Вернадского». Действительно золотая осень! Сквозь
листики мелькают окна, пахнет пижмой, тёплой землёй – бывшая тут деревня ещё не
отступила, не уступила городу свои права, а так только пустила на постой
табунок этих белых пятиэтажек. Одна из них – писательский дом. Какое
счастье тогда, в самом начале правления Хрущёва, получить отдельную квартиру в
таком доме. Это потом, лет через пятнадцать их стали звать хрущёбами,
а тогда радовались все и поминали добрым словом за это Никиту Сергеевича. Моя
дорога к поэту Валентину Берестову. Он вызвался сам
быть нештатным редактором моей книжки стихов для детей «Лесные бусы» в
издательстве «Советская Россия» – сам составил её на свой вкус, убедил меня
подправить несколько строчек – идёт работа. Работа странная для меня, совсем молодого автора. Мы с
ним читаем стихи вперемешку свои и чужие. Или вдруг Валентин Дмитриевич
начинает говорить голосами своих любимых старших друзей, выводивших его в
жизнь, – Маршака, Чуковского и Алексея Толстого – у него здорово
получается... потом Берестов придумывает такую игру: «Будем считать по-гамбургскому счёту, сколько от кого останется потомству
детских стихотворений... золотой фонд». Он
читает на память десятки стихов, судит строго, по-моему, чересчур, – всех
подряд. Но Берестов убедителен, приходится соглашаться, хотя жаль тех, на чьих
стихах я сам вырос... а под конец он переходит и на присутствующих. Дарит себе
в элитном списке несколько названий... потом говорит мне: «И от вас из этой
книжки останется два стиха!». Я на седьмом небе, хотя вслух сомневаюсь. Тогда Берестов
говорит: «Нет, я ошибся! – Сердце моё замирает. – Три! – Поправляется он». Внутри
меня громкий оркестр играет туш. Я полностью доверяю Берестову.
Мне очень нравятся его стихи. Особенно «археологический
цикл», и я тоже читаю их наизусть... а Берестов рассказывает, как его спасали
Чуковский и Маршак от голода, от страшной болезни, как потом помогали войти в
литературу... и я понимаю, что его помощь мне – продолжение литературной
традиции... всё горькое и несправедливое отступает, забывается на время...
тепло и хорошо рядом с этим человеком, и мне бы хотелось назвать его
другом, но я не рискую... может быть, когда-нибудь потом... такая идиллия!
Кухня залита светом. Пьём чай. Читаем стихи. Где мир? Что с ним?.. В
этот раз Валентин Дмитриевич говорит мне, чтобы, когда уйду от него, зашёл к
его знакомому «через подъезд, квартира, как у меня, только напротив».
Оказывается, там живёт поэт Матвей Грубиян, и ему
нужны переводчики. Я знаю такого поэта, и стихи его у меня в голове: С детьми играли мы в саду, Он выше и плотней меня, (Перевод Музы Павловой) В
начале пятидесятых, когда были написаны эти афористичные строки, они звучали,
как прокламация! Тогда все искали подтекст – и за этими строками столько
стояло! Не многие отваживались на такую смелость! А в
печати они появились много позже в книге стихов Матвея Грубияна. Но как же, так вот – с улицы прийти, постучаться в дверь?
«А вы на меня сошлитесь! – говорит Берестов. – Очень даже удобно! Вот
увидите!». И я с уверенностью, что делаю что-то не то, еле тащусь в соседний
подъезд. Настроение уже скверное, и я забыл, что Берестов определил место среди
лучших стихов для моих строчек тоже. Звоню.
Человек совсем небольшого роста в клетчатой фланелевой рубашке, их тогда
называли в Москве ковбойками, открывает мне дверь и, ничего не спрашивая,
приглашает в дом. Я иду за ним на кухню. Волнуюсь. Москва всех дорогих гостей
всегда принимала в самом тёплом во всех смыслах месте квартиры. На
табуреточке у раскладного стола сидит человек с
красивой копной седых кудрей. Он поворачивается к нам, и я узнаю поэта Овсея Овсеевича Дриза. Мы с ним познакомились год или два назад в
издательстве «Детский мир» у нашего общего редактора – Элеоноры Васильевны
Степченко. Мы радостно здороваемся, и Мотл
(Матвей Грубиян) уже ничего не спрашивает ни у меня,
ни про меня – раз сам Дриз (!) знает, кто я и что! Он
достаёт из холодильника бутылку, сдвигает на столе какую-то нехитрую закуску,
лежащие поверх всего пачки листков со стихами, и мы знакомимся, как положено... Мне
всегда хотелось переводить с еврейского, с идиша, но у всех были свои давние
связи, свои переводчики, а я оказался совсем на новенького... и тут Грубиян без
всякого перехода начинает читать стихи и тут же старается их перевести – я
понимаю, что для меня, конечно, – не для Дриза же,
который сам на идише пишет! И я, стесняясь,
протестую, что мне не надо... я всё понял, хоть это не родной мой язык, но не
чужой мне... и больше ничего не надо объяснять… Я вижу радость поэта, которому
не надо писать подстрочник и отдавать его тому, кто не чувствует языка… Я
радостный бегу к маме со стихами Грубияна, и мы читаем
их и перечитываем, и я выспрашиваю у мамы тонкости, которые спрятаны за
строками, ведь она начинала свою жизнь с идиша в еврейском белорусском
захолустье, а уже потом перешла на русский, потому что училась в столичном
университете... И вот мы снова в том же составе (Дриз
и Грубиян были старыми друзьями) сидим на той же
кухне, но стихи читаю я – это переводы Грубияна. Волнуюсь, сбиваюсь, бормочу, и
Грубиян забирает у меня листки – сам он читает лучше,
хотя тоже, может быть, волнуется – стихи-то его. Не искалечил ли переводчик
строки оригинала? Надо сказать, что тут пощады не жди! Плохо – разнесут в пух!
Но знаю и то, что никогда в редакции или при чужих они
не скажут про мою работу не то что худого слова, но всегда поддержат и подопрут
плечом. Знают, как трудно пробиваться, да ещё с «пятым пунктом»... «Позвоните Антокольскому, он сейчас с моими стихами работает!» –
напутствует меня Грубиян, и оба они жмут мне руку
крепко (особенно Дриз своей мощной кистью каменотёса)
и желают удачи. Я бегу, лечу радостно домой и вдруг по
дороге вспоминаю, что моя книжка стихов давно лежит у Павла Григорьевича Антокольского на отзыве, а отзыва нет, и я обижен, и ни за
что не пойду к нему с переводами, а то, не дай бог, подумает, что я таким
хитрым способом решил напомнить о себе... Какая глупость!
Какая глупость. Но это теперь я сожалею, а тогда так и не пошёл. Какой дурак! Да не вернёшь... Но
время нас не развело. Жаль, что не довелось переводить Овсея
Овсеевича, но, как говорится, его команда
переводчиков была укомплектована. А какие у него сонеты! И как они звучат на
идише! Но это разговор для другого раза. А вот переводы из Грубияна. Не все, конечно. То, что осталось после всех
передряг и переездов. Не близких, надо сказать. Да и времени с тех пор прошло
лет... тридцать пять... |
© Мишпоха-А. 1995-2016 г. Историко-публицистический журнал. |