Век моего отца… Вернее 100 лет и три дня… Я всегда жила с родителями, с самого своего рождения и до их самого последнего дня. Сперва не стало мамы, а через семь лет – отца.

Мой отец родился в Минске 22 мая 1898 года. Дед переехал в Минск задолго до рождения папы из местечка (деревни) Лебедь. Эта деревня (местечко) находилась в Вилейском районе, как мы сказали бы сейчас, а тогда в Вилейском уезде. Дедушку своего я никогда не видела. Он погиб в первые дни войны.

В Белоруссии было несколько деревень (местечек) с таким названием. Мне очень хотелось бы узнать побольше. Но интерес пришёл, когда спрашивать было уже не у кого.

Папа был мостовщиком, и эта профессия ему передалась по наследству от отца. У меня даже сохранилась старая фотография дедушки Янкеля за работой. Правда, после войны в паспорте отец уже был записан как Исаак Яковлевич (а не Янкелевич) Каган.

Семья дедушки была многодетной.

XIX век… Тогда с раввином встречались чаще, чем с врачами. Болезней наваливалось много, и жили не сытно. Смертность среди бедняков была высокой. Дедушка несколько раз оставался вдовцом с детьми и через некоторое время женился снова. У папы было много родных и сводных братьев и сестёр. Папину маму, мою бабушку, звали Ева или Хава. Она умерла, когда отцу было шесть лет, и дедушка снова женился.

Папа тоже родился слабым ребёнком, и тоже боялись, что он может умереть. Дедушка спросил у раввина: «Что делать? Как быть?». Раввин ответил: «До трёх лет не надо ему надевать штанишки. Он должен ходить, как девочка, в платьице». У меня сохранилась и эта фотография. Папа маленький в платьице сидит, и дедушка, бабушка – вся семья… Раввин сказал, что папе нужно дать ещё одно имя, чтобы обмануть болезни. При рождении его назвали Иче-Гершон. Если переводить на русский лад, то я сегодня могла бы быть и Исааковна, и Григорьевна. По совету раввина дали третье имя – Алтер. В переводе на русский язык это имя означает  старик. Раввин сказал, что мальчика надо назвать стариком, и он проживёт долго.

Когда пришло время революции и Гражданской войны – время очень неспокойное, папе было 19 лет. Он был мобилизован в специальный рабочий полк. Папа всю жизнь считался ветераном Гражданской войны, у меня сохранились документы об этом.

Он мне рассказывал о том времени, но в юные годы я не очень вникала в эти рассказы. Помню, что их часть стояла где-то на Урале, оттуда он добирался до Минска.

Потом папа женился. Как я думаю, женился он счастливо. Я мало знаю о его первой довоенной семье, потому что вся она погибла.

Его первую жену звали Песя. У них было четверо детей: два мальчика и две девочки. Но один мальчик умер в младенчестве. На начало войны с ними жило трое детей: две дочери, 1925 и 1926 г.р., и семилетний сын.

В 1927 году папа своими руками построил дом – напротив сегодняшнего музыкального театра. В этом же доме я и родилась после войны.

В Минске в какой-то период истории не было такой улицы, к которой бы папа не приложил руку. Он мостил улицы камнями. Папа занесён в Книгу почёта тракторного завода, потому что и там он мостил территорию. У папы от ежедневной тяжёлой работы к старости руки не разгибались в локтях. И, когда приходилось делать ему внутривенный укол, медсестра говорила: «Выпрямите руку», она не выпрямлялась. Настолько руки привыкли к молотку, камню, что с годами зафиксировались в локтях и не разгибались.

Папа стал помогать деду в работе с детства. В 13 лет он уже был полноправный работник. Учился папа всего четыре года в хедере. Хедер находился где-то в районе улицы Торговой. Когда папа женился, он вначале жил с родителями жены, а потом построил собственный деревянный дом.

Все говорили: «У Исаака собственный дом…» Знаете, как звучало! А площадь дома была всего 34 квадратных метра. Уже после войны, с момента своего рождения я прожила там ровно 25 лет. Мы выселились из нашего домика, потому что он шёл под снос. Это произошло как раз в день моего рождения.

Дом пережил войну, во время которой в нём жили другие люди. У меня сохранилась домовая книга, где много записей о жильцах дома.

На начало войны с папой жил его отец, жена и трое детей. Дедушку Янкеля немцы убили прямо на улице. Ещё до гетто. Он стал одной из первых жертв среди мирного населения. Дедушка, как и многие тогда, помнил немцев ещё по Первой мировой войне и в первые дни оккупации свободно ходил на улицам Минска, ничего не опасаясь. Там на улице он и был застрелен.

Когда в Минске образовали гетто, всем евреям пришлось перейти в него. Папа тоже оказался в гетто. Он и две дочери были записаны в рабочую колонну. Папа был достаточно крепкий и девочки молодые – их гоняли на работы в русский район. На территории сегодняшнего университетского городка немцы разбили огороды и выращивали овощи. Папа рассказывал, что узников гетто заставляли работать на прополке. А старшую папину дочь Еву отправляли на работу в швейную мастерскую. Они шила и ремонтировала одежду.

Немцы расстреливали узников гетто за любую провинность. Папа рассказывал, что если они видели, как человек отправляет в рот листик салата, его могли расстрелять на месте. И на прополке нужно было очень тщательно отделять сорняки от других растений. Но все ведь были голодные, и, когда собиралась кучка сорняков, старались пару листочков салата вниз подложить, чтобы потом как-то незаметно съесть или унести с собой в кармане. И был гауптман Зюшке. Папа мне часто это имя повторял. Он был у них вроде надсмотрщика. Оказался порядочным человеком. Папа рассказывал, как он ходил и прутиком разваливал кучки сорняков, проверял, нет ли там салата. Иногда видел, что узники что-то прятали среди сорняков, но никогда их за это не наказывал и делал вид, будто ничего не заметил. Во время одного из погромов в гетто гауптман Зюшке сказал по-немецки: «В гетто сегодня неспокойно». И он не повёл узников обратно, а спрятал в подвале одного из зданий. Но папина жена и 7-летний сын остались в гетто и погибли там во время этого погрома. Зюшке только на следующий день привёл узников в гетто. Он был солдат, его мобилизовали, но жестоким он не был. Я это имя запомнила на всю жизнь – гауптман Зюшке.

Родная сестра отца тоже находилась в Минском гетто и жила недалеко, но он не имел возможности встретиться с ней. В гетто папа жил во дворе за сегодняшней Исторической мастерской, там сейчас два деревянных домика сохранились, а раньше было много деревянных домов. А сестра отца жила там, где сейчас находится станция метро «Фрунзенская» на Юбилейной площади. В гетто был жесточайший режим.

Единственный способ спастись – это бежать из гетто.

Папе и двум его дочерям удалось бежать. Одной было 16 лет, другая – на год младше. Старшую звали, как и бабушку, Ева, папа назвал её в память о своей маме, младшую – Соня.

Бежали они в Налибокскую пущу, в партизанский отряд Зорина, который как раз в это время формировался. Евреев не все партизанские отряды принимали. У папы были какие-то связи, какие-то люди, которые должны были их в лесу встретить. Уходить большой группой из гетто было опасно. Шли по двое – трое. Так было безопаснее. И в определённом месте их должны были встретить посланцы из партизанского отряда. Папа шёл вместе со старшей дочкой – Евой. Они были встречены в условном месте и дошли до отряда. Соня шла со своей подругой. Они в отряд не пришли. История тёмная и по сегодняшний день. Те, кто должен был их встретить, путались в показаниях. Потом партизаны организовали поиск и нашли их обеих изнасилованными и убитыми.

Папа и Ева до освобождения Белоруссии оставались в партизанском отряде № 106 под командованием Зорина.

Папа сначала был рядовым бойцом, но вскоре Зорин назначил его командиром хозяйственного взвода. Папа пытался отказаться от этой должности. Очень сложной она была. В отряде 800 человек, в том числе и женщины, и дети. Надо сохранить людей, всех накормить. И отношения в отряде были непростые. Например, ту же картошку вначале надо было добыть, а потом готовить, делить еду. Были и такие, которые требовали для себя лучших условий, говорили, что ночью в землянке холодно. Действительно, было холодно. Но условия для всех одинаковые. Одна говорила, что муж на фронте кровь проливает, а её здесь впроголодь держат. Разные люди были в отряде, хлебнувшие горя и обозлённые. И со всеми надо было найти общий язык. Папе было очень непросто заниматься такой работой. Но Зорин был крутой командир и однажды сказал отцу: «Или получишь пулю в лоб, или будешь на этой должности». Он доверял отцу, и это, наверное, было самым главным.

Папа пробыл командиром хозвзвода до самого освобождения Минска. В партизанском отряде Зорина была создана целая инфраструктура, необходимая для жизни в лесу. В отряде были свои врачи, сапожники, портные, пекари, люди других профессий. Из партизанских отрядов приезжали к Зорину, привозили, например, муку. В 106-м отряде была своя пекарня, выпекали хлеб, за это часть его оставалась в самом отряде. Даже лесная партизанская школа была. И всё это надо было организовать и поддерживать в рабочем состоянии.

В послевоенной памяти оставалось многое, но чаще вспоминали самые трудные дни. О том, как отряд, разделившись на группы, меняя дислокацию, уходил от наступавших немцев. В группе, которую возглавлял папа, не погиб ни один партизан. Стояли в болоте по шею, дышали через соломинки, но вышли живыми. Когда немцы отступали в 1944 году, был тяжёлый бой, погибли шестеро партизан, Зорин потерял ногу. Папа участвовал в этом бою. А потом вместе с отрядом он вошёл в освобождённый Минск.

Его довоенный дом был занят. В нём жили разные люди. Многие из них даже не догадывались, кто здесь жил до войны. И папе пришлось очень сложно доказывать своё право на жильё и возвращать дом. Перед уходом в гетто он закопал домовую книгу, в которой всё было записано… Сначала ему одну комнатку освободили, потом вторую…

Папа сошёлся с мамой после войны. Минск был в руинах. Людей очень мало. Когда два человека встречали друг друга на пустынной улице, они обязательно здоровались: это было счастье  увидеть кого-то. Папа ходил на работу пешком, от сегодняшнего музыкального театра до тракторного завода. По дороге часто встречал одну женщину. Сначала они стали здороваться, потом – разговаривать.

У мамы была своя, очень длинная история. Она родилась в Острошицком городке. Девичья фамилия – Чарная. Маминого первого мужа, его фамилия Биндлер, репрессировали в 1937 году. У неё было трое детей. Она сама поднимала их. Когда Минск в июне 1941 года горел, сумела посадить в машину и отправить на восток всех троих, а сама осталась в Минске. До войны мама работала в сберегательной кассе, была ответственной за ценности и осталась при них. А когда она наконец-то ушла из города и добралась с толпами беженцев до Крупок, немецкий десант перерезал им дорогу и заставил повернуть обратно.

Маме пришлось вернуться в Минск. Она оказалась в гетто. Вместе с Михаилом Гебелевым работала в антифашистском комитете. Была не похожа на еврейку. Ей сделали русские документы, она действовала как связная, ходила в русский район до того момента, как ушла в партизаны. В книге Гирша Смоляра «Мстители гетто» упоминается в шести местах Хася Биндлер – это моя мама.

Мама продолжила бороться с фашистами в партизанской бригаде Никитина, в отряде Пархоменко.

Ей посчастливилось найти своих детей в Казахстане. Мой брат и одна из сестёр вернулись с мамой в освобождённый Минск. А старшая сестра вышла замуж в Казахстане за молодого лейтенанта и осталась там.

В послевоенном Минске мама жила в маленькой комнатке на Немиге с двумя детьми. Однажды папа пришёл к ней домой, увидел мою среднюю сестру (она с 1938 года), ей было 7-8 лет. Ребёнок был голодный, дома холодно, жили они очень бедно, и папа предложил им перебраться к нему.

Но мама не знала, что с её репрессированным мужем. Она пошла к своей свекрови, вернувшейся из эвакуации, и рассказала ей всё. Старая женщина понимала в жизни больше, чем мама. Она сказала маме: «Он (твой муж, мой сын) не вернётся. Если есть такой человек, выходи за него замуж».

Мама с папой не сразу расписались. В 1946 году от тифа умерла папина старшая дочь Ева. Её похоронили на еврейском кладбище. Когда его сносили, перезахоронили на Чижовском.

У папы не оставалось никого. Были мамины дети. И в 1947 году родилась я – их общий ребёнок.

100 лет и три дня… В последнюю ночь папа вспоминал своих сестёр, братьев. Говорил вперемешку то на идише, то на русском языке, какие-то слова на белорусском…

Вот такая история…

Такой век моего отца.

Когда я вспоминаю своих родителей, то всегда вижу маму, постоянно хлопочущую по дому: то она стирает бельё, то возится на кухне, то наводит порядок в шкафу… А я, маленькая ещё, постоянно дёргаю её, зову поиграть со мной. И слышу её родной терпеливый голос: «Сейчас-сейчас, вот только закончу работу, потерпи ещё немножко… Я уже скоро…» Я вижу, как отворяется калитка и во дворе появляется папа. Он возвращается с работы. И вот я уже бегу вниз по дорожке от сарая (возле которого мы любили играть с соседскими детьми) к воротам, утыкаюсь лицом в его серую рабочую рубаху, а он гладит меня по голове и говорит: «Иди, иди, деточка, играй».

Алла Левина,

поэт и переводчик