- Завтра к тебе придет моя тетя, - таинственно сообщил мне по телефону Эрик зимой 1973 года. К этому времени начали появляться подспудные течения будущего движения неконформистов в невидимой сфере художественной жизни Ленинграда.
      Анна Борисовна пришла оживленная, ослепив моих домочадцев своей торжественной осанкой и величавой поступью. Небрежно скинув шубу на мои оробевшие руки и глядя мне прямо в лицо своими оловянными глазами, она произнесла низким голосом:
      - Алек, дорогой, да будет вам известно, я собираюсь выставить ваши работы в лучшем музее Иерусалима.
      - ?!?
      - Да, Алек, не тратьте зря время, отберите 30 лучших своих работ и назначьте за них любую сумму.
      Легко понять, что я был ошарашен, учитывая, что еще никогда не продавал своих работ и что был в это время вообще безработным. И вдруг открываются такие заманчивые перспективы!
      После этого начались странные и таинственные переговоры, для которых я приходил домой к Анне Борисовне, в ее квартиру на улице Герцена. И квартира, и все ее обитатели были окутаны таинственным налетом. Бесшумно скользили по лощеному паркету два молодых человека, Гарик и Эрик, в мягкой обуви и со значительными лицами. Какие-то люди приходили и уходили, на столе были разложены то образцы редкого фарфора, то коллекционные деньги.
      Иногда в дверях меня встречала компаньонка Анны Борисовны - Элоиза Анатольевна.
      - Дитя мое, - шептала она, приложив палец к губам, - Анна Борисовна занята с одним человеком, вы понимаете. Тихо пройдите в другую комнату.
      Я, надев комнатные туфли, на цыпочках проходил в другую комнату, чувствуя себя сопричастным к великим тайнам.
      Вскоре тридцать моих лучших работ перекочевали в квартиру Анны Борисовны. Назначенная мною цена - три тысячи рублей - была поднята на смех, как очень низкая, однако деньги выплачены не были ввиду приведенных мне очень веских и настолько резонных причин, что я сам попросил Анну Борисовну не торопиться с выплатой. При этом меня убедительно просили никому ни о чем не говорить. Однако прошел месяц, другой, третий. Я робко стал позванивать Анне Борисовне по телефону. Обычно Элоиза Анатольевна отвечала, что Анны Борисовны нет дома.
      - Дитя мое, так она же еще в Москве (Риге, Таллинне и т.п.).
      Говорилось это таким образом, что я снова считал себя "причастным" и на время успокаивался.
      Постепенно терпение мое иссякало. Я стал звонить чаще. И тогда Элоиза Анатольевна начала отвечать по телефону измененным голосом, как бы это вовсе и не она, а ее 80-летняя мамаша, которая ничего не знает и ничего не слышит.
      Невзирая на строжайший запрет, я обратился к своим друзьям, Наташе и Грише, которые знали Эрика, чтобы они воздействовали через него на Анну Борисовну. Тут разразился скандал. Я был вызван самою Анной Борисовной по телефону к ней домой, где на меня были обрушены упреки, что я не могу хранить тайну, что люди с определенным складом неустойчивой психики не могут быть доверенными лицами, с ними нельзя вести дела в будущем. Но постепенно гнев сменился на милость, мне был подан чай в особых деревянных китайских чашечках, Элоиза Анатольевна значительно улыбалась и описывала мое блестящее будущее на Западе, а затем я получил аванс - 200 рублей - со словами, что "он" пока больше дать не может, так как выкупает коллекцию Фалька и Тышлера. Я был немного удивлен появлением нового персонажа, но так как мои работы оказались в обществе Фалька и Тышлера, то был и очень доволен, учитывая также полученный аванс. По дороге домой, радостный, я позвонил из автомата Ирочке в Эрмитаж, сообщив ей намеками о получении от Анны Борисовны "большой суммы денег".
      С тех пор я бывал изредка приглашаем в дом, где повторялась церемония китайского чаепития, переодевания обуви и углублялось чувство "тайного сопричастия". Иногда меня внезапно просили перейти в другую комнату, иногда просили о мелких услугах, как то: ввиду прихода очередного посетителя быстро снять со стены картину П. Филонова и поместить ее временно под кровать... А посетители были разные: от настоящей вдовы Фалька и сестры Филонова до фальшивого "племянника" в синем пиджаке с золотыми галунами и лицом рецидивиста. Кстати, уже после нашего отъезда нам рассказывали, что Анна Борисовна во время ссоры с "племянником" пыталась убить его ударом сковороды по голове. Но последняя оказалась очень крепкой.
      Анна Борисовна была интересным и противоречивым человеком. Она прекрасно разбиралась в искусстве и обладала ценным даром любви к личности художника - даром редким для художественных дельцов Запада. Она, несомненно, имела сентиментальное отношение ко мне и моей семье. Когда мы уезжали, она помогла нам материально в выкупе пяти моих картин, единственных вывезенных мною, и устроила для нас троих очень трогательные и искренние проводы.
      Но она сделала ложь повседневным, ежеминутным правилом своей жизни. Если она говорила: "Я только что вернулась из Вильнюса", это значило, что она была в Киеве или не уезжала вообще. Как-то я встретил ее выходящей с Андреевского рынка с букетиком цветов, она сказала: "Алек, дорогой, я как раз иду на рынок, чтобы купить цветы".
      Пытаясь помочь мне заработать деньги, она привела меня к директору какого-то детского сада и представила меня так: "Это мой брат Анатолий Васильевич. Он сделает для вашего садика панно на стену". И когда через несколько дней директор детского сада позвонила мне, я, забывшись, долго отнекивался, уверяя ее, что никакой Анатолий Васильевич по этому номеру не живет.
      Однажды, когда мы выходили вместе с Анной Борисовной и Элоизой Анатольевной из горлообразного туннеля их дома на улице Герцена, с нами поровнялся микроавтобус, из которого высунулось жерло фотоаппарата. Я в страхе прикрылся портфелем и закричал:
      - Анна Борисовна, нас фотографируют!
      - Алек, это плод вашей больной фантазии, - возразила Анна Борисовна.
      Тем временем проходила выставка художников-неконформистов в Невском ДК, и я отвлекся. Вдруг ночью раздался телефонный, звонок:
      - Алек, срочно приходите, очень важно.
      На следующий день я услышал:
      - Алек, дорогой, вас действительно фотографировали. N. вчера вызывали в КГБ и раскинули перед ним на столе фотографии художников-неконформистов, чтобы он их опознал. Под вашей было написано "фашист и сионист".
      - Дитя мое, - вплывая в комнату, присоединилась Элоиза Анатольевна, - вам нужно немедленно все бросать и уезжать.
      - Да, Алек, - веско дополнила Анна Борисовна, - уезжайте немедленно. В Вене вас будет ждать квартира, в Риме вас встретит "он", а в Иерусалимском музее у вас будет сразу по приезду выставка.
      В ноябре 1976 г. в римском HIAS-e ко мне подошла красивая, холеная еврейка: "Вы Алек Рапопорт? "Он" ждет вас в отеле".
      "Он" оказался огромным и сильным немолодым мужчиной, которого звали Исаак Зильберберг. "Он" возлежал в постели в позе и с внешностью римского патриция. Красавица молча сидела рядом. С места в карьер Исаак рассказал о своей ненависти к Анне Борисовне Уткиной, которая, по его словам, "всучила" ему фальшивый фарфор семьи Романовых, поддельные иконы и кучу ненужных картин неизвестных художников, которые он не может продать.
      - Я бы задушил ее этими руками, - сказал Исаак, вздымая свои огромные волосатые руки, - Вы можете доказать, что вы известный художник? У вас есть сертификат? - обратился он ко мне. Я замялся. Сертификата у меня не было.
      - Вот когда у вас будут доказательства, тогда мы сделаем выставку ваших работ.
      - Но как же я вас найду?
      - Когда будет нужно, я сам вас найду. Стэлла, проводи молодого человека.
      - Но как же с выставкой в Иерусалимском музее, о которой говорила Анна Борисовна?
      - Забудьте об этом. И если встретите Уткину, то просто застрелите ее.
      В Италии я отвлекся, занимаясь текущими делами: рисовал для мафиозо Антонио Фиорелло фальшивых Пикассо, а моя жена с 12-летним сыном - фальшивых Магритов, за которые Антонио платил нам две-три millelire за штуку. На эти деньги мы съездили во Флоренцию и Венецию. Больше я никогда не слышал ни об Исааке Зильберберге, ни о тридцати вывезенных картинах, ни о выставке в Иерусалимском музее.
      Вскоре мы перекочевали в США, где после "римских каникул" начались эмигрантские будни с повседневной борьбой за выживание.
      В начале 80-х годов до нас дошли сведения о том, что был шумный процесс над Анной Борисовной, которая с фанатическим безумием переправляла на Запад несчетное число бесценных, ценных и фальшивых вещей со всеми отъезжающими туристами и дипломатами, легально и нелегально минуя таможни, а также и через них. В делах с таможней Анна Борисовна и попалась, давая таможенникам "на лапу" тысячи за недосмотр.
      Мы встречали на Западе людей, которые с недоумением рассказывали, как они по просьбе Анны Борисовны вывезли вещи, картины, ювелирные изделия, оказавшиеся никому ненужными. Стало ли у Анны Борисовны манией вывезти из СССР решительно все, я не знаю. Во всяком случае мои работы и работы других художников затерялись в море случайных вещей и пропали для нас навсегда.
      Сама Анна Борисовна, человек талантливый и незаурядный, получила свой срок, но не отбыла его: скоротечный рак и смерть освободили ее досрочно. Ее напарница, Элоиза Анатольевна, эмигрировала в США, тщетно пыталась собрать что-то из переправленных ими вещей и заканчивает свою жизнь на пенсии, разбитая параличом.
      Я часто ловлю себя на мысли, как хорошо бы после пресной американской жизни снова оказаться на улице Герцена, в уютной квартире Анны Борисовны и Элоизы Анатольевны, где Анна Борисовна, глядя мне прямо в глаза, уверяет, что мои выставки будут в лучших музеях мира, а Элоиза Анатольевна нашептывает что-то "на счастье" над малахитом в кольце Ирочки или, кокетливо изгибаясь, "убаюкивает" меня:
      - Дитя мое, вы даже не представляете себе, что вас ждет на Западе.
      Я, действительно, не представлял, но как сладко было это заблуждение!