Думаю, что не только у меня одной с возрастом появляется чувство сожаления и горечи за то, что не расспрашивала, не интересовалась, не выведывала то, что так важно и нужно мне, моим детям, внукам, что является историей моей семьи. Как мало мне было отпущено судьбой жить рядом с моим отцом. Появилась я у него поздним и единственным ребёнком. Когда была школьницей, исчез он из моей жизни на целых 7 лет, вернулся, когда я была уже студенткой, занятая учёбой, сердечными делами, потом своя семья, рождение ребёнка. Не стало папы, когда мне было всего 26 лет!
      Взялась за перо и поняла, что о молодости моего отца знаю совсем немного. Родился он в Польше, в еврейском местечке Соколов-Подляска близ Белостока в 1895-м году в семье портного. Был младшим сыном, помогал отцу в портняжном деле. Потом любил говорить: "Их бин а шрайбер, ун а шнайдер" - я и писатель, и портной.
      Из папиных ранних стихов я поняла, что семья его была "из бедняков портных едва ль не самой бедной" и что его заветной мечтой было желание вырваться из этой затхлой жизни в большой мир, известный ему только по книгам. И когда у папы появилась такая возможность, подался он за своими старшими сестрами в Америку.
      Жизнь за океаном оказалась вовсе не такой благополучной и безбедной, как это виделось издалека. Сестры не могли помогать материально, поэтому папа сразу начал работать в швейных мастерских, а вечером учился в учительском семинаре. По окончании учёбы преподавал в вечерних школах для рабочих. Стихи начал писать ещё в 1918 году, а первая книжка стихов "Что день рассказывает" вышла только в 1930 году.
      Работал папа в летнем лагере для детей еврейских рабочих под названием "Киндерланд". Там они с мамой и узнали друг друга ближе, там, как я думаю, и зародилась их любовь, хотя знакомы они были ещё в Литве, куда папа приезжал из своего Соколов-Подляска. О работе в лагере для детей, о днях молодости они вспоминали всегда с такой теплотой, с такой нежностью, как о самом счастливом времени. А как любили они петь песни той поры, и как красиво это у них получалось!
      В Америке познал папа и тяжкий подневольный труд, и безработицу, и безденежье: Это был период глубокого экономического кризиса. Когда в 1932 году появилась возможность поехать в Советский Союз, он решил ею воспользоваться, тем более, что в Минске уже печатались его стихи, и были хорошие отзывы критиков и читателей.
      Поездка в СССР совпала с организацией интернациональной писательской бригады под эгидой ВЦСПС (Всесоюзный Центральный Совет Профессиональных Союзов). В бригаду вошли: из Франции - Луи Арагон и Эльза Триоле (в качестве секретаря), из Венгрии - Иозеф Карел Ласт и Шандор Барта, включили в неё и Айзика Платнера.
      Маршрут бригады пролегал по Уралу, Кузбасу, по городам и новостройкам. Они встречались с рабочими прямо в цехах, на стройках, в клубах, читали свои стихи. Бригаде показывали то, что хотели показать - стройки первых пятилеток, "энтузиазм" трудового народа, "ударный труд", что должно было агитировать, демонстрировать преимущества социализма. В Магнитогорске, в доме-музее поэта Бориса Ручьёва, который сопровождал бригаду, сохранилась фотография участников этой поездки.
      После Урала в еврейских местечках и городах Украины и Белоруссии папа имел возможность встречаться с любителями еврейской поэзии, читать на идиш свои стихи. Он был потрясён и захвачен всем увиденным, посылал восторженные статьи в журнал "Наши достижения", в американский журнал "Морген фрайгайт". По окончании путешествия вся бригада уехала по домам, а папа... решил остаться в Советском Союзе. Он надеялся, что в стране, где так развивается еврейская культура, ему будет открыта дорога к свободному творчеству, к еврейскому читателю. Так он резко изменил свою судьбу и дальнейшую судьбу всей семьи.
      О маме и её семье знаю немного больше. Родилась мама в 1903 году, в литовском местечке Вилкавишкис в большой семье - одиннадцать детей. Мама была десятая, за ней только младший брат - Мейер.
      Много забавных историй рассказывала мне мама о своём детстве. Память у неё была удивительная. Когда ей было 2 года, её старшая сестра выходила замуж, и взрослые были заняты хлопотами, не обращая внимания на маленькую Двейреле. А ей в руки попали ножницы. И превратила она своё нарядное платьице в ажурные лохмотья. Рассказывала, что жили они бедно, такую семью нелегко было прокормить, но мама их была прекрасная хозяйка, труженица. Все были одеты, обуты и сыты. А уж какой она хлеб пекла! Когда мама брала в школу этот хлеб, все хотели с ней поменяться даже на белые булочки, таким ароматным был этот хлеб, выпеченный в домашней печи на камышах. Училась мама хорошо, особенно легко ей давались языки. В школе преподавали немецкий. С тех пор она помнила наизусть баллады Шиллера!
      Старший брат мамы Филипп был сослан за сионистскую деятельность в Сибирь. Оттуда бежал и через Швейцарию переправился в Америку. Постепенно стал перетягивать за океан своих многочисленных братьев и сестёр. Мама уехала в Америку в 1924-м году, там с помощью братьев окончила Сиракузский университет, начала работать. Поженились они с папой летом 1928-го года.
      Знаю, что маме очень нравилось папино окружение, его друзья, его несколько богемная жизнь. 3наю, что они много путешествовали по Америке, что проехали от океана до океана, и побывали во многих больших и малых городах.
      А когда папа принял решение остаться в Советском Союзе, мама поддержала его и поехала вслед за ним. Мамины братья и сёстры, у которых она жила и которые ей помогали в годы учёбы, были категорически против её отъезда, никто даже не пришёл проводить её на пароход. Ехала мама в Москву через Германию. Шёл 1933-й год и по улицам Гамбурга уже маршировали отряды фашистских штурмовиков со свастикой на рукавах. Было очень тревожно, но мама быстро пересекла Германию и ещё, в последний раз, проехала через свой родной маленький Вилкавишкис, увидела в последний раз родных. Из Москвы она направилась в Минск навстречу новой и неизведанной судьбе. Она думала, что едет в новый прекрасный мир, где царил порядок и всеобщая справедливость! Кабы знать своё будущее!
      Теперь, с высоты прожитой жизни, я часто думаю о судьбе родителей, о принятом ими решении сменить благополучную сытую Америку на голодную, туманную и неизвестную Россию. Не могу дать однозначную оценку этому безумному поступку. Написала "безумному", но тут же решила, что не имею права осуждать их. Ведь они ехали с верой и надеждой.
      Минск был городом большой еврейской культуры: еврейские школы, техникумы, газета, прекрасный еврейский театр с замечательными актёрами, радиокомитет. Были еврейские слушатели и читатели, те, кому хотел служить мой отец, для кого был полон желания творить в меру своего таланта и сил.
      Папу в Минске встретили очень радушно, сразу пригласили работать в радиокомитет, в газету. Творческий взлёт у него был колоссальный - писал стихи, прозу, работал для театра, занимался переводами с английского и немецкого на идиш. Приняли его в Союз писателей, дали квартиру в центре Минска. Появились друзья, соратники, единомышленники. Папа боготворил Мойше Кульбака, считал его близким другом, родственной душой. Дружил с артистами еврейского театра, с другими еврейскими и белорусскими писателями.
      Мама тоже оказалась востребованной. Она была одним из первых педагогов английского языка в Минске, работала в Педагогическом институте, участвовала в создании учебников и пособий.
      А в начале 1935-го года родилась я, малюсенькая, болезненная, но долгожданная и единственная. Имя Джессика мне дали в честь маминой подруги, жившей в Америке. Несомненно, что я была одна Джессика на весь Минск, а, может быть, на всю Белоруссию. Сколько забот, неприятностей и неудобств доставило мне моё имя, но это уж отдельный рассказ. Наверное, моё появление на свет внесло очень большие изменения в жизнь уже не очень молодых мамы и папы.
      Помню, как вечерами после спектакля в еврейском театре, недалеко от которого мы жили, к нам приходили артисты и до глубокой ночи говорили, спорили и играли в шахматы. Чаще всего с папой садился играть дядя Винагура. Я долгое время не знала, что у него есть имя. Только много лет спустя, когда он прислал мне телеграмму: "С днём рождения поздравляем, много счастия желаем! Винагура Хаим", я узнала, что он, оказывается, Хаим. Так вот, они играли в шахматы и при этом пели - дядя Винагура басом выводил свою мелодию, а папа тенорком какие-то свои россыпи. Все остальные, склонясь над ними, активно обсуждали шахматные ходы.
      Эти годы были светлыми, проникнутыми поэзией, музыкой, каким-то духом дружбы, творчества. Но продолжалось это недолго. Наступал конец тридцатых годов. Вероятно, я этого не могла чувствовать, но теперь мне кажется, что тогда даже я ощущала в своём окружении какое-то настроение тревоги, нервозности, ожидание каких-то смутных перемен. Наступали времена страшных сталинских репрессий. Начали исчезать папины и мамины друзья - писатели, их жёны, дети: Арестовали Мойше Кульбака, Изи Харика, многих еврейских и белорусских писателей, потом их жён - тётю Женю Кульбак, Дину Харик, многих других.
      Какая страшная судьба постигла эти семьи! Мойше Кульбак, Изи Харик, другие еврейские и белорусские писатели были расстреляны в этом же, 1937 году, жёны их были упрятаны в страшные сталинские лагеря без права переписки, как "члены семей изменников Родины", а дети... Сына и дочь Кульбака забрали в детприёмник. Сестре Кульбака удалось вытащить оттуда его детей, но во время войны спаслась только дочка Раечка. Её вывезли из Минска с детским садиком, а вся остальная семья Кульбака погибла недалеко от Минска. Маленькие дети Изи Харика пропали после ареста матери. После освобождения, спустя много лет, Дина так и не нашла их следов.
      Но всё это мы узнали уже после войны, а пока только гадали, кто будет следующим.
      Невозможно объяснить, почему мой отец, приехавший из Америки, остался в эти годы на свободе. Как потом стало известно, дело на него уже было заведено, но где-то что-то пробуксовало. Папу исключили из Союза писателей, куда с такой помпой принимали, уволили со всех работ. Членство в Союзе писателей, правда, потом восстановили.
      Одно могу сказать с гордостью: мои родители всегда оставались честными людьми, преданными своим друзьям. Они не отвернулись от семей репрессированных писателей, пронесли эту дружбу через всю жизнь, несмотря ни на какие преграды!
      Первые дни войны застали нас с папой в Крыму. Мы тотчас же выехали оттуда на одном из последних поездов, уже под бомбёжками фашистских самолётов. С большим трудом добрались до Москвы и там узнали, что Минск уже захвачен немцами. Ужасно беспокоились за маму. Нашли мы ее в Саранске. Мама рассказала нам, как спаслась. Сначала она пошла к друзьям, семье скульптора Бразера, и первые бомбёжки они переждали вместе в каком-то подвале. Мама говорила, что не может сидеть и ждать, и очень уговаривала Бразеров уходить вместе. Уж не помню, почему они отказались, мама ушла одна. Вся семья скульптора Бразера погибла в минском гетто! А мама пошла к Винагурам. Вместе они вышли из Минска, и пешком направились по московскому шоссе на восток. Знали, что идут в сторону Москвы и что они не одни, а в людском потоке.
      ...Маму сразу же послали в сельскую школу близ Саранска преподавать немецкий язык, который оказался теперь особенно нужным. Деревня была довольно чистая и ухоженная. В первые месяцы войны ещё было сытно. До начала занятий в школе мама и папа работали в поле на уборке хлебов, а я крутилась рядом с ними. Потом мы переехали снова в Саранск, и маму взяли в эвакогоспиталь санитаркой в санпропускник. Туда привозили тяжелораненых бойцов в окровавленных бинтах, без рук и без ног. Их надо было отмывать, одевать, перевозить в палаты. Это была ужасно тяжёлая для женщин работа. Когда узнали, что мама грамотная, её определили сначала в бухгалтерию, а потом в библиотеку.
      Папа пошёл работать в швейную мастерскую. Он обратился за помощью в Союз писателей СССР в Москве, и его, по личной просьбе первого секретаря Союза писателей Фадеева, взяли на работу в Мордовский радиокомитет.
      Летом 1942-го года маму вызвали в Ярославль, где комплектовался Минский мединститут. Мы срочно засобирались в Ярославль, и единственный багаж, который мы послали из Саранска в Ярославль, была картошка, выращенная на небольшом участке за городом. Правда, послали мы её малой скоростью, а когда получили багаж, то эту драгоценную картошку пришлось всю выбросить - сгнила.
      Летом 1944-го года освободили Минск: Я услышала это сообщение по радио, когда всё взрослое население нашего института было в театре имени Волкова на концерте хора Густава Эрнесакса. Побежала в скверик напротив театра в надежде сообщить эту радостную весть первой. Но, оказывается, что на концерте вышел конферансье и объявил эту новость, зная, сколько минчан находится в зале. Буквально сразу все начали готовиться к переезду в Минск. Была отправлена для разведки представительная делегация заведующих кафедр, в том числе и мама. Вернулись быстро, и ночь напролёт рассказывали о разрушенном городе, о встречах, о своих впечатлениях. Рассказы были страшные, но все дружно решили - едем. Собрали свой нехитрый скарб в считанные часы, и вот мы в теплушках:
      Долгожданный Минск был разрушен, руины ещё дымились. Первой нашей вылазкой в город было посещение нашего довоенного дома, точнее - его развалин. Милый дом на углу улиц Урицкого и Карла Маркса, балкон, опоясывающий дом! От дома осталась даже не коробка, а только часть стены и перекошенный балкон, за решётку которого зацепилась детская игрушечная плиточка. Думаю, что это была моя игрушка, но достать её было невозможно, высоко. Вот и всё, что осталось от довоенного житья-бытья.
      О мамином возвращении в Минск стало сразу известно в создаваемом Министерстве иностранных дел, и её пригласили туда на работу. Мама с радостью согласилась, так как вместе с работой ей дали комнату в доме Министерства, напротив Дома Правительства. Мы прожили в этом доме 14 лет, здесь пережили и радостные годы встреч и надежд, и самые страшные годы, постигшие нашу семью.
      Когда наступил долгожданный День Победы 9-го мая 1945 года, возле нашего дома, у Дома Правительства собралось море людей. Все ждали важного сообщения. Мы, дети, крутились под ногами у взрослых, хотели больше увидеть. Один военный поднял меня и посадил к себе на плечи. Я вертелась и сорвала звёздочку у него на погоне. "Ой, дяденька! Что я наделала!" Он ответил: "Ничего, девочка. Скоро нам эти погоны не понадобятся, ведь война кончилась, и наступил мир".
      Как описать эти первые мирные годы! Встречи с друзьями, которые остались живы, оплакивание погибших близких людей, рассказы выживших в гетто, сражавшихся в партизанских отрядах - всё это папа впитывал в себя. Темы и сюжеты не надо было выдумывать, реальные истории были сильнее любой фантазии, они переполняли отца, просились на бумагу.
      Одно из моих любимых стихотворений "Музыканту" папа посвятил скрипачу Арону Бессмертному, с которым встретился в первые месяцы по возвращении в Минск. Вот первые строчки этого стихотворения в прекрасном переводе Елены Аксельрод:
      Клезмер, сыграй же мне песню без слов,
      Сыграй не на скрипке покорной -
      Сыграй мне без нот на клочках проводов,
      Повисших над улицей чёрной.
      А колыбельная в переводе Л. Озерова, напеваемая матерью над убитым ребёнком:
      Из крови и слез я верёвку сплела,
      Висит колыбель, как беда тяжела.
      - Убитое - кто возвратит мне дитя ?
      Пою, подпевает мне ветер, свистя:
      Ай лю-лю-лю-лю-лю-лю!
      Поэма "Две сестры" написана о двух дочерях детского врача Арона Самойловича Левина, Софе (в поэме - Дина) и Гале, которым, ценой гибели их мамы, удалось бежать из колонны обречённых и ведомых на смерть. Старая няня Михалина помогла им спрятаться и вывела из Минска в деревню. Софа добралась до партизан, а Галя жила в деревне и пасла телят. После войны Арон Самойлович нашёл своих девочек, и мой папа ходил к ним домой, слушал бесконечные рассказы о гетто, о побеге, о партизанском лагере. Иногда он брал с собой и меня. Интересно, что потом судьбы семьи Левиных и нашей семьи как-то очень тесно и причудливо переплелись. Софа стала студенткой иняза и училась у моей мамы, с профессором Левиным мы оказались соседями по дому, и Арон Самойлович лечил моих дочек. А их тётя - поэтесса Эдди Агнецвет, которая стала потом нашей соседкой - перевела поэму папы "Две сестры" на белорусский язык.
      Встречался папа и с узниками гетто, которым удалось выжить, спрятавшись в "малине", так называли убежище, вырытое под домом. По рассказам этих людей была написана повесть "Из-под земли". Печник Пиня строил это убежище, зная, как надо делать вентиляцию, но не знал Пиня, сколько времени им выпадет жить под землёй, удастся ли выжить. В этой "малине" жили женщины, мужчины, дети и старики. Здесь умирали, здесь их и хоронили.
      В эти первые послевоенные годы папа работал много и плодотворно. Он издал несколько книг на идиш, в 1947 году ещё можно было их издать. Многие белорусские поэты переводили его на белорусский язык, и в этом же году вышла его книжка стихов на белорусском языке.
      Многие еврейские писатели, папины друзья, ранее жившие в Минске, приезжали к нам в дом, рассказывали о своих военных годах, о погибших друзьях, строили планы. Но наступали другие времена. Очень скоро папа и его соратники поняли, что им не удастся возродить еврейскую секцию в Союзе писателей Белоруссии. Помню очень впечатляющий эпизод, когда папа и его друзья - поэт Гирш Каменецкий и журналист Гирш Смоляр, партизан, автор книги о Минском гетто - вернулись с приёма у Первого секретаря Компартии Белоруссии Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко. Настроение у них было подавленное. Пономаренко открытым текстом, грубо дал им понять, что не позволит возродиться в Белоруссии еврейской культуре и литературе, что поддержка не будет оказана, и им не на что рассчитывать.
      Интересно, что эти мои детские воспоминания нашли подтверждение в английском издании книги Смоляра "О минском гетто", чего не было в первоначальном русском варианте. Вот что писал Смоляр в своей книге:
      "Еврейские писатели рассказали Пономаренко о ситуации, когда евреи, потерявшие семьи, возвращаются на пепелища и оказываются без работы, без крова: Им необходима поддержка, сочувствие. Необходимо создать условия для творческой деятельности еврейских писателей и артистов. В ответ на это Пономаренко обвинил их в "националистической узости". По его словам выходило, что от евреев исходит угроза, враждебность, что они организуют еврейские националистические митинги с сионистскими лозунгами!.. Это было грозное, при всей его абсурдности, предупреждение".
      После этого Смоляр уехал навсегда из Белоруссии в Польшу.
      Мама работала в то время в Минском пединституте и одновременно в Министерстве иностранных дел. Это Министерство было создано в Минске, так как Белоруссия по окончании войны стала членом ООН. Маму хотели включить в состав делегации на ассамблею ООН в Сан-Франциско, но потом переиграли и отказали. Правда, доверили ей заниматься английским языком с министром иностранных дел Киселёвым, с сыном Пономаренко для подготовки его в Авиационный институт, и доверяли даже переводить трофейные немецкие фильмы в Доме правительства и в доме у Пономаренко. О маминых занятиях с сыном Первого секретаря Компартии Белоруссии хочу рассказать немного подробнее.
      Несколько раз в неделю за мамой приезжала машина и увозила её за город, на дачу Пономаренко. Папа тогда часто уезжал в Москву, а мама боялась оставлять меня дома одну. Было время "Чёрных кошек" и прочих банд, поэтому она брала меня с собой. Очень хорошо помню эти поездки. Проезжали через несколько кордонов. Машину останавливали военные, светили в глаза фонариком, потом открывали ворота и пропускали дальше. Я каждый раз боялась, что из-за меня машину задержат, вроде я лишняя. Но мы благополучно следовали дальше, въезжали на территорию дачи. Там было несколько зданий. В большом жила семья Пономаренко, а занималась мама с его сыном в небольшом домике-библиотеке, были ещё какие-то постройки. Всё это было обнесено высоким забором, за которым стоял роскошный сосновый лес.
      Мне давали книжки и велели сидеть смирно. Эго было не интересно, скучно и утомительно. Однажды после занятий нас пригласили в большой дом на чай. В огромной столовой на огромном столе стоял огромный торт. Мне положили кусочек на тарелочку, а я не знала, что свежий торт надо есть ложечкой. Так и не съела я этот аппетитный кусочек, о чём долго жалела.
      Другой раз маму привезли переводить трофейный фильм, в доме был свой кинозал. Самое смешное было то, что ни с мамой, ни с другими учителями, которые готовили сына Пономаренко к поступлению в институт, не посчитали нужным даже рассчитаться. Маме, правда, выдали талон на дрова.
      А затем наступил январь 1948-го года. В это зимнее утро мы с папой шли к врачу, на улице Энгельса его окликнул артист еврейского театра: "Айзик! Айзик! Михоэлса убили!"
      Папа велел мне идти домой, а сам побежал вместе с этим артистом. Страшное известие всколыхнуло весь Минск. Шли проверки шофёров машин. Ходили всяческие слухи. Хотя все знали, что никакая это не автомобильная катастрофа, знали, что виновных не найдут, и тайна останется тайной. У папы есть рассказ-воспоминание об этом событии под названием "Последняя роль Михоэлса". Только в Израиле я узнала о том, что этот рассказ ходил в рукописном варианте по Минску, и передавался из рук в руки.
      Так началась новейшая история евреев в СССР. Думаю, папа знал, что его ждёт, он был человеком очень эмоциональным, тонко чувствующим ситуацию, и, в общем-то, был готов ко всему, хотя удар всегда бывает неожиданным.
      8-го июня 1949-го года ночью к нам пришли... У людей старшего поколения жизнь делится на довоенные годы, войну и послевоенную жизнь. У нас появилась новая веха - арест. Никогда не забыть мне эту ночь.
      Их было трое в сером. Действовали слаженно, бесшумно. Один сидел за столом и всё записывал, двое других кружили по комнате. В качестве свидетеля был только сосед. Обыск начался с письменного стола и книжной полки. Были у нас полные собрания сочинений Ленина и Сталина. Каждый том вынимали из футляра, пролистывали, а футляр переворачивали и постукивали по столу - не выпадет ли какая-нибудь бумажка оттуда. Все папины рукописи на идиш, пишущую машинку и ещё кое-какие бумаги сложили в наш шкаф и опечатали сургучом. Сказали, что пришлют человека, знающего идиш. Мы остались без нужных нам вещей, закрытых в шкафу, но потом нас выручил сосед: он аккуратно снял заднюю стенку у шкафа, и мы сумели вынуть оттуда свою одежду.
      Я, четырнадцатилетняя девочка, начитавшаяся классической литературы, была уверена, что если ничего не найдут, то эти люди уйдут и всё у нас будет по-старому. Но ушли они вместе с папой уже утром, когда встало солнце. Нам не разрешили выйти проводить его. Мы стояли на балконе и видели, как его посадили в легковую машину между двумя серыми людьми. Машина тронулась, и папа исчез из дома на долгие 7 лет. Только потом мы узнали, что в то же утро, такое солнечное, свежее, ясное, его привезли во внутреннюю тюрьму КГБ на улице Володарского, и начался страшный, бесконечный допрос под руководством самого министра внутренних дел Цанавы - наместника Берии в Минске. Встретили папу отборной руганью и сразу дали указание избивать. Его отвели в подвал и, не предъявляя никаких обвинений, избили до потери сознания. В дальнейшем допросы велись с резиновой плёткой на столе, с циничной руганью и избиениями. На протяжении двух месяцев не давали спать, допрашивали с вечера и до 5-и утра, угрожали арестовать жену и дочь. Допрос вели полковник и подполковник. Становились один ногами на шею, другой - на ноги и били, били... Чтобы избавиться от пыток, отец "признал", что его завербовал М. Ольгин, редактор американской еврейской газеты, кстати, коммунист. Когда в 1946-м году Михоэлс и Фефер были в Америке, 0льгин якобы рекомендовал им использовать Платнера на шпионской работе. Так указано в материалах следствия. А ведь Ольгин умер ещё в ноябре 1939-го года, о чём в газете "Правда" был напечатан некролог.
      Страшные обвинения были предъявлены моему отцу: шпионаж, измена Родине, антисоветская подпольная и националистическая деятельность. Следствие тянулось 2 года.
      А мы с мамой в то утро, когда забрали папу, остались одни в разгромленной после обыска квартире. Что делать? Как жить дальше? Я в это время заканчивала шестой класс и готовилась к экзамену по ботанике. Прибежала к школьной подруге Зине, с которой мы вместе учили билеты, но заниматься не могла, в голову ничего не лезло, И я всё рассказала Зине и её маме. Они не выгнали меня, не отвернулись! А ведь тогда это был маленький подвиг. Многие знакомые перестали здороваться, отворачивались на улице, не узнавали. Наверное, их можно понять, уж больно страшные были времена - люди боялись своей тени. За связь или просто знакомство с семьёй врага народа можно было поплатиться свободой. Я всегда буду с благодарностью вспоминать вас, дорогие мои школьные подруги: Зина, Эдда, Лена, Реня! Спасибо вашим мамам и папам, спасибо, что сохранили во мне веру в добро человеческое!
      Мама сразу начала действовать. Надо было узнать, где находится папа, как можно передать передачу, как ускорить дело, в чём его обвиняют. Кто в Минске не знал это страшное место - тюрьму на улице Володарского, где в глубокой подворотне даже в самые жаркие летние дни стоял ледяной холод? Каждое воскресенье рано утром мы шли к мрачным железным воротам, чтобы передать небольшую передачу и получить хоть какие-то сведения. Всегда собирались одни и те же люди, уже все знали друг друга. Это были родственники арестованных. Обменивались сведениями, слухами. С неволи записки приходили редко, нам же разрешалось писать только в общих чертах, только несколько слов о том, что мы живы и что посылаем в передаче. Да и что было писать? У нас, на так называемой "воле" тоже ничего радостного не было.
      Маму тут же сняли с работы, не дали даже принять экзамены у студентов её группы. Нас попросили освободить "приличную" комнату и переселили в клетушку, больше похожую на кладовку. Спасибо, что на улицу не выгнали. Следствие у папы тянулось год, его следователь съездил в Москву и вернулся со словами: "Там с вашим братом строго!" И начал всё сначала - ещё на год. Когда следствие закончилось, состоялся скорый суд, даже не суд, а особое совещание, на котором был объявлен приговор: 25 лет строгого режима! Папе назначили самую суровую кару, а ему в то время было 55 лет. Говорили, что когда мужу дают 25 лет, забирают и жену. Поэтому у мамы уже была договоренность с нашим большим другом, художником Абрамом Кролем и его женой Фирой, что, если маму заберут, они возьмут меня к себе в семью. Мама хорошо знала от Жени Кульбак, что детей сразу отправляют в детприёмник. Но маму не забрали. Впоследствии она говорила, что её спас министр иностранных дел Киселёв, он же помог ей устроиться на работу в школу.
      После объявления приговора, перед отправкой в лагерь всем осужденным разрешили свидание с родными. Этот день стал для меня самым позорным в жизни - я на свидание с папой идти отказалась. Боялась увидеть его в арестантской робе, в кандалах; вообразила себе страшную картину и смалодушничала. Всю жизнь меня мучает угрызение совести, всю жизнь я каюсь за этот свой поступок, но жизнь не перепишешь!
      Папа оказался в страшном лагере в Сибири, на Тайшетской трассе (Иркутская область), на лесоповале в нечеловеческих условиях. Каторжная работа и суровый климат сделали своё чёрное дело - он тяжело заболел, чуть выжил в лагерном лазарете. Спасло "еврейское счастье", отцовское портняжное ремесло (шнайдерай) - его взяли в лагерную швейную мастерскую. Письма от него приходили 2 раза в год, мы же старались писать как можно чаще. Каждый месяц собирали ему посылку. Я стала крупным специалистом по упаковке, т. е. делала это так, чтобы ничего не тряслось и не гремело.
      Мама писала письма во все инстанции, а потом подключилась и я. Стучали во все двери, ездили в Москву.
      "Дело врачей" повергло нас в шок. Ждать улучшения нашей судьбы не приходилось.
      Но всё же пришёл он, этот день! Наконец наступило 5-е марта 1953-го года - умер Сталин! Наверное, ни одна смерть не приносила столько изменений в судьбы людей, не вселяла столько надежд, сколько принесла смерть этого страшного человека.
      Мы, школьники выпускного класса, писали сочинения о том, что закатилось солнце, что горе наше безмерно; поливали слезами исписанные страницы сочинений, несли комнатные цветы в кадках на мороз к памятнику Сталина в центре Минска, выстаивая для этого длиннющие многочасовые очереди. Мы с моей подругой Валей вынесли из её дома огромный фикус, водрузили его на санки и повезли к памятнику, на мороз погибать. Прочно в нас было вбито преклонение перед тираном, боялись его и мёртвого. А моя мудрая мама говорила: "Что же ты, дурочка, плачешь? Ведь это он посадил твоего отца!".
      Кончили мы школу в 1953-м году, уже после смерти Сталина, но времена ещё были суровые - о поступлении в какой-нибудь из минских вузов я и думать не могла. Ведь я должна была писать, кто был мой отец, а он тогда был заключённый и находился в далёком сибирском лагере. Мы с мамой нашли, как мы считали, очень удачную формулировку, написали в моей автобиографии, что отец с семьёй не живёт. И подала я документы в Горецкую сельскохозяйственную академию - глухомань, куда, как мы надеялись, не слишком часто заглядывает бдительное око КГБ. Конечно, око это заглядывало во все щели, но оказалось, что это учебное заведение явилось укрытием не только для меня. Большая часть преподавателей там были ленинградцы, москвичи, прекрасные педагоги, которым было запрещено жить в больших городах - на них лежало клеймо неблагонадёжности. Говорили, что преподаватель физики был когда-то деникинским офицером, что профессор математики - член кадетской партии и т. д. Вот они и обосновались в этом районном городке, преподавали азы науки будущим агрономам и председателям колхозов.
      Там я услышала о разоблачении Берии, там почувствовала намечающиеся перемены, ещё не ясные, но уже ощутимые.
      Однажды в гости ко мне приехала мама. Она была потрясена тем, что увидела: переполненные общежития, танцульки, выпивоны, переходящие часто в драки и поножовщины, и сильно располневшая дочка. После этого посещения моей "Альма матер" мама решила во чтобы-то ни стало постараться перевести меня после первого курса в Минск, в университет на биолого-почвенный факультет. Заканчивала я университет в 1958-ом году.
      От папы стали приходить письма чаще. Как он потом рассказывал, режим в лагере стал послабее, да и отношение к "политическим" стало более человечное, если это вообще было возможно.
      Самое важное событие этого времени то, что маме разрешили поехать в лагерь на свидание. Мама отправилась в дальнюю дорогу, через весь Союз, с многочисленными пересадками. Какая мама была героическая женщина! Я теперь вспоминаю, что почти не видела её плачущей, растерянной. Всегда она была очень организованна, собрана, всегда со вкусом одета. Вызывала уважение у всех, кто с ней работал и кто у неё учился. Педагог она была от Бога, поэтому сразу после смерти Сталина её пригласили работать в университет, занималась она со студентами старших курсов и аспирантами.
      Жизнь менялась во всём. Даже комнату нам дали другую, в этом же доме, тоже маленькую, но лучшую. Надо сказать, что по мере изменения политического климата менялись и наши жилищные условия. Вот так мы зависели от политики в стране.
      В это время было зачитано письмо Хрущёва, разоблачающее культ личности Сталина. Потом мы узнали во сто крат больше того, что было сказано в этом письме. Но тогда это были первые слова правды, первые страшные факты истории нашей страны, жизни верхушки партии. И это можно было сравнить только с разрывом бомбы. Мы, студенты и преподаватели, сидели в большой аудитории и слушали, затаив дыхание. А потом ходили по улицам возле университета ночь напролёт и обсуждали, говорили, недоумевали, как могло случиться, что был обманут весь народ, что были уничтожены лучшие его представители, что те, кто что-то знали, были настолько скованы страхом, что не могли открыть рот.
      И, наконец, в феврале 1956-го года вернулся домой папа. Встреча была волнующая, радостная. Из вагона вышел усталый, похудевший папа. Я очень волновалась, не знала, как он отнесется ко мне, повзрослевшей, изменившейся. Пала был тоже взволнован встречей, ведь уходил он из дома, когда я была ученицей 6-го класса, девочкой с косичками, а вернулся - я уже студентка 3-го курса университета, почти взрослый человек. Мы улыбались и плакали, лед сомнений растаял, мы снова вместе!
      В это время мы жили в маленькой комнате, где стояли две узенькие кровати, стол и шкаф. Пришлось втискивать в проход мою раскладушку, и пока я ее не убирала, никто не мог встать. Приходили друзья, радовались вместе с нами папиному возвращению, расспрашивали... Не могу сказать, что папа охотно делился своими воспоминаниями, скорее наоборот - хотел вычеркнуть эти годы из своей памяти, что, конечно, сделать было просто невозможно. В справке, выданной при выезде из лагеря, было написано, что Платнер Исаак Хаимович, по национальности еврей, освобождён за прекращением дела и следует к месту жительства.
      Всё! Будто не было этих семи долгих лет, избиений в тюрьме, издевательств, бессонных дней и ночей, каторги на лесоповале; будто не было страданий семьи, жизни под постоянным страхом!
      Через какое-то время папу разыскал его сотоварищ по лагерю. К сожалению, не помню его фамилию, только помню, что был он капитаном дальнего плавания и попал в лагерь после войны также по статье "изменник Родины". 0н писал письма сначала папе, а после папиной смерти и маме, посылал фотографии. В своих письмах он писал, что сохранил в себе человеческое достоинство и веру в справедливость, желание жить и доказать свою невиновность только благодаря папе; что дружба и общение с папой не дали ему превратиться в озлобленного зека, потерявшего человеческий облик. Как жаль, что мы потеряли его следы!
      Вернулся папа совершенно больным человеком, часто лежал в больнице, а если бывал дома, то врачи из поликлиники Литфонда и "Скорая помощь" были постоянными нашими посетителями. Все страдания и лишения сказались на его здоровье. Ничем это невозможно было компенсировать: ни единовременным пособием, которое выдали папе после возвращения из лагеря и на которое мы купили наш первый холодильник, ни путёвками в санаторий, ни получением долгожданной квартиры, правда, не отдельной, а с соседом.
      Несмотря на тяжелую болезнь, папа в эти годы много работал. Просматриваю его архив и удивляюсь: какие светлые, оптимистические стихи писал он после возвращения из лагеря. Названия говорят сами за себя: "Под солнечным небом", "Песня о радости", "Детский смех", "Весна". 3аписал он и стихи, которые родились в лагере, и которые он хранил в памяти. Были стихи-раздумья о смысле жизни, о своей судьбе, о любви и верности.
      Книжку стихов "Соль жыцця", изданную в 1957-ом году, папа посвятил маме. На титульном листе надпись: "Посвящаю Деборе". Да, не надо бояться громких слов - мама была женщиной всей его жизни, на самом деле верной его подругой. Я никогда не видела внешних проявлений нежности, ласки, но всегда чувствовала единство их душ, их мыслей. Мама была первой слушательницей и самым суровым критиком всех папиных произведений. Думаю, что благодаря её поддержке, её силе духа он выжил в лагере.
      Последняя его работа - это воспоминания о друзьях "которых нет среди нас", но которые всегда с ним, в его сердце. Это воспоминания о Мойше Кульбаке, 3елике Аксельроде, Эли Кагане, Гирше Каменецком.
      Гирш Каменецкий, прекрасный поэт, папин большой друг, был арестован вместе с папой; сидел в той же тюрьме на Володарского, но вернулся немного раньше папы, был актирован из-за очень тяжёлой болезни - туберкулёза. Прожил совсем недолго и умер в больнице. Папа тяжело переживал его смерть.
      Немного подробнее хочу рассказать о папином друге и прекрасном критике Грише Берёзкине. Он также был арестован в 1949-м году и сидел в той же тюрьме, но это был уже его второй арест. Первый раз его арестовали в апреле 1941-го года вместе с Эли Каганом и Зеликом Аксельродом. Двумя годами раньше эти молодые еврейские писатели обратились в ЦК компартии Белоруссии с письмом-просьбой: не закрывать еврейские школы в Западной Белоруссии, и открыть, хотя бы частично, уже закрытые школы в остальных её областях. Храбрецам этого не простили, арестовали прямо накануне войны. Когда немцы были уже совсем близко от Минска, арестованных вывели из тюрьмы, разделили на политических и уголовников. Уголовников отпустили на все четыре стороны, а политических, ещё не осуждённых, только подследственных, вывели в лес и расстреляли. Так погиб 32-летний Зелик Аксельрод, а Гриша Берёзкин, которому было только 23 года, чудом уцелел, пуля только задела его. Он пошёл на восток, к маме в Могилёв, но уже не застал её. Обратился в военкомат о призыве в армию, прошёл всю войну от Сталинграда до Берлина, был ранен, награждён орденами и медалями. А в 1949-м году его вновь арестовали. Когда его привели к следователю, тот открыл папку с бумагами и сказал: "Так на чём мы остановились?" и добавил: "Мы ошиблись. Ты не немецкий шпион, а американский". Осудили его на десять лет строгого режима. Тюрьма - война - тюрьма - лагерь: лучшие молодые годы талантливого писателя. Сколько несбывшихся планов, сколько ненаписанных произведений, сколько потерь за эти годы!
      Ни папа, ни Гриша не любили вспоминать о годах, проведённых в неволе, но, когда они встречались, мы чувствовали между ними какие-то невидимые нити, соединяющие их и недоступные нам, окружающим, что-то их связывало большее, чем просто дружба. Гриша был гостем на моей свадьбе, а потом женился сам, и наши дети росли вместе, дружили, ходили в гости друг к другу на дни рождения.
      Но продолжу свой рассказ о папе. С момента возвращения из лагеря папа не смог издать ни одной книжки на идиш в оригинале, просто не печатали! Переводы на белорусский - да, но тоже с большим трудом. Со многими белорусскими писателями у него сложились хорошие отношения, его переводили на белорусский язык великолепные поэты. Не стану перечислять, получится длинный список. В этот период я стала как-то ближе к папе. Наверное, стала взрослее. У меня появился больший интерес к его творчеству и желание в чём-то помогать ему. Мы попробовали вместе работать над подстрочниками и, к нашей большой радости, у нас это неплохо получилось. Папа читал мне стихи на идиш, объяснял содержание, я же подбирала соответствующие слова на русском языке, наиболее подходящие по смыслу, чтобы они наиболее полно отражали папину мысль. Поэты-переводчики, которые впоследствии работали по этим подстрочникам, говорили, что им легко и приятно с ними работать.
      В предисловии к книжке стихов "Песнi пра хлеб", вышедшей на белоруском языке в 1986-м году, составитель и переводчик, поэт Артур Вольский написал очень тёплые слова о папе, которые хочу процитировать: "Запомнились мягкие очертания лица, гладко зачёсанные назад, довольно ещё густые, однако совсем уже седые волосы. И глаза... Не помню точно, какого цвета они были. Только почему-то теперь, по прошествии времени, глаза его представляются мне голубыми. Да, голубыми, и никакими другими. Потому что столько в них было светла, чистоты, неподдельной доброты".
      Последние месяцы жизни папы осветились рождением внучки. Перед отъездом в Палангу, он первый раз взял малышку на руки, и она своими ручками погладила его по щекам. Он был счастлив!
      Потом папа с мамой уехали в санаторий в Палангу. Там произошла трагедия! Тромбоз сосудов мозга и смерть. Произошло это 26 июня 1961-го года.
      В это время в Москве готовились к выходу сразу две книги папы: стихи на русском языке "Соль жизни" и книжка детских стихов "Петух и паровоз". Это были два первых и единственных издания на русском языке, долгожданные, отнявшие много сил и энергии. Книжка "Соль жизни" вышла с прекрасным вступительным словом поэта и переводчика Льва Озерова, с чудесными его переводами, также переводами Елены Аксельрод, Якобсона, Д.Бродского, П.Кобзаревского, П.Антокольского. Эти имена говорят о многом. Детские стихи "Петух и паровоз" перевели Вероника Тушнова и А.Гангова. Обе книжки были чудесно оформлены. Сигнальные экземпляры пришли, когда папа и мама уже уехали в Палангу. Мы с мужем тут же выслали им эти книжки, понимая, какую это доставит им радость. Но пришла эта посылка в день смерти папы.
      Похоронили мы папу в Минске, на Московском (Восточном) кладбище. Тяжёлое это время нам помогла пережить наша маленькая Леночка, которой исполнилось только 3,5 месяца, когда умер её дедушка. Летом родилась у нас вторая дочка, названная в память о дедушке Исааке Ириной, хотя бы по начальной букве. Когда она немного подросла, то очень удивлялась, что дедушка не знал о её существовании, обижалась на старшую сестричку, когда та хвасталась: "Меня дедушка знал, а тебя нет".