Все в этом мире началось со слова, вот и для моей истории началом тоже послужили слова из радиопередачи, услышанной мной на рейде порта Ашдод. Журналист задавал вопросы раввину из Цфата,1 и меня заинтересовала их беседа. Простыми словами, спокойным голосом раввин рассказывал о свете, озарившем мир в первый день его сотворения, когда еще не было ни солнца, ни планет. По преданиям мудрецов Торы этот свет освещает души праведников. Раввин говорил об истине и о Боге, и его истиной был Бог. Раввин говорил о стране, которую мы зовем Израиль, и о земле, которую он называл святой. Раввин утверждал, что на этой земле могли бы ужиться в мире люди веры: и евреи, и бедуины, и арабы, как они уживались до тех пор, пока сюда не хлынули люди идеи - сионисты. Сионисты бежали не к свету, они бежали от невзгод: от погромов, от фашизма, от марокканского короля. Да мало ли бед поджидало евреев, особенно за последние сто лет? И когда эти беженцы построили свою страну, страну беженцев, то их идея сузилась до мысли, которая вместилась в девиз: "Пусть всем нам здесь будет хорошо!". Многим действительно стало хорошо, а некоторым даже очень хорошо, но мало в ком сохранилась вера...
      - Посмотри, - говорил раввин журналисту, - мы, иудеи, из поколения в поколение были послушны Божьим Заветам, и поэтому среди нас не было ни убийц, ни насильников, ни грабителей. Сегодня нас не отличишь от гоев2 . Каждая новая волна пришельцев приносит сюда все более отчужденных от веры людей, и с ними разрастается порок. Ты вспомни, каким был Израиль тридцать лет назад. Мы не закрывали наши дома на замки, а сегодня нас не спасают стальные двери! Журналист не соглашался, он спорил, он задавал каверзные вопросы, но ответы иудея были также несокрушимыми, как и его вера. Поначалу я был на стороне журналиста, но постепенно стал вникать в слова человека из Цфата и был захвачен строгой силой его мировоззрения. Полтора часа промчались как несколько минут, и позже, в абсолютной тишине ходового мостика, я задумался над своей жизнью. Под впечатлением от услышанного она впервые представилась мне уникальной. В ряду моих предков, несколько тысячелетий хранивших традиции, а значит, и веру, я оказался последним евреем, евреем по крови, но отрешенным от всего, что составляло смысл их существования. Я не понимал идиш, я не соблюдал кашрут3, и я никогда не входил в синагогу. Я был единственным мужчиной в нашей семье, которому не сделали обрезание. Я был последним евреем по крови и первым, кого уже, казалось, ничего не связывало с предками в нашем роду. Мой сын, предмет моей любви и гордости, стал неевреем, гоем, он сам назвал себя русским.
      И вот, когда на мне уже, по сути, кончилась одна из нитей тысячелетнего еврейского рода, я, по странному наитию судьбы, оказался в Израиле. Здесь я начал понимать язык предков, и тогда, где-то в самой глубине моей души, а может быть, и в крови, со слабостью чего-то давно забытого, но все еще существующего во мне начала пробуждаться наша древняя вера. Он прав, этот мудрец из Цфата, я действительно беженец, один из сотен тысяч, чьим девизом стало уже не "Пусть нам всем будет хорошо!", а "Пусть мне будет хорошо!". А когда все люди начинают так думать, то большинству становится хуже и хуже.
      Мне сравнительно повезло, я нашел работу по специальности, вовремя взял машканту4 и купил не очень дорогой дом, но настоящей устроенности у меня все же не было. Израильскую морскую биржу труда, где я получал работу, начало лихорадить. Хозяева судоходных компаний старались избавиться от израильтян и брали на наши места иностранцев. В стране разрасталась безработица. "Что вы хотите?! - говорил раввин. - Разве те, кто принимали "Закон о возвращении"5 думали, сколько людей может вместить и прокормить эта земля?" С его слов получалось, что я один из самых ненужных и даже наивреднейших, перенаселивших Израиль людей - необрезанный еврей! И, кажется, именно тогда я решил укрепить перед Богом свое право на эту полюбившуюся мне землю. Что я мог сделать? Я мог исправить ошибку моих родителей и сделать обрезание - "брит мила".
      Однако прошло больше года, прежде чем я решился позвонить по бесплатному телефону: "Брит - для всех". На следующее после этого звонка утро, ровно в одиннадцать, к моему дому подкатило такси и помчало меня в неизвестность. Но нам только кажется, что существует "неизвестность", а на самом деле, все уже когда-то было, вот и в тот день моей "неизвестностью" оказалась обыкновенная больница в центре Иерусалима. Там меня уже ждал чрезвычайно подвижный молодой раввин. Мы подошли к барьеру, за которым восседала секретарша в строгих черно-белых одеждах, раввин оставил меня перед этим барьером, а сам с моими документами в руках вошел внутрь. Мое пожелтевшее от времени свидетельство о рождении, из которого явствовало, что мама моя, Рива Яковлевна, еврейка, не вызвало у них никаких сомнений. Раввин протянул мне белый халат, накинул на себя такой же, и повел меня в приемный покой. Он был очень молод, этот раввин, и мчался так, что полы его халата развевались по ветру, который он сам и поднимал, а я несся вслед за ним, безуспешно пытаясь застегнуть на бегу халат, который оказался без пуговиц. Пробежав таким образом около семидесяти метров, мы уткнулись в тупик у ряда кроватей, оборудованных скользящими по направляющим занавесками. Дальше бежать было некуда и надо было ждать. Раввин достал откуда-то тфилин6 и предложил мне помолиться.
      Я думаю, что именно благодаря этому слову - тфилин - произошло знакомое всему миру слово - "телефон". У евреев считается, что по тфилину Бог лучше слышит наши молитвы. Раввин набросил мне на плечи белое покрывало, укрепил на моей голове кипу7 и черную коробочку, завязал ее тесемки под моим подбородком, обмотал мою руку длинными тонкими ремнями, и велел зажать концы этих ремней в кулаке. Если вы меня спросите, верю ли я, что Бог лучше слышит еврея через это устройство, то я вам со всей серьезностью отвечу: "Да, если этот еврей не я". Потому что, как только на мою голову надевают тфилин, я тут же представляю, как нелепо я выгляжу с этим квадратным рогом на голове, и меня разбирает смех. Но в тот раз мне было не до смеха, и я помолился, да так, что юный раввин даже удивился, как легко я прочел молитву на иврите. Откуда ему было знать, этому раввину, как много часов провел я за чтением Торы, пытаясь самостоятельно разобраться в ее загадочной сути? Потом он опять куда-то побежал, а я остался сидеть один на высокой, маленькой и очень неудобной табуретке, втиснутой между двумя кроватями.
      Раввин отсутствовал довольно долго, и когда он снова появился на моем горизонте, его сопровождали еще два запыхавшихся "соискателя". Первым был примерно моих лет рыжеватый толстяк с недельной щетиной на округлом лице, за ним поспевал курносый подросток с широко посаженными, серыми, очень испуганными глазами. Через пару минут к мальчику присоединилась его мама - высокая, молодая и некрасивая женщина с длинными, почти мужскими руками. Мы поздоровались, и эта пара отошла в дальний угол, где мальчик забрался с ногами на кровать, подался вперед и отрешенно уставился в стену, будто еще надеялся, что сейчас кто-то выйдет из этой стены, скажет кому-то веское слово, и он сможет упорхнуть отсюда к своим беззаботным сверстникам. Мама присела рядом с сыном и сочувственно молчала. Было очевидно, что привела их сюда печальная необходимость.
      Очень скоро толстяк оказался с рогом на лбу и несуразно замычал вслед за раввином слова молитвы. Но толстяк меня не интересовал. Мне было очень жаль испуганного подростка, и я стал подыскивать для него ободряющие слова, но так и не успел их произнести. Подошла санитарка и принесла мне длинную серую рубашку. Когда я за задернутыми шторами надел эту рубаху, то обнаружил, что она не такая уж и длинная. Вернее, рубашка была бы длинной, если бы мне разрешили оставить под ней трусы. Я с тоской глядел на мою разложенную на кровати одежду и не представлял, как я найду в себе силы, чтобы раскрыть занавески и остаться в этой на считанные сантиметры прикрывающей меня спереди и сзади рубашке посреди многолюдного зала. Но мне не понадобились мои силы. Между шторами просунулась голова санитарки, и она, не говоря ни слова, резко их распахнула. Мне захотелось упорхнуть отсюда вслед за несчастным мальчиком. Казалось, все люди оставили свои дела, чтобы посмотреть на мою нелепую фигуру. К счастью, это длилось недолго.
      Санитарка громко позвала какого-то Андрея, и тут же рослый парень ловко подкатил под меня кресло и, не останавливаясь, погнал его в операционный зал. В этом зале, насыщенном запахом лекарств, при виде операционного стола и яркой огромной лампы над ним я забыл, что приехал сюда делать обрезание, и почувствовал себя так, будто мне сейчас пересадят сердце, которое в этот момент ухнуло вниз и сладкой судорогой кольнуло меня в пах. Человек, стоящий у стола, посмотрел на меня насмешливо и заговорил, к моему удивлению, на русском языке:
      - Ну, что испугался-то? Ложись, все будет хорошо, - и он указал рукой на стол. Это было не дружеское "ты" рыжего толстяка. Это было "ты" устроенного репатрианта, преисполненного снисходительного превосходства перед репатриантом неустроенным. Зоркий взгляд хирурга сразу признал во мне неудачника. Кому б еще пришло в голову карабкаться в детской рубашонке на операционный стол, чтобы пройти операцию, которую нормальным людям делают в младенчестве. Доктор был устроен, и это стало смыслом его жизни, а я нет, и, может быть, поэтому все еще что-то искал. И вот, нашел. Лежа на операционном столе, я попытался поднять голову и разглядеть, что со мной происходит, но доктор меня осадил:
      - Лежи спокойно! Я знаю, что делать! Разберусь и без тебя!
      Проглотив обиду, я начал искать другой путь. В детстве я перенес операцию на грыжу и вспомнил, как лицезрел все, что со мной делали, в зеркале операционной лампы. Я с любопытством уставился в ее свет, но это была не простодушная, русская, а хитроумная - израильская лампа, она ярко освещала мое беспомощное тело, но ничего не отражала в своем равнодушном рассеянном свете. Доктор взял в руки шприц и предупредил:
      - Потерпи, возможно, будет немного больно.
      Он воткнул в меня шприц, и мне действительно стало больно. Я вздрогнул, но боль быстро утихла и больше до конца операции я почти ничего не чувствовал.
      - И что это ты надумал делать обрезание? - спросил доктор с пренебрежительным любопытством.
      Меня начала раздражать его ирония. В тон ему я ответил независимо и грубовато:
      - А чем плохо? Получу еще две оплачиваемые недели к отпуску.
      А про себя подумал: "Подумаешь, Пирогов нашелся!"
      Доктор меня, кажется, понял, и между нами пролегло отчуждение, но нас все еще продолжала объединять общая цель, и ни он, ни я уже не могли отказаться от моей затеи. Доктор дорожил этой работой, а я не мог себе позволить очутиться в центре Иерусалима с замороженным членом, а, кроме того, я ж не видел, что происходило за моим животом, и не мог знать, что успел со мной сделать этот "членорез". Неожиданно хлопнула дверь, и в операционную уверенно вошел высокий раввин. Израиль содержит целую "духовную армию", которую возглавляют разбросанные по всем городам страны связанные с государственной властью "духовные штабы", имя которым - "раббанут". По своей сущности и по форме они во многом напоминают наши райкомы, горкомы и обкомы КПСС в бывшем Советском Союзе.
      У них принята своя форма одежды и есть своя жесткая иерархия, нет только знаков различия, но за годы пребывания в стране я почти безошибочно научился угадывать ранги по лицам "духовных бойцов". Принявший меня в вестибюле раввин являл собой "младшего лейтенанта", а этот, вошедший в операционный зал, был, по крайней мере, "генерал-майор". Традиционная одежда раввина не могла скрыть под собой его атлетической фигуры. Серые глаза на твердом, с крупными чертами лице смотрели спокойно и властно. Именно такие евреи окружали царя Давида во времена его военных походов, и я проникся к этому раввину неподдельным уважением. "Воин Давида" снял свою черную раввинскую шляпу, будто откинул забрало на шлеме, и остался в черной кипе ладно сидящей на его крупной, красивой голове. Он приблизился к столу и с отвращением уставился на мой пятидесятилетний необрезанный член. Возмущение раввина было так велико, что на меня до конца операции он больше не взглянул. Меня это, конечно, задело за живое, но вокруг раввина распространялось такое мощное поле мудрого душевного покоя, что оно изгнало из зала и мои обиды, и нашу молчаливую размолвку с "членорезом". С появлением этого гиганта доктор из хозяина операционной превратился в его услужливого ассистента, и я с затухающим злорадством, успел таки подумать - "Так-то, халдей! Поучись у настоящего специалиста!"
      А затем растворился в море покоя, который принес с собой этот иудей. Закипела настоящая работа, и минут через двадцать проворный Андрей уже выкатывал меня в зал. Там с напряженным вниманием нас ждали серые глаза мальчугана. Вот когда пригодились мои ободряющие слова. Я ответил на этот испуганный взгляд радостной улыбкой и громко сказал:
      - Не бойся, мальчик, это совсем не больно!
      Я постарался вложить в эти слова столько убеждающей силы, что подросток поверил и без колебаний занял мое место в Андреевой каталке, а по тому, как разгладились морщины на лбу толстяка, я понял, что ему это тоже далеко не безразлично. "Вот оно! - подумалось мне. - Начало действовать обрезание, и я научился творить добрые дела".
      Через пару часов "воин Давида", доктор, "младший лейтенант" и Андрей завершили свои труды, и вся наша "обрезанная компания" вместилась в салоне маленького "рено-тендер", катившего нас в сторону Тель-Авива. Вечерело. Слабая лампа едва освещала тусклым светом тесный салон с двумя откидными сидениями по бокам. Мать и сын уселись, обнявшись, в глубине салона, я пристроился у выхода, а толстяк развалился на полу, разложив слегка согнутые в локтях руки почти на всю длину левого сидения. Все устало молчали. Операция уже отдавалась во мне легкой болью, но я был удовлетворен. Эта маленькая физическая реконструкция моего тела давала мне смутную надежду изменить что-то в монотонной обыденности вялотекущих, но слишком быстро уходящих в прошлое дней моей жизни.
      - А вы, наверно, здесь по религиозным соображениям? - прервал тишину неугомонный толстяк. Это неожиданное "вы" выдало, что он уже давно за мной наблюдал.
      - В общем-то, да. А ты?
      Я намеренно остался с ним на "ты", предлагая сохранять прежние отношения.
      Толстяк меня понял и согласился.
      - Нет. Я человек простой. Захотелось отдохнуть пару недель. Ну, может быть, еще: Да нет, это так, ерунда!
      - А вы? - повернулся он к матери.
      Женщина немного помолчала:
      - Люди говорят, что в армии над ним будут смеяться, если не сделать, ну, мы и сделали, а заодно уж и фамилию поменяли, и имя. Теперь он у нас Алон. Ты не забыл, Женечка?
      И слегка тряхнула мальчика за плечи.
      - Алон, - не задумываясь, согласился бывший Женя.
      - И какую ж ты носил фамилию? - не унимался толстяк.
      - Иванов, - признался Алон.
      - Евгений Иванов, - добавила мать. - А они ж, учителя эти, они ж не говорят "в", они говорят "б".8
      - Ну и что? - не понял толстяк.
      - Как что? - воскликнула женщина. - Ну, вы сами посудите! Заходит учительница в класс, берет журнал и читает, - тут она почему-то смутилась и на секунду смолкла:
      - Что?! - зажегся толстяк.
      - Что-что?.. - передразнила его женщина, и сердито закончила: - Ебгений Ебанов, вот что!
      Мне сделалось невероятно смешно, но я б сдержался, если бы не этот толстяк. Он подавился первым "хохотом", соскользнул левой рукой на пол и глухо заухал, разбивая вдребезги остатки тишины в маленьком салоне "рено". Я, быстро набирая обороты, составил ему полноценную компанию вместе со звонким Алоном, бывшим Ебгением Ебановым, и его раскудахтавшейся мамашей. Скоро нас уже ничто не могло остановить, мы забыли, над чем смеемся, и смеялись ради самого смеха, освобождавшего нас от забот и тревог. И я забыл о машканте, о безработице, о террористах и о многочисленных злых людях, наполнивших эту землю враждой и жестоким равнодушием. Наш смех заполнил весь салон и вырвался наружу, в теплую тишину израильского неба, где беззвучно смеялся вместе с нами, тремя новыми иудеями, наш Единый Еврейский Бог...