Это было мрачное время. Первые еврейские эмигранты уезжали тяжело, "с шумом". Их не выпускали. Они скандалили в ОВИРе, стучали кулаками. В газетах печатались грязные фельетоны, статьи о деле Овсищера, деле Щаранского, а также выступления евреев - деятелей науки и культуры, отрицавших существование антисемитизма в СССР и рассказывавших всем, как им здесь хорошо живется. Большими тиражами издавались откровенно антисемитские книжки "философа" Владимира Бегуна. В общественном мнении усиленно формировалось представление об эмигрантах как об изменниках родины.
      В этой обстановке убийство знаменитого врача-еврея, пользовавшегося огромной популярностью и любовью не только в Минске, но и во всей республике, стало настоящим взрывом. По городу пошли слухи. По одной версии, Михельсона убили сионисты за то, что он не хотел ехать. По другой - его убили "патриоты" именно за то, что он хотел ехать. А сам Михельсон, смертельно раненный, на смертном одре сказал следователю, пришедшему расспрашивать его о случившемся: "Я всю жизнь лечил крестьян".
      Эта неожиданная, на первый взгляд, фраза, между тем, совершенно точно охарактеризовала жизненный путь моего отца. Не менее точным его описанием мог бы считаться сувенир "От сохи до ракеты" с выгравированной надписью "От сельского участка до кафедры". Это был подарок на последний в его жизни день рожденья. Его сделали курсанты кафедры урологии Белорусского института усовершенствования врачей, которой он заведовал с 1957 года до самой гибели.
      Все этапы этого пути отмечены множеством спасенных человеческих жизней. Лечились у отца за более чем сорок лет врачебной деятельности люди разных национальностей и принадлежавшие к разным социальным слоям (в их числе - весьма высокопоставленные лица). Однако он не отказывал во врачебной помощи никому, кто бы к нему ни обращался, и большинство его пациентов действительно были крестьянами, ведь клинической базой его кафедры была областная клиническая больница, куда госпитализировали преимущественно сельских жителей.
      Перед отцом, выходцем из простой рабочей еврейской семьи (семеро детей: четыре дочери и три сына с библейскими именами Абрам, Исаак, Яков; Абрам - старший сын), молодая Советская власть, еще не впавшая в государственный антисемитизм, открыла широкую дорогу: блестящие способности вкупе с пролетарским происхождением привели его на медицинский факультет БГУ. После окончания университета отец сразу же поехал на работу на сельский врачебный участок в деревню Негорелое. Потом был Кричев, а буквально спустя год после окончания он уже заведовал больницей в Койданове, был главным врачом района, побывал во всех его самых глухих углах. Отец даже принимал участие в коллективизации, ведь интеллигенция тогда на селе занималась всем.
      Позднее отец с увлечением вспоминал молодые годы, особенно, если благодарным слушателем была любимая внучка, с детства мечтавшая быть "доктором, как дедушка". Она, как завороженная, слушала дедушкины рассказы о том, как в Хойниках он тонул вместе с лошадью, когда ехал к больному; как, работая в Негорелом, заблудился по дороге к больному, и опять-таки лошадь спасла его и вывезла к человеческому жилью. Попутно в ткань этих "приключений доктора" вплетались рассказы об интересных случаях из медицинской практики, излагаемые понятным ребенку языком. При этом возникали незабываемые подробности из биографий действующих лиц.
      Много лет спустя внучка профессора Михельсона, которая действительно стала врачом, как и мечтала в детстве, читая ранние работы деда, публиковавшиеся в журнале "Беларуская медычная думка" и, в основном, посвященные описанию заслуживающих внимания случаев из его сельской врачебной практики ("Случай смертельного отравления полынью, принятой как глистогонное"), с удивлением узнавала в них дедушкины "докторские рассказы" из собственного детства. (Желающих получить об этой работе более подробное представление можно отослать к булгаковским "Запискам юного врача", естественно, с поправкой на местные реалии и время - "эпоху великого перелома".)
      ***
      Когда молодой сельский врач, заваленный работой, находит время и желание писать в научный журнал, это, несомненно, свидетельствует о его склонности не только к практической, но и к научной работе. Эту склонность у Михельсона еще в студенческие годы заметил профессор кафедры факультетской хирургии Савелий Миронович Рубашов, и в 1931 году отец уже работал в клинике Рубашова ординатором и был счастлив, когда однажды услышал от профессора: "Я беру Вас к себе ассистентом". Спустя шесть лет, в 1937 году, отец защитил кандидатскую диссертацию. На защите три человека в своих выступлениях заметили: "Эта работа достойна докторской степени", но Михельсон отшутился, сказав: "Я еще молодой". Перед войной отец уже был доцентом кафедры факультетской хирургии Минского медицинского института.
      Война застала нашу семью в Минске. Мы буквально под бомбами уходили из горящего города. Отец не подлежал призыву в действующую армию из-за сильной близорукости, кроме того, у него была двусторонняя паховая грыжа, он носил бандаж и оперировал всегда стоя. Под Оршей наш эшелон разбомбили, и в этот момент мои родители потеряли друг друга. Дальше отец и его семья (мама со мной и глухой бабушкой) добирались до места эвакуации разными путями. Мы оказались в Уфе и долгое время не могли найти папу.
      Мама пошла к директору Башкирского мединститута доценту Пандикову и рассказала ему об отце. Тот сказал: "Если вы его найдете, я его возьму на работу". И мы его нашли: он работал в Саранске, в военном госпитале. Отец приехал к нам и его приняли в мединститут доцентом кафедры хирургии. Он работал в нескольких эвакогоспиталях, развернутых в Уфе, везде много оперировал. Можно представить, сколько народу он спас с его великолепной хирургической техникой. В войну он приносил мне, ребенку, немецкие пули и осколки, которые извлекал из тела раненых на операциях. Я их хранила в жестяной банке (и храню до сих пор).
      Кроме практической работы, он преподавал в Башкирском мединституте. Когда отца пригласили в Курск заведовать кафедрой, Пандиков его не отпустил: "Вот когда Минск освободят, я не стану вас удерживать, права у меня такого не будет, а в другой город не отпущу - такие работники мне и самому нужны". В 1944 году отец вернулся в освобожденную Белоруссию и привез с собой большую группу студентов Башкирского мединститута - учиться, восстанавливать разрушенный Минск.
      ***
      Еще до войны отец увлекся урологией. Тогда господствовало мнение, что урология - всего лишь раздел хирургии и заниматься ею должны общие хирурги. Первым в Белоруссии начал заниматься урологией как самостоятельной дисциплиной известный ученый-хирург, профессор Юлий Маркович Иргер. Он и стал для отца первым учителем.
      После войны отец начал работать над проблемой хирургического лечения одного врожденного урологического заболевания - эктопии мочевого пузыря. Заболевание это довольно редкое и мало известно даже медикам, кроме узких специалистов, но для несчастных больных, страдающих этой болезнью, и их родственников жизнь буквально превращается в ад. Из-за отсутствия передней стенки мочевого пузыря у них постоянно подтекает моча.
      К тому времени, когда отец заинтересовался этой проблемой, существовало несколько разных подходов к хирургической коррекции этой врожденной аномалии, но все они давали недостаточно хорошие результаты, и хирурги не желали браться за эти "неблагодарные" операции, не сулившие ни выздоровления больному, ни лавров хирургу.
      Отец разработал свой оригинальный подход к оперативному лечению этих больных, принципиальная новизна которого базировалась на работах белорусских анатомов школы академика Давида Моисеевича Голуба, старшего товарища отца еще по медфаку БГУ. Операция заключалась в пересадке мочевого пузыря в толстую кишку. Ее результаты оказывались значительно лучше, чем при применении других методик. Эта работа легла в основу докторской диссертации Михельсона, которая была впоследствии в форме монографии "Хирургическое лечение врожденных расщелин мочевого пузыря" опубликована во многих странах (Франция, Венгрия и т.д.). Метод вошел в мировую практику как "метод Михельсона".
      Когда люди узнали, что в СССР появился человек, который оперирует такую патологию, к нему повалили больные со всего Союза. Приезжали из Владивостока, Благовещенска, Куйбышева... И отец их всех принимал. Он не просто оперировал: он ходил к ним в палаты, беседовал, носил им конфеты, посещал в клинике в праздничные дни. Он как-то особенно трогательно относился к этим обездоленным, чаще всего брошенным всеми детям. А как они любили отца! Как ходили за ним! У отца в кармане всегда находилось что-то для них.
      Одного такого ребенка привезли откуда-то из деревни, бросили, и никто к нему не приезжал. Родители думали, что он умер. Ребенок поправился. Его некуда было деть, и персонал отделения буквально усыновил его. Он и жил в больнице. Отец пошел в собес, выхлопотал ему одежду (человеку впервые в жизни купили штаны, которые он раньше не мог носить), а потом санитарным самолетом отправил его с сопровождающей медсестрой в его деревню. Как легенду потом рассказывали, какой эффект произвел в деревне приземлившийся на окраине, в поле, самолет. Это было воспринято, как чудо.
      В 1987 году, когда мы отмечали 85-летие отца, на заседание урологического общества приехала молодая женщина, которую еще в двухлетнем возрасте оперировал отец. У нее была эктопия мочевого пузыря. Отец сделал ей операцию. Но кроме этого, она страдала атрезией влагалища и с детства знала, что у нее не может быть детей. Но она была так хороша собой, что ее будущий муж влюбился и женился на ней, несмотря на то, что она все рассказала ему о своем несчастье. Позднее она еще сделала гинекологическую операцию, забеременела и выносила ребенка, который появился на свет кесаревым сечением. Правда, после стольких перенесенных операций у женщины в конце концов развилась хроническая почечная недостаточность, но к тому времени ей уже было 30 лет, а ребенку - 10, и она была счастлива. Без операции, которую ей сделал отец, она была обречена на мучительную и скорую смерть, не говоря уже о возможности испытать счастье материнства.
      Тогда же на юбилейном заседании общества выступали и другие больные. Артур Левкович, математик из университета, рассказал об одном запомнившемся ему эпизоде похорон отца. Он увидел у могилы человека-оборванца и даже решил, что этот человек пришел стащить с могилы цветы для продажи. Однако оказалось, что это тоже бывший больной отца, человек опустившийся, но сохранивший память о том, кто его когда-то спас.
      Еще выступил старый профессор акушер-гинеколог Старовойтов, который тоже рассказал одну историю. Когда он работал в горздраве, на прием к нему пришел мужчина. "Моя жена перестала быть хозяйкой, все у нее из рук валится. Никто не может найти, какая у нее болезнь". Старовойтов отослал его к отцу с запиской: "Абрам, ты разберешься". И действительно, отец нашел у нее туберкулез почки, удалил почку, и спустя некоторое время этот мужчина пришел к Старовойтову опять и сказал: "Вот на мне пиджак. Моя жена пришила мне пуговицу, и у меня в доме опять порядок".
      Отец работал со Старовойтовым еще до войны. Отец тогда занимался общей хирургией и часто консультировал гинекологов. Они всегда его звали, особенно "на свищи". Сколько он сделал операций по поводу мочеполовых свищей! Это был конек отца. Сколько он спас несчастных женщин! Как они были благодарны! И это естественно: когда у молодой женщины после тяжелых осложненных родов моча начинала подтекать из влагалища, она становилась инвалидом. Гинекологи этого не умели оперировать. Старовойтов сказал: "Я знал, к кому надо посылать больных. Я знал, кто сможет, кто сделает, кто почувствует".

      ***

      Вообще популярность моего отца среди больных и коллег была огромной, причем ее никак нельзя было назвать искусственно взвинченной. Город знал отца, в Минске была масса его пациентов. В некоторых семьях он лечил в нескольких поколениях: к нему обращались дети и внуки тех, кого он некогда вылечил. Отец был не только, что называется, хирургом от бога, но и добрым, душевным, доступным, демократичным человеком. Все хотели лечиться у него, и он никому никогда не отказывал.
      Нельзя сказать, что он совсем не был честолюбив, но это честолюбие было профессиональным: взяться за то, от чего другие отказываются, и добиться при этом успеха... В нем до последних дней был жив этот хирургический азарт. Он за все брался и не искал, с кем бы разделить ответственность, а наоборот - предпочитал все брать на себя.
      Оперировал отец всегда у себя в отделении. Даже непрофильных больных. Он сочувствовал людям. Говорил: "Попробуем! А вдруг спасем!" При существующих в наши дни в медицинской среде нравах это большая редкость. В противовес "спихотерапии", которая ныне пронизала всю медицину снизу доверху, отец брался даже за то, что к нему как к урологу не имело никакого отношения, ведь он долгое время был общим хирургом и умел оперировать в широчайшем диапазоне. Знакомые, родственники, мои подруги вели к нему своих родственников, знакомых и друзей - аппендициты, грыжи, все, что угодно. Он был настолько уверен в себе как хирург, что оперировал даже своих близких (дочь, мать, племянника, двоюродного брата), чего по канонам медицинской этики делать нельзя.
      Однажды отец оперировал мальчика, сына священника, который упал с турника. Отец буквально сшил его по кускам. Парня потом даже в армию взяли. Его вполне могли бы освободить, но он так хорошо себя чувствовал, что сам пошел служить. Отец был очень горд.
      За несколько дней до выстрела он оперировал девятимесячного ребенка с врожденной патологией - эмбриональной опухолью печени. Это был поздний ребенок у родителей, у которых больше уже не могло быть детей. Никто не брался за операцию, а отец взялся. И удалил опухоль. И ребенок выжил. Но отца не стало, и ребенка не выходили в послеоперационном периоде. Кто знает, если бы отец был жив, ребенок, может быть, не умер...
      А какое количество писем он получал от больных! Больные дети, которых он оперировал... Какие они слали письма! "Здравствуйте, товарищ великий хирург!" У него был целый альбом фотографий этих детей. Вот чем отец не мог похвастаться, так это правительственными наградами: у него было только две медали: за войну и юбилейная Ленинская. Ну, еще звание заслуженного деятеля наук БССР... Он всегда шутил по этому поводу: "На груди моей широкой висит полтинник одинокий", но при этом добавлял: "Разве в наградах дело? Главное - строки вот этих писем". Письма эти до сих пор хранятся в нашем семейном архиве.
      Отец пользовался почетом и уважением во всей стране. Он был членом правления Всесоюзного общества урологов. Ни одна конференция в Союзе не проходила без него. Он везде выступал с докладами (Алма-Ата, Ташкент...) Последняя в его жизни Всероссийская конференция урологов - Иваново). С ним общались все корифеи отечественной урологии - авторы учебников и монографий. В личной библиотеке отца было очень много урологической литературы - все, что выходило в период с 30-х до начала 70-х годов. Четыре из каждых пяти книг - с автографами авторов. Ему присылали свои работы все: от маститых до молодых ученых. В его библиотеке были собраны даже их самые мелкие публикации: в "тезисах", в сборниках, в "Трудах" и т.д. Он всегда подталкивал молодых к науке и радовался каждому их успеху.
      Во всей стране работали ученики отца. Какие письма писали ему его бывшие курсанты! И он всем отвечал! Они чувствовали в нем отца. Практический опыт, жизненный опыт - он ничего от них не прятал. Он им всем помогал, но никогда ни к кому не "приписывался". Многие работы его учеников основаны на его опыте, на его операциях. И если уж его фамилия стояла второй в авторстве, то можно было быть уверенным, что это была его работа: он делал, он писал, а первый автор ему только помогал.
      У отца было 123 печатные работы. "Только" 123. Ну и что?

      ***

      Отец был очень демократичен. В его клинике была удивительная атмосфера. "Ребята, учитесь! Учитесь, пока я жив",- говорил он своим сотрудникам. Он всем все показывал. Отец учил, а это, поверьте, в клинической среде с ее довольно жесткой иерархией скорее исключение, чем правило. Беда была в том, что отнюдь не все хотели учиться.
      В последние годы отцу было тяжело работать: некоторых молодых врачей приходилось чуть ли не уговаривать делать свое дело. Он вынужден был следить за каждым их шагом, чтобы ничего не случилось. После окончания рабочего дня сам осматривал всех тяжелых больных. Вечно уходил последним. Врачи отделения исчезали уже в три часа дня, а отец все ходил по палатам, поднимал одеяла: вдруг у кого-то выпала мочеотводная трубка. "Где сестра? Где дежурный врач? Где палатный врач?" - Никого нет. А он привык работать иначе. Это была старая школа. Он приходил первым, уходил последним, понимая, что за все в ответе. То есть за каждого больного.
      А как он старался привить своим сотрудникам вкус к науке, буквально тянул их в нее! "Вот случай уникальный - пишите! Оформляйте как сообщение - выступите на урологическом обществе. Пишите статью - поедете на конференцию". Его знала вся страна - всюду были друзья, знакомые. "Пишите, работайте. Я в любой журнал сумею поместить".
      Под его руководством было написано несколько диссертаций, но меньше, чем отцу хотелось бы. Один из самых блестящих его учеников, тот, который действительно мог стать его последователем - Леонид Исаакович Нисенбаум - не попал даже к нему в аспирантуру. Он сдал вступительные экзамены так, что не мог не пройти по конкурсу, и чтобы не допустить его, "инвалида пятой графы", в институт, руководство просто аннулировало прием в аспирантуру. И это была одна из причин, почему отец не смог оставить после себя подлинную школу.
      Леонид Исаакович Нисенбаум был очень способным человеком. Отец очень любил его. Они дружили, как отец и сын. Сколько Леня у нас перебывал! Сколько раз отец с ним беседовал! И он ему все-таки помог. Когда Леня остался не у дел (а это были времена, когда евреев никуда не брали только потому, что они - евреи), отец переговорил с профессором Александровым, возглавлявшим Институт онкологии. Тот относился к отцу очень хорошо: видимо, видел в нем порядочного и честного человека - и в работе, и в науке. Александров был очень независимым человеком, не мирился со многим, что его окружало: ссорился с министром... Переписка с Минздравом заняла у него несколько томов. Его замучили комиссии, проверки. И по просьбе отца Александров решился на очень мужественный по тем временам поступок: взял Леню к себе в институт. Леня там защитил диссертацию и стал старшим научным сотрудником, он стоял у истоков белорусской онкоурологии.
      После смерти отца Александров первым дал соболезнование в газете, на похороны пришел с большим венком от НИИ онкологии.
      А Леня Нисенбаум умер от инфаркта в 45 лет. Врач-реаниматолог, который был при нем в последние часы его жизни, потом рассказывал нам, что накануне смерти, в полубреду он говорил: "Скоро я увижу мою мать и Абрама Иосифовича". Случай с аннулированной аспирантурой - это лишь одно из множества проявлений государственного антисемитизма, с которым отцу приходилось сталкиваться в жизни. Надо сказать , что именно антисемитизм, возведенный после войны в принцип государственной политики, доставил ему гораздо больше страданий, чем так называемый бытовой. Не припомню, чтобы он когда-нибудь рассказывал о том, что его лично когда-либо оскорбили, так сказать, по национальному признаку, грубо говоря, обозвали "жидовской мордой". Иное дело, когда ему, ученому с именем, чьи труды публикуются за границей, не дают разрешения на поездку в Польшу на симпозиум урологов, где в программе уже стоит его доклад. Происки личных врагов? Нет, просто национальность "невыездная".
      Или события, вспоминая о которых, мама всегда говорила: "Они обкладывали отца, как волка". Незадолго до гибели отца вызвал ректор института усовершенствования врачей А.В.Руцкий и сказал, что очень сожалеет, но существует положение, согласно которому специалист старше 65 лет не может баллотироваться на должность заведующего кафедрой. То есть отца просто не допустили к переизбранию. (Напоминаю, что на дворе была эпоха кремлевских долгожителей, и это был первый подобный случай в институте, где среди заведующих кафедрами были люди в возрасте хорошо за семьдесят.) "Я понимаю, вы полны сил и можете работать, но..." В общем, Руцкий дал понять, что отцу лучше на конкурс не подавать.
      Тогда же отца сняли с должности главного уролога Минздрава, причем в возмутительно грубой, хамской форме. Начальник управления лечпрофпомощи просто сказала: "Вы у нас больше не работаете. Вы уже не главный уролог республики". И все. Без всяких там благодарностей за службу и добрых слов о многолетнем сотрудничестве. Все это отца очень ранило, хотя он, беспартийный еврей, всегда, что называется, знал правила игры, знал, на что он может претендовать, а на что нет.
      А со стороны тех, кто не допускал, увольнял... Было ли это простым служебным рвением, желанием как можно лучше исполнить негласные указания свыше об "оздоровлении" национального состава кадров руководимых ими учреждений? А может быть, на государственную политику наслаивалась личная неприязнь, злоба и зависть? Сейчас уже почти никого из участников тех давних событий нет в живых, и, как говорится, Бог им судья. Да и мы смотрим сейчас в прошлое совершенно по-иному. В исторической перспективе мы понимаем, что людям, жившим при тоталитарном режиме, нужно было обладать особого рода мужеством, чтобы противостоять ему хотя бы в форме неучастия в подлостях, и требовать этого никто ни от кого не вправе, а можно лишь испытывать восхищение и благодарность к тем, кто им обладал.
      Когда после гибели отца вышла в свет монография по актуальной проблеме урологии, которой отец в свое время очень много занимался, и в ней не оказалось ни одного упоминания его имени, или когда ему не нашлось места в вышедшем примерно в то же время подробном очерке истории хирургии Белоруссии, это не осталось незамеченным в профессиональных кругах, и наша "самая читающая между строк" публика в мире обсуждала, о чем сей факт говорит и какое новое закручивание гаек предвещает. А может быть, все было гораздо проще, и авторы просто "перестраховывались": темная какая-то личность этот Михельсон, то ли сионист, то ли жертва сионистов, и погиб при невыясненных обстоятельствах - не будем усложнять прохождение книги по инстанциям...
      Повторяю, не нам судить людей, к которым вполне можно отнести строки Бориса Пастернака:
      Я знаю, вы не дрогнете,
      Сметая человека.
      Что ж, мученики догмата,
      Вы - тоже жертвы века.
      Но на этом фоне особенного уважения заслуживает поведение тех, кто при всех обстоятельствах занимал позицию порядочного человека. Например, профессор В.А.Мохорт всегда и при любых обстоятельствах относился к отцу и к нашей семье так, что мы чувствовали: он видел в отце своего учителя и никогда об этом не забывал. Вячеслав Андреевич унаследовал отцовскую кафедру в Институте усовершенствования врачей и пять лет подряд с курсантами ходил на могилу отца в день его смерти. Там, на кладбище, он подробно рассказывал об отце, курсанты возлагали цветы. На кафедре был сделан стенд памяти учителей: там есть раздел, посвященный Марии Наумовне Жуковой, создателю и первому руководителю кафедры, и большой раздел, посвященный Михельсону. А в кабинете у Мохорта висел большой портрет отца. С мамой Мохорт всегда переписывался все годы до ее смерти, поздравлял ее с праздниками...

      ***

      Убийцу отца нашли сразу. Как выяснилось, он поджидал его возле кабинета. На нем была защитного цвета плащ-палатка. Отец прошел мимо, но потом вернулся. "Вы не меня ждете?" - "Да, я хочу попасть к вам на прием." - "Хорошо, я вас посмотрю. Я принимаю по средам. Приходите ко мне в поликлинику." - И в этот момент человек выстрелил. Ружье было спрятано под плащ-палаткой. Это было охотничье ружье, и заряжено оно было крупной картечью. Не дробью, а именно картечью, с какой на медведя ходят. У отца потом насчитали несколько проникающих ранений в брюшную полость.
      Отец сразу вбежал в свой кабинет с криком: "Меня убили!" В это время в кабинете находился его бывший пациент, художник Шрубок, который иногда рисовал таблицы для лекций курсантам. Отец подготовил для него иллюстрации из книг, и тот ждал разговора. Шрубок увидел кровь, руку, прижатую к животу, и когда отец лег на диван, выскочил из кабинета, стал звать на помощь. Отца немедленно взяли на операционный стол. Оперировали две бригады: профессор-ортопед В.О.Маркс со своими ребятами "складывали" руку (там был многооскольчатый перелом локтевого сустава), а доцент кафедры урологии, ближайшая сотрудница отца З.А.Трофимова и доцент Батян с кафедры хирургии работали на брюшной полости. На следующий день Маркс, проведав отца, вышел из палаты и, заплакав, сказал: "Одной этой руки хватило бы". Отцу же сказал: "Мы составили руку так, чтобы сохранить ее".
      Отец после операции был в сознании и подробно расспросил о ее ходе. Трофимова ответила: "Мы все, Абрам Иосифович, сделали так, как вы нас учили. Все, как делаете вы сами".
      А убийца - некто Александр Секач - тем временем поехал к своему племяннику, спрятал под кровать охотничье ружье и сел смотреть телевизор. Так его и застали милиционеры. Он сказал: "Я сделал то, что хотел. Теперь можете меня взять".
      Накануне Секач приходил в больницу "на разведку". Когда отец вышел из здания и садился в машину, чтобы ехать в железнодорожную больницу на консультацию, Секач спросил у медсестры, случайно оказавшейся рядом: "А это кто такой?" - "Это наш профессор." - "Так он же старый." - "Ну и что? Зато очень хороший".
      Отец консультировал его год назад, но Секач даже не запомнил его в лицо, зато хорошо запомнил, что смотрел его еврей. Он действительно был болен. Обошел много врачей. Урологи поставили диагноз: аденома предстательной железы. Сам же он считал, что у него рак. В Министерстве здравоохранения его сразу вспомнили: он писал письма. Главный мотив: его неправильно лечат врачи-евреи. В письмах были и угрозы: "Если вы не примете меры, то я сам распоряжусь". На его письма накладывали резолюции: "Так как заявитель выдвигает явно абсурдные обвинения, что свидетельствует о его психическом нездоровье, жалобы не подлежат рассмотрению". В ходе следствия Секача подвергли психиатрической экспертизе. Заключение: вменяем, но страдает канцерофобией, нуждается в лечении.
      Был суд, который вынес решение: содержать в спецотделении тюремной больницы. Там он и был до самой своей смерти.

      ***

      У отца был тяжелый шок. Я и мама дежурили возле него. Он сказал "Если останусь жив, буду жить для себя, для семьи". Он понимал, что "для себя, для семьи" он не жил никогда, он всегда жил для других.
      Он очень любил внучку Лиду, спрашивал: "Где моя внучка?", и когда мы ее привели, сказал: "Вот он, мой юный медик". А она пришла к нему в белом халате, который отец ей сам подарил, чтобы она могла в нем ходить в клуб "Юный медик".
      Во вторник сказали: "Придет следователь". И в этот день, как это бывает перед смертью, отцу стало лучше. Накануне ему было очень плохо, он умирал. Реаниматологам профессору Клявзунику и доценту Якову Андреевичу Жизневскому тогда удалось его "откачать". Интоксикация была страшная - каловый перитонит. В спасении принимал участие весь город. Врачи военного госпиталя, где он много лет консультировал и оперировал (как раз накануне он оперировал у них заместителя командующего), достали самые немыслимые лекарства. Из Института переливания крови присылали плазму, кровезаменители.
      В больницу шло паломничество. Когда появилась табличка "Посторонним вход запрещен", толпа стала собираться у входной двери.
      Во вторник отец выглядел каким-то просветленным. Его побрили. Ответил на вопросы следователя. Сказал: "Я же этому человеку не отказал. Я просто попросил его прийти в среду, когда я консультирую. А он выстрелил. За что?".
      Долго говорить не мог: было тяжело. Днем с ним остались его сестра и брат, а потом приехали мама с Лидой. Я была дома. В 7 часов вечера позвонила мама: "Приезжай скорей, папа умирает". Валил снег. Мы с мужем поехали, я стояла посреди дороги и махала руками, чтоб хоть одна машина остановилась. Один водитель затормозил, увидел мои слезы. Я попросила: "Отвезите в больницу скорее, там у меня отец умирает". Он нас посадил. Но мы опоздали.
      В глубине души все считали, что он вытянет. Это был физически очень сильный человек. Крупный, широкоплечий мужчина с крепкими, разработанными руками классного хирурга. На вскрытии у него не нашли ни одной сколько-нибудь серьезной болезни. Сердце, конечно, было выработанным - сердце хирурга с 40-летним стажем. Но в целом он мог еще жить и жить.

      ***

      Власти все взяли на себя - похороны, панихиду. "Где вы хотите, чтобы его похоронили? На Московском кладбище? Хорошо. В каком помещении панихиду устроить?" Руцкий, ректор Института усовершенствования врачей, где отец последние 13 лет работал, сказал, что надо бы у них, но там маленький зал, теснота, узкий проход. Мама сказала: "Нет, надо в мединституте". А.Ключарев, ректор МГМИ, сразу же выделил медицинский корпус. Там был установлен гроб. Похороны были 25-го.
      Это были необычные похороны. Привезли гроб, установили. Цветы, венки. Людей было столько, что начальник народной дружины мединститута Исаак Моисеевич Нисенбаум выстроил своих людей, сделав проход: вестибюль, коридор и выход во двор через служебный ход. На фотографиях, которые снял фотограф института Перельман, видна эта огромная толпа - она занимала весь двор вплоть до корпуса химфака БГУ. Милиции очень много: на снимках видны милицейские чины с большими звездами на погонах. На Ленинградской улице стояли их машины. Там же были автобусы, на которых люди должны были ехать на кладбище.
      Милиция сдерживала толпу. Многие не попали. Даже наши соседи не смогли пройти у гроба. А на кладбище столько было милиции и милицейских машин!.. Вокруг кладбища все было оцеплено. Они боялись, что может быть взрыв возмущения, бунт, митинг. Все евреи города сбежались. Коллеги - урологи и хирурги - приехали из районов, областей. Венки везли из Бреста, Гродно, Гомеля, Витебска, было много безымянных венков: "Замечательному врачу", "От благодарных больных"... Был венок от тех, кто в эти дни лежал в стационаре. Самый большой венок из живых цветов был от Третьей клиники. Главврач этой больницы Жуковская была из Койданова и знала отца, когда он еще там работал. Этот венок среди снега сильно выделялся. ...
      Заместитель командующего округом, начальник политуправления БВО Дебалюк прислал военный оркестр и венок от себя. Папа его лечил незадолго до случившегося. Первоначально Дебалюка хотели перевезти для операции в Москву, но когда там узнали, что оперировать будет Михельсон, сказали: "Везти не надо". Операция состоялась 7 марта. На следующий день жена Дебалюка пришла с букетом цветов. "Что вы,- сказал отец,- это я вам должен был подарить цветы: сегодня ведь 8 Марта!"
      Отец сам делал Дебалюку перевязки. Однажды в перевязочную зашел командующий округом Третьяк. "Профессор, ваш больной - делегат ХХIV съезда партии. Он попадет на съезд?" - "Попадет." И Дебалюк попал на съезд. Но отец в это время уже был в земле.
      После смерти в газетах было опубликовано много некрологов, но лишь в одном - в "ЛiМе" - было написано: "трагически погиб", а во всех других - "безвременно скончался". Никакой информации о том, кем и при каких обстоятельствах он был убит, в прессу не просочилось.
      Памятник на могиле отца на Московском кладбище - авторская работа Л.М.Левина. Он представляет собой две стеллы из черного гранита, образующие как бы стену, расколотую надвое. В центре - отверстие с рваными краями, будто зияющая рана. Надпись на фронтоне памятника просто воспроизводит роспись отца, а на боковой стенке прикреплена табличка, на которой написано, что здесь похоронен заслуженный деятель науки БССР доктор медицинских наук профессор А.И.Михельсон, и значатся две соединенные чертой даты: 4 III 1902 - 23 III 1971. Две даты, между которыми целая жизнь.